А. Т. Твардовский — ярчайший поэтический талант. До­минирующая черта его творчества — высочайший уровень гражданского беспокойства во всех без исключения жизнен­ных ситуациях.

Счастлив тот, кто "посетил сей мир в его минуты роко­вые". Чем-чем, а "роковыми минутами" наша эпоха не обде­лена. Твардовский убедился в этом на собственном жизнен­ном опыте. Родом он из смоленской деревни, из семьи, пере­жившей драму раскулачивания и ссылки.

О коллективизации он знал не понаслышке. Картины новой колхозной жизни, сразу якобы ставшей счастливой, в литературе и искусстве принято было приукрашивать. Не­вольно вспоминается муляжное изобилие в знаменитой ки­нокомедии "Кубанские казаки", которая вышла тоже в довольно суровые послевоенные годы, но показала крестьян­скую жизнь сплошным праздником — и праздник полу­чился на славу. Так было и в раннем стихотворении Твардовского "Гость", где к колхознику приезжает единоличник (на своей телеге со своим конем!), чтобы посмотреть: а стоит ли вступать в колхоз? (Можно подумать, что дело было добровольным.) Он-то сам не может решиться вынуть из кошелки привезенный "ржаной с начинкою пирог", а хозяева ему поллитровку ставят и яичницу "во всю сково­роду"! Хвастается колхозник хлебом и льном, лошадьми, коровами и телятами: "А скот был сытый, плавный, чисто­кровный". Этот сюжет Твардовский включил позднее в поэму "Страна Муравия".

Старое вино будет влито в новые мехи.

И черные — с построек старых — бревна

Меж новых хорошо легли в забор.

Многозначительный образ! Словно символ того, как люди старого, темного сознания все же входят в новую жизнь. Та­кой образ нельзя потерять, и те же бревна "хорошо легли" в текст поэмы.

И бревна старые в забор

Меж новых улеглись.

Одним словом, правду жизни следовало втиснуть в про­крустово ложе "социализма", забыв о крестьянской траге­дии. Надо было вспомнить, как страдали бедняки от кула­ков. Твардовский описал несчастную долю девушки, выдан­ной за богатого хозяина, у которого "скот хоботастый, сы­тый, чистокровный". Уж не этот ли скот оказался на кол­хозном дворе? Помните, в "Госте" сказано точно так же о скоте?

Впрочем, разве дело в одном лишь скоте? В колхозе людям и работается весело (еще бы — ведь за "трудодни"!), и свадьба гуляется от души (где и Никите Моргунку пере­пало как гостю). А на кулацком на дворе, "где журавель колодезный — и тот звучал с торжественностью церковной", — в том "немилом, нежилом раю" бедной бесприданнице нет ни веселья, ни жизни, она бежит с постылого двора в чем  была.

Ты хлопотала по двору чуть свет,

В грязи, в забвеньи подрастали дети,

И не гадала ты, была ли, пет

Иная радостъ и любовь на свете.

Об этом пишет он в своей миниатюре. Что было, то было: участью жены в большом крестьянском хозяйстве (как и участью мужа) была работа от зари до зари. А в строках Твардовского есть искренняя боль и искренняя вера в возможность иной, радостной жизни. А чем конча­ется кулацкая жизнь? Угрюмых супругов раскулачивают и ссылают;

И с ним одним, угрюмым стариком,

Куда везут вас, ты спокойно едешь,

Молчащим и бессмысленным врагом

Подписывавших приговор соседей.

Не правда ли, в этом очень "идейном" стихотворении, в этих "правильных" словах все же чувствуется "немая боль" высылаемых крестьян.

Да и как не быть боли? Односельчане "подписали приго­вор" соседу-кулаку, как своему врагу. На фоне этой скрипу­чей телеги, увозившей на Соловки классовых врагов, особенно должна была впечатлять идиллическая картина новой жиз­ни всей Смоленщины:

Край мой деревенский, шитый лыком,

Ты дивишься на свои дела.

Слава революции великой

Стороной тебя не обошла.

 Славной жизнью, сытой и веселой —

Новая Смоленщина моя.

Было все это. Но какой ценой. Миллионы умерших от голода мужиков в Поволжье и на Украине. А сколько было лучших работников сослано или расстреляно. Сами же му­жики расстреливали мужиков. И вот уже новая героиня по­эта горюет, что родители не позволили ей выйти замуж по любви за пастуха, выдали за кулака — и что теперь, как жить?

Поздно о том говорить, горевать,

Батьке бы с маткой заранее знать,

Знать бы, что жизнь повернется не так,

Знать бы, чем станет пастух да батрак.

"Жизнь повернется не так" - надолго, хотя не навсегда. В этом вопросе председатель колхоза, у кого гостил Никита Моргунок, оказался плохим пророком.

В наши дни поэма "Страна Муравия" своей правдивостью и драматизмом напоминает нам о цене, которую народ пла­тит за то, что жизнь поворачивается "не так".

Что за помин?

Помин общий!

Кто гуляет?

Кулаки!

Поминаем душ усопших,

Что пошли на Соловки...

Их везли, везли возами...

С детками и пожитками.

Вот и снова "немая боль" в очень оптимистической поэме. Жуткая картина выселения человека из воли в неволю, что равносильно почти выселению из жизни в смерть. Нет, не случайно у Твардовского зазвучала песенка о божьей птичке:

Отчего ты, божья птичка,

Звонких песен не поешь?

-Жить я в клетке не хочу,
Отворите мне  темницу,

Я на волю полечу.

Невольно вспоминается стихотворение А. С. Пушкина "Птич­ка". Сложены эти строки в 1823 году, но прошло столетие — и вновь пришлось писать о птичке в клетке, но уже без вся­кой надежды.

Через двадцать лет наступила хрущевская "оттепель". Прав был И. Г. Эренбург, лед тронулся — и его уже нельзя было остановить никаким "застоем". Твардовский внутренне рас­крепостился и "немую боль в слова облек". Одна за другой пишутся поэмы, о которых он прежде мечтать не мог: "За далью — даль", "Теркин на том свете". Нещадно изобличаю­щие строки, бичующие бюрократизм, очковтирательство, по­казуху.

Немало таких строк и в посмертно опубликованной поэме "По праву памяти":

Пред лицом ушедших былей

Не вправе мы кривить душой, —

Ведь эти были отплатили

Мы платой самою большой...

За два года до своей смерти Твардовский отверг все запре­ты на память — предал гласности память о крестьянской трагедии  30-х годов:

„.не те иже годочки, —

Не вправе я себе отсрочки

Предоставлять.

Гора бы с плеч —

Еще успеть без проволочки

Немую боль в слова облечь,

Ту боль, что скрыта временами

И встарь теснила нам сердца...

"По праву памяти" — это осмысление поэтом опыта всей прожитой жизни. Она отмечена новым уровнем пости­жения народной правды. Это острое социально-граждан­ственное и лирико-философское раздумье о непростых путях истории, о судьбе отдельной личности. Она пронизана тре­бованием большой и бескомпромиссной правды, воскреша­ющей "живую быль" и боль нелегких страниц нашего ис­торического прошлого.

Поэма отмечена характерной для Твардовского глубиной и силой поэтического обобщения. Сама память в его поэме — это не просто воспоминание о былом, а невозможность за­быть, неотпускающая боль души, постоянное тревожное и су­ровое напоминание о том, что никогда не изгладится в сердце человеческом. Сам мотив поиска правды — как истины и справедливости — сквозной в поэме и пронизывает ее текст, от обращения к себе во вступительных строках и до заверша­ющих ее слов.

В этой поэме развиваются и углубляются мотивы, прозву­чавшие в книге "За далью - даль" (особенно в главах "Так это было", "Друг детства"), но приобретшие здесь глубоко лич­ностный характер. Все это поистине выстрадано поэтом, по­скольку речь идет о драматической судьбе его семьи, самых близких людей, о его собственной судьбе.

О великом подвиге народа в годы войны, когда решалась судьба Родины, когда народ, отдавший сынов и дочерей во имя этого подвига, показал, на какие жертвы он способен, рассказал Твардовский. И о том, какие бесчинства соверша­лись "во имя этого народа", рассказал честно, правдиво. И помнил, помнил и берег эту память свято. Но вера в то, что "и впредь как были — будем — какая вдруг ни грянь гроза, — людьми из тех людей, что людям, не пряча глаз, глядят в глаза", пронизывает все произведения поэта.

На долю Твардовского выпало стать поэтическим зерка­лом трех трагических периодов, потрясших мир, и большую и малую родину. Он пережил, перестрадал и 30-е и 40-е годы, и послевоенные годы — и, наконец, ему посчастливи­лось пережить, как говорили древние греки, катарсис — очищение души. Поэт такой судьбы имел полное право по-пушкински горделиво, по-маяковски дерзко написать о себе:

Вся суть в одном-единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете —

Живых и мертвых — знаю только я.

Сказать то слово никому другому

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому —

Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог.

А я лишь смертный.

За свое в ответе.

Я об одном при жизни хлопочу:

 О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу.

И так, как я хочу.

Простота языка Твардовского загадочна, как простота Пуш­кина. "Эта простота, меткое слово, — писал Б. Пастернак, — помогла завоевать сердца миллионов..."

Твардовский был не просто представителем своего време­ни, а его выдающимся представителем. Он жил и работал в полную силу, прекрасно понимая, что не в полную силу нельзя писать. Это было бы безнравственно по отношению к народу, к России. "Силу можно показать, когда говоришь в полный голос", - писал Ф. Абрамов. И по сей день этот голос "прав­ды сущей", голос "прямо в души бьющий" доходит до душ и сердец наших.