После выхода отдельным изданием первой главы «Евгения Онегина» современники решили, что Пушкин подражает байронов- скому «Дон Жуану». Действительно, повествователь «Евгения Онегина» перескакивает с предмета на предмет, говорит много необязательного («светская болтовня»), и все это обильно приправлено шутками и иронией, так что понять мысль автора трудно, да и облик автора получается каким-то несерьезным.
В конце первой главы Пушкин пишет: «Пересмотрел все это строго: противоречий очень но их исправить не хочу». Признание принципиальное, ибо здесь сам автор обозначил ведущий принцип построения своего романа в стихах. Этот принцип — противоречие. Например, пятая строфа первой главы весьма критически оценивает уровень образованности Онегина, но затем идет перечисление «всего, что знал еще Евгений», и в восьмой строфе делается вывод, что знал он не так уж и мало.
Но главное противоречие всего романа и особенно первой, ключевой главы — соотношение личности Онегина и личности этого самого Я, от лица которого ведется все повествование. Некоторые строфы позволяют заключить, что Онегин и Я, как говорит народ, два сапога пара, близкие по романтически настроенные друзья. Но строфа пятая решительно объявляет: Всегда я рад заметить-разность Между Онегиным и мной... И возникает вопрос: откуда берутся эти противоречия и почему автор их «терпит»? Дело в том, что на протяжении текста романа значение местоимений первого лица (я, мне, мной и т. п.) время меняется. В одних случаях они обозначают автора, пишущего роман об Онегине и других персонажах.
Вспомним все многочисленные рассуждения о литературе, ее истории, теории и практике сочинительства. В других случаях Я обозначает реального человека, который параллельно написанию романа об Онегине живет «биографической» жизнью Пушкина, которая теперь нам хорошо известна, да и многим первым читателям была знакома. Таковы, например, три последние строфы первой главы. И наконец, в ряде эпизодов первой главы Я обозначает некоего вымышленного персонажа, безымянного знакомого Онегина по петербургскому свету.
В итоге получился очень сложный текст, совмещающий в себе все три мира, причем переходы из одного мира в другой происходят мгновенно, в пределах двух соседних строчек, без всякого предуведомления со стороны «автора». Кто говорит эти строки: «Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа...»? Здесь Я — поэт, он представляет героя своего нового творения. И дальше: «Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах...» Здесь уже перед нами Я — вымышленный безымянный персонаж, человек онегинского круга. «Там некогда гулял и я: но вреден север для меня». Это опять автор, тут явно слышится намек на то, что реальный «биографический» человек находится сейчас в южной ссылке. В результате такого построения романный текст постоянно меняется, объекты описания то и дело оборачиваются разными сторонами, описываются с разных точек зрения.
Текст «Евгения Онегина» заключает в себе целых три художественных пласта, лежащих рядом, часто переходящих один в другой самым незаметным образом, но тем не менее нигде не смешивающихся, не путающихся друг с другом. И получается, что «Евгений Онегин», пожалуй, самое трудное для понимания произведение русской литературы. Про него не скажешь словами Твардовского: «Вот стихи, а все понятно, все на русском языке». Язык этого романа {в широком смысле, не только лингвистическом) очень труден для современного читателя. Не понимали этот язык и современники поэта. Однако они верно уловили, что художественный нерв «Евгения Онегина», средоточие творческих задач, поставленных Пушкиным перед собою, связаны с формой повествования или авторского присутствия в тексте. Вот мы и пытались разобраться в этом присутствии самого автора, который то сливается со своим героем, то отстраняется от него.
|
