Мелколесье. Степь и дали.

Свет луны во все концы.

Вот опять вдруг зарыдали

Разливные бубенцы.

Тот, кто видел хоть однажды

Этот край и эту гладь,

Тот почти березке каждой

Ножку рад поцеловать.

С. Есенин

В настоящей поэзии всегда есть какая-то неожиданность, поэтическое открытие, самобытное, неповторимое мироощуще­ние живой ищущей души. Такая поэзия всегда сближает, объ­единяет людей, и каждый из нас, таких разных, чувствует в ней что-то свое.

Стихи Сергея Есенина, мне кажется, не оставляют равно­душным никого, их можно услышать из уст самых разных людей, иногда — тех, от кого этого совершенно не ждешь. Наверное, потому, что они затрагивают все самое чистое, ис­креннее, детское и тайное, что есть в каждом из нас. Слова "любовь к родине", "родная природа" настолько затерты, что уже почти не воспринимаются, но когда читаешь Есенина, с них как бы спадает шелуха, и заново чувствуешь боль и ка­кую-то печальную нежность:

Край  ты мой заброшенный,

Край ты мой, пустырь,

Сенокос некошеный,

Лес да монастырь.

...Уж не сказ ли в прутнике

Жисть твоя и быль,

Что под вечер путнику

Нашептал  ковыль?

Его стихи, особенно ранние, по своему языку, образному строю, настроению напоминают народные песни. Сергей Есе­нин был сыном рязанского крестьянина, и мир "золотой бревенчатой избы" с детства был ему родным. В этом мире все слито воедино: труд, праздник, вера и быт — все пре­вращено в бытие, и все одухотворено, полно теплоты и радости   жизни:

Мать с ухватами не сладится,

Нагибается низко,

Старый кот к махотке крадется

На парное молоко.

Квохчут  куры беспокойные

Над оглоблями сохи,

На дворе обедню стройную

Запевают петухи.

А в окне на сени скатые,

От пугливой шумоты,

Из углов щенки кудлатые

Заползают в хомуты.

Есенин, влюбленный в поля и леса, в свое деревенское небо, в животных и цветы, чувствовал, как и крестьянин, живущий на земле, что связан с ней кровными узами. И поэтому в его стихах, как в древних песнях и бабушкиных сказках, у изб, деревьев, цветов, лошадей, ветров — чуткие человеческие  души.

О красном вечере задумалась дорога,

Кусты рябин туманней глубины.

Изба старуха челюстью порога

Жует пахучий мякиш тишины...

...Тихо в чаще можжевеля по обрыву

Осень — рыжая кобыла — чешет гриву...

Удивительно по неожиданности, свежести взгляда и неж­ности одно из первых есенинских стихотворений:

Там, где капустные грядки

Красной водой поливает восход,

Клененочек маленький матке

Зеленое вымя сосет.

Деревья у него превращаются в зверей, а его звери — это "меньшие наши братья", у которых тоже свои думы и заботы, радости и страдания. Лошади задумчиво слушают пастуший рожок, корова теребит "грусть соломенную", кош­ка у окна ловит лапой луну, "по-байроновски"...собачонка встречает лаем у ворот". А как необычна его знаменитая "Песнь о собаке":

...покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег.

Никто до Есенина не писал о животных с такой нежнос­тью и состраданием.

М. Горький сказал о нем: "Сергей Есенин не столько че­ловек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой "печали полей", любви ко всему живому в мире и милосердия, которого — более всего — заслуживает человек".

И когда Есенин говорит о родине, Руси, то кажется, что это все о том же — обо "всем живом", о скоротечности и радости жизни.

Образ родины, России складывается из мелких штрихов-черточек: "березовое молоко по равнине", "хаты — в ризах образа", дед "с берестяной клюкой" и святой Микола, "в лапоточках" обходящий русский край, босяк-бродяга, что идет "проселочной дорогой, молясь на копны и стога".

Может быть, такая Русь выглядит слишком благостной и смиренной, но поэту дорог этот ее облик:

Если крикнет рать святая:

"Кинь ты Русь, живи в раю!"

Я скажу: "Не надо рая,

Дайте родину мою".

И в то же время Есенин, пристально вглядываясь в лицо родной земли, все острее сознает ее заброшенность и заби­тость, и в стихах все отчетливей проступает грусть и смутная бродяжья тоска:

Устал я жить в родном краю

В тоске по гречневым просторам,

Покину хижину мою,

Уйду бродягою и вором.

„И месяц будет плыть и плыть,

Роняя весла по озерам,

И Русь все так же будет жить,

Плясать и плакать у забора.

Эта печаль, то светлая, умиротворенная, то мучительная, навсегда осталась в его стихах о России. Вся его поэзия стала признанием в любви к родине, щемящей и нежной песней  о ней.

В 1917 году в есенинскую поэзию врывается "ветер рево­люции", и поэт приветствует его, приветствует новую Русь — "буйственную", "отчалившую", "воспрянувшую". Он ждал от революции осуществления мечты о "мужицком рае", вольной, сытой, счастливой жизни на земле. Но потом пришли страш­ные 1919—1920 годы.

В одном из писем Есенин писал: "Трогает меня... только грусть за уходящее милое, родное звериное и незыблемая сила мертвого, механического... Мне грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как жи­вого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал". Наглядным дорогим образом вымирающей деревни стал для Есенина маленький "красногривый жеребенок", взду­мавший догнать поезд:

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?

За разорением деревенской "голубой Руси" Есенин уви­дел и почувствовал разрушение гармонии с природой, той почвы, из которой выросла вся национальная русская куль­тура.

На тропу голубого поля

Скоро выйдет железный гость.

Злак овсяный, зарею пролитый,

Соберет его черная горсть.

Не живые, чужие ладони,

Этим песням при вас не жить!

Только будут колосья-кони

О хозяине старом тужить,

Будет ветер сосать их ржанье,

Панихидный справлял плач.

Скоро, скоро часы деревянные

Прокричат мой двенадцатый час!

Он искренне пытался принять новую, советскую индустри­альную Россию, винил себя в том, что "юность светлую мою в борьбе других я не увидел", был готов, "задрав штаны, бежать за комсомолом". Об этом маленькие поэмы: "Возвращение на Родину", "Русь уходящая", "Письмо к женщине", "Русь со­ветская". И все же поэт чувствовал себя здесь уже чужим, бесполезным, выброшенным из жизни:

Моя поэзия здесь больше не нужна, Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Он никого не упрекал в своей трагедии, был готов все принять и простить, но стать поэтом "социалистических пре­образований" просто не мог по своей сути:

Отдам всю душу октябрю и маю;

Но только лиры милой не отдам...

...У вас иная жизнь, у вас другой напев,

А я пойду один к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев...

И, уходя, он передал нам всю свою чистую, пронзительную, бесконечную любовь к "стране березового ситца", свою не­обыкновенную искренность и человечность.