Комедия (405 до н. э.)
Знаменитых сочинителей трагедий в Афинах было трое:
старший — Эсхил, средний — Софокл и младший — Еврипид. Эсхил был могуч и
величав, Софокл ясен и гармоничен, Еврипид напряжен и парадоксален.
Один раз посмотрев, афинские зрители долго не могли забыть, как его
Федра терзается страстью к пасынку, а его Медея с хором ратует за права
женщин. Старики смотрели и ругались, а молодые восхищались.
Эсхил умер давно, еще в середине столетия, а Софокл
и Еврипид скончались полвека спустя, в 406 г., почти одновременно.
Сразу пошли споры между любителями: кто из троих был лучше? И в ответ на
такие споры драматург Аристофан поставил об этом комедию «Лягушки».
«Лягушки» — это значит, что хор в комедии одет лягушками и песни свои начинает квакающими строчками:
«Брекекекекс, коакс, коакс!
Брекекекекс, коакс, коакс!
Болотных вод дети мы,
Затянем гимн, дружный хор,
Протяжный стон, звонкую нашу песню!»
Но лягушки эти — не простые: они живут и квакают не
где-нибудь, а в адской реке Ахероне, через которую старый косматый
лодочник Харон перевозит покойников на тот свет. Почему в этой комедии
понадобился тот свет, Ахерон и лягушки, на то есть свои причины.
Театр в Афинах был под покровительством Диониса,
бога вина и земной растительности; изображался Дионис (по крайней мере,
иногда) безбородым нежным юношей. Вот этот Дионис, забеспокоившись о
судьбе своего театра, подумал: «Спущусь-ка я в загробное царство и
выведу-ка обратно на свет Еврипида, чтобы не совсем опустела афинская
сцена!» Но как попасть на тот свет? Дионис расспрашивает об этом
Геракла — ведь Геракл, богатырь в львиной шкуре, спускался туда за
страшным трехглавым адским псом Кербером. «Легче легкого, — говорит
Геракл, — удавись, отравись или бросься со стены». — «Слишком душно,
слишком невкусно, слишком круто; покажи лучше, как сам ты шел». — «Вот
загробный лодочник Харон перевезет тебя через сцену, а там сам найдешь».
Но Дионис не один, при нем раб с поклажей; нельзя ли переслать ее с
попутчиком? Вот как раз идет похоронная процессия. «Эй, покойничек,
захвати с собою наш тючок!» Покойничек с готовностью приподымается на
носилках: «Две драхмы дашь?» — «Нипочем!» — «Эй, могильщики, несите меня
дальше!» — «Ну скинь хоть полдрахмы!» Покойник негодует: «Чтоб мне
вновь ожить!» Делать нечего, Дионис с Хароном гребут посуху через сцену,
а раб с поклажей бежит вокруг. Дионис грести непривычен, кряхтит и
ругается, а хор лягушек издевается над ним: «Брекекекекс, коакс, коакс!»
Встречаются на другом конце сцены, обмениваются загробными
впечатлениями: «А видел ты здешних грешников, и воров, и лжесвидетелей,
и взяточников?» — «Конечно, видел, и сейчас вижу», — и актер
показывает на ряды зрителей. Зрители хохочут.
Вот и дворец подземного царя Аида, у ворот сидит
Эак. В мифах это величавый судья грехов человеческих, а здесь —
крикливый раб-привратник. Дионис накидывает львиную шкуру, стучит. «Кто
там?» — «Геракл опять пришел!» — «Ах, злодей, ах, негодяй, это ты у меня
давеча увел Кербера, милую мою собачку! Постой же, вот я напущу на тебя
всех адских чудищ!» Эак уходит, Дионис в ужасе; отдает рабу Гераклову
шкуру, сам надевает его платье. Подходят вновь к воротам, а в них
служанка подземной царицы: «Геракл, дорогой наш, хозяйка так уж о тебе
помнит, такое уж тебе угощенье приготовила, иди к нам!» Раб радехонек,
но Дионис его хватает за плащ, и они, переругиваясь, переодеваются
опять. Возвращается Эак с адской стражей и совсем понять не может, кто
тут хозяин, кто тут раб. Решают: он будет их стегать по очереди
розгами, — кто первый закричит, тот, стало быть, не бог, а раб. Бьет.
«Ой-ой!» — «Ага!» — «Нет, это я подумал: когда же война кончится?» —
«Ой-ой!» — «Ага!» — «Нет, это у меня заноза в пятке… Ой-ой!.. Нет, это
мне стихи плохие вспомнились… Ой-ой!.. Нет, это я Еврипида
процитировал». — «Не разобраться мне, пусть уж бог Аид сам разбирается».
И Дионис с рабом входят во дворец.
Оказывается, на том свете тоже есть свои
соревнования поэтов, и до сих пор лучшим слыл Эсхил, а теперь у него эту
славу оспаривает новоумерший Еврипид. Сейчас будет суд, а Дионис будет
судьей; сейчас будут поэзию «локтями мерить и гирями взвешивать».
Правда, Эсхил недоволен: «Моя поэзия не умерла со мной, а Еврипидова
умерла и под рукой у него». Но его унимают: начинается суд. Вокруг
судящихся уже новый хор — квакающие лягушки остались далеко в Ахероне.
Новый хор — это души праведников: в эту пору греки считали, что те, кто
ведет праведную жизнь и принял посвящение в таинства Деметры,
Персефоны и Иакха, будут на том свете не бесчувственными, а блаженными.
Иакх — это одно из имен самого Диониса, поэтому такой хор здесь вполне
уместен.
Еврипид обвиняет Эсхила: «Пьесы у тебя скучные:
герой стоит, а хор поет, герой скажет два-три слова, тут пьесе и конец.
Слова у тебя старинные, громоздкие, непонятные. А у меня все ясно, все
как в жизни, и люди, и мысли, и слова». Эсхил возражает: «Поэт должен
учить добру и правде. Гомер тем и славен, что показывает всем примеры
доблести, а какой пример могут подать твои развратные героини? Высоким
мыслям подобает и высокий язык, а тонкие речи твоих героев могут научить
граждан лишь не слушаться начальников».
Эсхил читает свои стихи — Еврипид придирается к
каждому слову: «Вот у тебя Орест над могилою отца молит его «услышать,
внять…», а ведь «услышать» и «внять» — это повторение!»
(«Чудак, — успокаивает его Дионис, — Орест ведь к
мертвому обращается, а тут, сколько ни повторяй, не докличешься!»)
Еврипид читает свои стихи — Эсхил придирается к каждой строчке: «Все
драмы у тебя начинаются родословными: «Герой Пелоп, который был мне
прадедом…», «Геракл, который…», «Тот Кадм, который…», «Тот Зевс,
который…». Дионис их разнимает: пусть говорят по одной строчке, а он,
Дионис, с весами в руках будет судить, в какой больше весу. Еврипид
произносит стих неуклюжий и громоздкий: «О, если б бег ладья остановила
свой…»; Эсхил — плавный и благозвучный: «Речной поток, через луга
лиющийся…» Дионис неожиданно кричит: «У Эсхила тяжелей!» — «Да почему?»
— «Он своим потоком подмочил стихи, вот они и тянут больше».
Наконец стихи отложены в сторону. Дионис спрашивает
у поэтов их мнение о политических делах в Афинах и опять разводит
руками: «Один ответил мудро, а другой — мудрей». Кто же из двух лучше,
кого вывести из преисподней? «Эсхила!» — объявляет Дионис. «А обещал
меня!» — возмущается Еврипид. «Не я — язык мой обещал», — отвечает
Дионис еврипидовским же стихом (из «Ипполита»). «Виноват и не
стыдишься?» — «Там нет вины, где никто не видит», — отвечает Дионис
другой цитатой. «Надо мною над мертвым смеешься?» — «Кто знает, жизнь и
смерть не одно ль и то же?» — отвечает Дионис третьей цитатой, и
Еврипид смолкает.
Дионис с Эсхилом собираются в путь, а подземный бог
их напутствует: «Такому-то политику, и такому-то мироеду, и такому-то
стихоплету скажи, что давно уж им пора ко мне…» Хор провожает Эсхила
славословием и поэту и Афинам: чтобы им поскорей одержать победу и
избавиться и от таких-то политиков, и от таких-то мироедов, и от
таких-то стихоплетов. |