Церковь священна, мир — не священен; но мир спасен в надежде, и кровь Христа, живительный принцип Искупления, здесь уже оказывает свое воздействие.
Жак Маритен
Известно, как долго не хотел Александр Блок вводить в финал своей поэмы «Двенадцать» образ Иисуса Христа, но в итоге признал: «Все-таки это он, Христос». Сейчас, в начале следующего столетия, это признание выглядит поистине пророческим. «Иисус Христос — литературный персонаж нашего времени!» — констатирует С. Семенова в статье, посвященной советскому роману. Добавим несомненное: персонаж значительный, яркий, концептуально насыщенный. Он появился на страницах лучших произведений нашей прозы - «Мастера и Маргариты» М. Булгакова, «Факультета ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Доктора Живаго» Б. Пастернака и других. Появился, несмотря на то, что атеистическая наука соглашалась видеть в нем только факт культуры прошлого.
Литература еще раз замечательно подтвердила вечность «образа образов» в мировой художественной культуре — образа Иисуса Христа. Конечно, Иисус Христос — уникальное явление в истории культуры. Вспомним, что с его именем связано возникновение мировой религии, во многом определившей ход истории, и крупнейших церковных движений. Воплощенный в нем идеал всегда был центром важнейших этических движений. Он не утрачивает своего значения в художественных поисках человечества. Много написано о том, как богата и разнообразна история литературных воплощений Иисуса Христа.
«Евангельские» эпизоды в книге Ч. Айтматова поистине изумили читателей. Обращение к сцене диалога Христа и Понтия Пилата после того, как эту сцену уже дал М. Булгаков в любимом всеми романе, многими расценивалось как кощунственная бестактность. К тому же раньше Айтматова считали представителем национальной художественной традиции, достаточно далекой от образов христианской культуры. А Христос в «Плахе», с одной стороны, так не похож на полюбившихся нам прежних, национально колоритных айтматовских героев. А с другой — обличительные монологи этого Христа настолько далеки от какой бы то ни было стилизации «под евангельского» Иисуса, что трудно удержаться от упрека писателю в том, что он взялся за материал незнакомый и чужой для себя. Но не будем здесь обвинять автора — художественный поиск писателя, тем более такого писателя, уже явление культуры. И «Плаха» — явление.
Тема Христа возникает в «Плахе» в связи с линией Авдия Каллистратова. «В неистовом поиске истины» Авдий не стал молить своих мучителей о пощаде и оказался сброшенным с поезда. Случившееся с ним сравнивается с тем, что произошло когда-то с Христом: «Ведь был уже однажды в истории случай — тоже чудак один галилейский возомнил о себе настолько, что не поступился парой фраз и лишился жизни... А люди, хотя с тех пор прошла уже одна тысяча девятьсот пятьдесят лет, все не могут опомниться... И всякий раз им кажется, что случилось это буквально вчера... И всякое поколение... заново спохватывается и заявляет, что будь они в тот день, в тот час на Лысой Горе, они ни в коем случае не допустили бы расправы над тем галилеянином».
Об Иисусе Христе сказано пока, как видим, коротко, пунктирно. Даже имя его не называется, но по упоминанию Галилеи, Лысой Горы, указанию на время происшедшего ясно, о ком идет речь. Ч. Айтматов предполагает достаточно знающего читателя, рассчитывает на его художественную эрудицию и творческую способность дорисовать намеченное. Подчеркнем это обстоятельство: тема Христа начинается в романе таким образом, что у читателя обязательно возникнут собственные образные ассоциации. Подобное возрастание творческой роли читателя, слушателя, зрителя В. как художественный феномен культуры XX века: «...зритель по-своему — вместе с художником... должен формировать, доводить, завершать полотно, гранит, ритм, партитуру до целостного навечного свершения. Такой «дополнительный» читатель или зритель проектируется автором, художественно изобретается... »
Наличие такого «художественно изобретенного» читателя избавляет автора от необходимости непременной художественной стилизации. «Это никак не стилизация, — продолжает В. С. Библер, — но именно столкновение разных способов видеть и понимать мир». Евангельский эпизод вводится в роман вовсе не как фон для истории Авдия Калли- стратова. Его история достаточно конкретна, а случай с «чудаком галилейским», хотя о нем и сказано, что в истории он был однажды, перерастает рамки единичности. Он бесконечно повторяется в нескончаемых воспоминаниях: «А люди все обсуждают, все спорят, все сокрушаются, как и что тогда получилось и как могло такое произойти». Он поднимается до уровня вечной памяти: «...все забудется в веках, но только не этот день». Евангельский эпизод становится, таким образом, не просто фактом прошлого в едином временном ряду, он разворачивается как особое измерение конкретного в его соотношении с вечным, а айтма- товский Христос является носителем идей, воплощающих эту особую меру. Поэтому на вопрос Понтия Пилата, есть ли для людей Бог выше ныне живущего кесаря, он отвечает: «Есть, правитель римский, если избрать другое измерение бытия». Сложный, многомерный мир воссоздан в «Плахе».
Художественное пространство романа тоже, с одной стороны, конкретно, как место совершения конкретных событий, а с другой — соотнесено с другим, высшим пространством: «Солнце и степь — величины вечные: по солнцу измеряется степь, настолько оно велико, освещаемое солнцем пространство». Сложна и образная ткань романа. Пласт вечного, высшего намечен в книге не только христианскими мотивами: образы солнца и степи как вечных величин органично едины с образом из другой художественной системы — образом синеглазой волчицы Акбары.
Хотя образы Иисуса Христа и волчицы Акбары восходят к совершенно различным и даже разнородным мифологическим и религиозным традициям, в романе Ч. Айтматова они оказываются вплетенными в единую поэтическую ткань. что во внешнем облике каждого из этих персонажей подчеркнута одна и та же деталь — прозрачно-синие глаза. «А если бы кто-нибудь увидел Акбару вблизи, его бы поразили ее прозрачно-синие глаза — редчайший, а возможно, единственный в своем роде случай». И Понтий Пилат видит, как Христос поднимает на него «...прозрачно-синие глаза, поразившие того силой и сосредоточенностью мысли — будто Иисуса и не ждало на горе то неминуемое».
Образ прозрачной синевы глаз Иисуса и волчицы приобретает силу поэтического лейтмотива в завершении этого образного ряда — в описании озера Иссык-Куль, образа «синего чуда среди гор», своеобразного символа вечного обновления жизни: «А синяя крутизна Иссык-Куля все приближалась, и ему [Бостону] хотелось раствориться в ней, исчезнуть — и хотелось, и не хотелось жить. Вот как эти буруны — волна вскипает, исчезает и снова возрожается сама из себя...» В сложной художественной многомерности романа судьбы конкретных ге- роев оказываются отмечены особой глубиной и значительностью. Такова прежде всего судьба Авдия.
Знаменательно уже имя героя. «Имя-то редкое какое, библейское», — удивляется Гришан. Действительно, имя Авдий — «библейское»: в Ветхом Завете упоминается не менее 12 человек, носящих его. Но автор имеет в виду не просто общий библейский колорит. С самого начала он связывает имя своего героя с конкретным Авдием: «...упоминается такой в Библии, в Третьей книге Царств». Об этом Авдии сказано, что он «человек весьма богобоязненный». Но самое главное в нем — подвиг верности истинному Богу и истинным пророкам: во времена царствия нечестивого идолопоклонника Ахава, когда его развратная жена «истребляла пророков Господних, Авдий взял сто пророков, и скрывал их... и питал хлебом и водою». Так библейская реминисценция освещает намечающуюся тему Авдия как тему человека особенного, при всей его конкретности, тему чеизбранного судьбой за его преданность вечным, истинным идеалам.
Воплощением этого истинного идеала в романе предстает прежде всего Иисус Христос, учение которого страстно проповедует Авдий, призывая людей мерить себя его, христовой мерой. Вся жизнь и мученическая смерть Авдия — доказательство правоты Христа, возвестившего свое второе пришествие в стремлении людей к праведности, утверждаемом через страдание. Вместе с тем Авдий Каллистратов постоянно возносит свои мольбы к другому богу, которого почитает и любит нисколько не меньше, — волчице Акбаре: «Услышь меня, прекрасная мать-волчица!» Авдий ощущает свою особую избранность в жизни по тому, как пощадила его Акбара, увидев его доброту к ее детенышам. И эта доброта по отношению к маленьким волчатам для героя важна не меньше, чем его принципиальность христианина. Молясь Акбаре, Авдий заклинает ее и своим, человеческим, богом, и ее, волчьими, богами, не находя в этом ничего кощунственного.
К Великой Акбаре — и его предсмертная молитва: «Спаси меня, волчица... » И последнее утешение в жизни — явившаяся на его зов синеглазая волчица. В романной мифологии, созданной самим Ч. Айтматовым, объединились, как видим, образные искания разных культур. Волчица — персонаж, восходящий к мифологиям, в которых преобладает пластическое мышление; здесь образы содержательны своей зримой эмблематичностью. Иисус Христос - герой принципиально иной типологической организации, призванной осмыслить не внешнее проявление жизни, а ее сокровенную, скрытую суть.
Писатель тонко чувствует эти различия. Может быть, поэтому тема волчицы развивается в романе как эмоционально-поэтическая основа мифологии автора, а тема Иисуса Христа — как ее теоретический, концептуальный центр. Некоторые критики упрекали писателя за то, что Христос представлен в его романе только средствами риторики и даже публицистики: «...у Айтматова Христос превращается в настоящего ритора, красноречивого софиста, дотошно объясняющего свои «позиции» и оспаривающего противную сторону».
Не будем здесь говорить о справедливости или несправедливости этих упреков, подчеркнем другое: образ Христа в «Плахе» выстроен по принципу рупора авторских идей. Развернуто, подробно, но вместе с тем и четко он декларирует свое кредо: «...я.., приду, воскреснув, а вы, люди, пришествуете жить во Христе, в высокой праведности, вы ко мне придете в неузнаваемых грядущих поколениях... Я буду вашим будущим, во времени оставшись на тысячелетия позади, в том Промысел Всевышнего, в том, чтобы таким способом возвести человека на престол призвания его, — призвания к добру и красоте».
Вот почему для айтматовского Христа самое важное — быть услышанным, а самое страшное — не казнь, не смерть, а одиночество. В связи с этим приобретает особое звучание в романе мотив гефсиманской ночи. Евангельский Христос стремился к уединению в Гефсиманском саду. Оно было для него моментом концентрации духовных сил перед подвигом высшего искупительного страдания.
В «Плахе» это апокалипсическое предвидение страшного конца света, который «от вражды людей грядет»: «Меня томило страшное предощущение полной покинутости в мире, и я бродил той ночью по Гефсимании, как привидение, не находя себе покоя, как будто я один-единственный из мыслящих существ остался во всей вселенной, как будто я летал над землей и не увидел ни днем, ни ночью ни одного живого человека, — все было мертво, все было сплошь покрыто черным пеплом отбушевавших пожаров, земля летала сплошь в руинах — ни лесов, ни пашен, ни кораблей в морях, и только странный, бесконечный звон чуть слышно доносился издали, как стон печальный на ветру, как плач железа из глубин земли, как погребальный колокол, а я летал, как одинокая пушинка в поднебесье, томимый страхом и предчувствием дурным, и думал — вот конец света, и невыносимая тоска томила душу мою: куда же подевались люди, где же мне теперь приклонить голову мою?»
Художественное время жизни Авдия Каллистратова причудливо соединяет разные временные пласты: конкретное время реальности и мифологическое время вечности. Писатель называет это «историческим синхро- способностью человека «жить мысленно разом в нескольких воплощениях, разделенных порой столетиями и тысячелетиями».
Силой этой способности Авдий оказывается во времени Иисуса Христа. Он умоляет людей, собравшихся у стен Иерусалима, предотвратить страшную беду, не допустить казни Христа. И не может до них докричаться, потому что им не дано услышать его, для них он человек из другого времени, еще не родившийся человек. Но в памяти героя прошлое и настоящее связаны воедино, и в этом единстве времени — великое единство бытия: и передаются из поколения в поколение в нескончаемости памяти, в нескончаемости времени и пространства человеческого мира... »
Мы видим, как сложно соотносятся миф и реальность в романе Ч.Айтматова «Плаха»: освещенная мифологической космичнос- тью, реальность приобретает новую глубину и таким образом оказывается основой для новой мифологии. Введение евангельских мотивов сообщает художественным исканиям писателя особый эпический размах и философическую глубину. Время еще покажет, насколько удачными и плодотворными были поиски автора, одно уже сейчас несомненно: они свидетельство напряженной творческой работы мастера. |
