То, что не высказал я,

Сильнее того, что сказал.

Из японского стихотворения

Запад и Восток... Не секрет, что эти понятия обычно резко противопоставляют друг другу. В чем же причина? Только ли в географии? И что имел в виду Киплинг, когда говорил, что "...вместе им не сойтись"?

В поисках ответов на эти вопросы попытаемся определить границу между Западом и Востоком. Для одних ею могут быть Уральские горы или какой-то определенный меридиан. Для тех же, кто так или иначе соприкоснулся с самобытной восточной культурой, философией взглядов на мир, ответ мо­жет быть иным: "В душе, например..."

Интересна в этом смысле японская литература. С рус­ским художественным словом ее сближает, пожалуй, лишь то, что обычно имеет место в художественной культуре вооб­ще: смена стилей, направлений. Специфика же японской ли­тературы состоит в том, что никогда в ходе своей истории одна творческая манера полностью не зачеркивала другую. Общность определенных эстетических принципов свойствен­на буквально всем представителям японского художествен­ного творчества.

Так, например, известное японское пятистишие (танка) характером своей поэтики, особенностями стихосложения восходит к народной песне. Поэтическим каноном для мно­гих поколений стала антология японской лирики "Кокинсю" 905 г.  ("Собрание старых и новых песен").

Выражаясь традиционно, можно сказать, что центральное место в японской лирике занимают любовь и природа.

Распрощавшись с тобой,

я побрел одиноко, печально

через лес — но затем,

на пригорок взойдя,

увидел облака весенние в небе...

Что ж, в танка действительно присутствует лирический герой с его любовными переживаниями. Но и его глубокое чувство, и весенние облака являются как бы проявлением чего-то общего на более глубинных уровнях существования. Ведь согласно древним японским верованиям все живое имеет душу.

Поэтому природный мир для поэта является таким же определяющим фактором его жизни, как и чувства к лю­бимой:

Я в дождливую ночь

так соскучился по пионам,

что, фонарь прихватив,

вышел в сад побродить немного

и цветы заодно проведать.

Из названных примеров танка можно сделать и еще один вывод, касающийся японского стихотворения: "Японское ис­кусство не терпит торопливости, бездумного скольжения по поверхности... Прекрасное создание искусства как бы ищет того, кто способен к сотворчеству, и лишь перед ним раскры­вается до конца".

Автор этой цитаты В. Маркова не случайно употребля­ет слово "сотворчество". Оно принципиально важно для понимания особенностей японского национального искус­ства вообще. Русский мастер может из мрамора ваять ста­тую, из глины лепить кувшин. Японский же входит в незримое общение с живым материалом, как бы прислуши­ваясь к самой природе. И тогда само дерево, например, подсказывает плотнику форму, цвет и объем изготавлива­емого предмета.

Особенность восприятия японской лирики во многом оп­ределена ее поэтическим строем. Так, танка имеет строгий слоговой объем (5+7+5+7+7 построчно). Причем в первых трех строках заключена главная мысль, в двух последних — вывод.

Не менее известный жанр японской поэзии, выделивший­ся в свое время из танка, — хокку, или хайку. Это стихотво­рение, состоящее из трех строк, обладает еще большим лако­низмом и выразительностью. Тематика опять-таки касается слияния человека и природы:

Ива склонилась и спит;

и кажется мне, что соловей на ветке —

это ее душа.

Дыхание осени, ощущение ее свежести и в то же время легкая грусть присутствуют в хокку об "унылой поре" года:

"Осенъуже пришла!" —

Шепнул мне на ухо ветер,

Подкравшись к подушке моей.

Одна из особенностей японского стихотворения — погру­женность в быт. На первый взгляд может показаться стран­ным, что три строчки могут вмещать в себя все многообразие жизни, будучи зацикленными на быте. Ответ на этот вопрос дает эстетический принцип дзэн-буддизма, открывший воз­можность "просветления" в условиях обыденной жизни. Лю­бое событие, явление повседневности заслуживает присталь­ного внимания, поскольку оно может стать толчком к "оза­рению".

Интересно в этом смысле стихотворение известного мо­наха, врачевателя Мацуо Басе под названием "Кошечка кричит":

Кошечка кричит.

Каша ей не по нутру,

или влюблена?

Кстати сказать, этот великий мастер хокку за всю свою жизнь не написал на бумаге ни одной строчки (пять сборни­ков его стихов смогли "материализоваться" благодаря его ученикам). Такое поведение поэта как бы подтверждает наи­более крайнюю позицию вышеупомянутой эстетики дзэн-буд­дизма: чтобы изображать явления максимально подобными природе, лучше их вообще не изображать...

Закономерен и понятен тот факт, что читатель, как прави­ло, знакомился сразу с рядом следовавших друг за другом трехстиший (священное число 10, иногда 8 хокку). Ведь мно­гие подобные сочинения трудно понять вне контекста.

Так, цикл "Покидая гостеприимный дом" уже своим на­званием делает содержание вполне понятным (хотя, конечно, возможны ассоциации):

Из сердцевины пиона

Медленно выползает пчела...

О, с какой неохотой!

чем были связаны чувства Токи Дзэммаро, понять

А вот сложнее:

Ноги с кровати спустил,

но тапочек там не нащупал — и опять завалился спать...

Только ли о тапочках, а также их хозяине-соне идет речь? Может быть, это о нашей инертности?..

Понятно, что японское стихотворение предоставляет чита­телю возможность самому следовать за собственными же ас­социациями. Но что бы ни говорили об избирательности зри­теля, на которую рассчитано японское искусство, некоторые его элементы вполне понятны и созвучны современному евро­пейцу (опять-таки с позиции того же европейца):

То ли жить надо, чтобы работать,

То ли работать — чтоб жить?

Никак не пойму...

Очень многое можно прочесть в танка и хокку, если учесть, что японский лирик как бы берет мир пригоршнями и любу­ется каждым проявлением жизни, находя в нем многоликость, неповторимость, красоту:

Все видели на свете мои глаза —

И вернулись к вам,

белые хризантемы.