В принципе, это ощущение полной слитности, абсолютного, кровного единения с ним – с миром, где картины умирания сочетаются с памятью о гармонии и покое. И поэтому катастрофичность существования этого мира становится состоянием души героя стихов Рубцова. В самых разных его стихах этот мотив постоянен: «Вокруг любви моей непобедимой, / К моим лугам, где травы я косил, / Вся жизнь моя вращается незримо / Как ты, Земля, вокруг своей оси». Или такие строки: …Не порвать мне мучительной связи
С долгой осенью нашей земли,
С деревцем у сырой коновязи,
С журавлями в холодной дали…
В стихотворениях Рубцова любовь к Родине приобретает характер религиозного, мистического служения. Родина для героя его стихов – это та святыня, о которой громко не говорят, которая есть внутри тебя и которой ты служишь душою.
Одно из самых щемящих стихотворений Рубцова «Тихая моя родина» начинается с самого интимного, с самого личного, что связывает человека с Родиной – с памяти о матери («мать моя здесь похоронена»). Но даже ее могилы лирический герой найти уже не может, ибо в родном мире очень многое порушилось, пришло в запустение. Однако память сердца продирается через все напластования времени. Герой возвращается в свои мальчишеские годы («Словно ворона веселая / Сяду опять на забор», «школа моя деревянная»), а при расставании уже мир, признавший в герое своего, будет, как и положено, провожать его («Речка за мною туманная / Будет бежать и бежать»). Таким образом, связь с родиной восстановлена, и не только восстановлена, но и осознана глубоко – как связь онтологическая, «самая смертная»: С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Онтологические мотивы вообще-то звучат у Рубцова приглушенно. Они проступают не столько в слове, сколько в настроении, в эмоциональном состоянии героя. Это состояние порыва к святости, стремление восстановить в своей душе мистическое чувство – веру в тайну, в чудо, в Божий промысел. Героем Рубцова владеет жажда духовного преображения: в стихотворении «Я буду скакать по полям задремавшей отчизны» лирический герой ассоциирует себя то с ангелом («О, дивное счастье родиться / В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!»), то с «таинственным всадником, неведомым отроком», скачущим в ночи меж полей – мистический характер этого образа всячески подчеркивается соответствующим декорумом и возвышенным просветленным словом.
Причем Рубцов при всей локальности видения окружающей действительности рисует своего героя в прямых контактах с целым миром: не только с деревушкой, а -
через деревушку, сквозь деревушку – с землей, со всей вселенной. Так, в стихотворении «Поезд» (1969) лирический герой отождествляет себя с пассажирами некоего мистического поезда, мчащегося «в дебрях мирозданья», «перед самым, может быть, крушеньем»: Вместе с ним и я в просторе мглистом
Уж не смею мыслить о покое,
Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
Мчусь куда-то с грохотом и воем,
Мчусь куда-то с полным напряженьем,
Я как есть загадка мирозданья.
В финале герой пытается отодвинуть катастрофу утешительными резонами, но его успокоительные аргументы, психологически очень естественные, все-таки стилистически оформлены так, чтобы читатель почувствовал их наивность: Но довольно быстрое движенье
Все смелее в мире год от году,
И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?
Тяга к гармонии, чувство святости природы, единство с родным миром, увы, не способны реально противостоять «ужасу ночи – прямо за окошком». Но они могут внести – хотя бы на время – покой в душу лирического героя. Рубцов понимает всю хрупкость этой антитезы. Но знанию он предпочитает веру. В этом смысле Рубцов острее и раньше многих выразил ту тягу к восстановлению религиозного мировосприятия, которая стала очень характерной тенденцией в конце века. М. Эпштейн писал о том, что после «оттепели» наша литература вступила в метафизическую фазу, и «в этой метафизической фазе (…) выделяется несколько периодов. Самый ранний – «тихая поэзия» и «деревенская проза», с их первым чувством смирения, отрешения от «я», приниканием к вековому укладу. Но эта религиозность еще наивного, ветхого, почти языческого образца, с культом земли, природы, национальных корней, если с православием – то скорее как обрядоверием, народно-бытовой традицией»4.
Вместе с тем в герое Рубцова конкретно-историческое одновременно есть ипостась национального и родового (всечеловеческого, вневременного). Он далек от злобы дня. Он мыслит свою судьбу в свете Вечности. И его элегический тон, и мотивы увядания, разрушения, ухода – все это носит вполне обобщенный характер (воплощено посредством архетипических образов). Но сама актуализация элегического чувства (вопиюще, эпатирующе противоположного парадному оптимизму соцреализма), само открытие сути лирического конфликта, порождающего элегический пафос (конфликт между миром, где разрушены духовные устои, и человеческой душой, жаждущей святости и умиротворения) – все это было порождено временем. Рубцов одним из первых вскрыл главный, внутренний порок целой советской эпохи – это порок без-святости, душевного безбожия (в смысле отсутствия интуитивно признаваемого нравственного закона). В его лирике за развалинами северной деревни просвечивается образ руин духа.
Поэтика Рубцова вполне соответствует его пафосу. В его стихе господствует песенное начало. За кажущейся безыскусностью его лирики словно бы стоит очень непритязательная личность – просто человек, плоть от плоти этого самого деревенского мира. А вот мука, которые он переживает, это как бы обнажение той сердечной муки, которая далеко выходит за пределы деревенского мира – муки одиночества, беззащитности перед хаосом жизни, муки богооставленности.
Однако в песенной легкости рубцовского стиля есть опасность некоей тривиальности, заезженности мелодического строя и ритмического рисунка. Поэтика Рубцова – это по преимуществу поэтика стилизаций. Достаточно обратиться к одному из самых известных стихотворений «В горнице», чтобы убедится в том, что вся поэтическая картина соткана здесь из клишированных образов (ночная звезда, красные цветы, «ивы кружевная тень») с закрепленной за ними семантикой. Стилизация становится у Рубцова способом реставрации чистого, просветленного, покойного состояния души. Больше того, у него стилизация – это тоже форма связи с Вечным. И одновременно, стилизация у Рубцова – это демократический жест: готовность говорить с читателем на знакомом образном языке. Но и стилизация таит в себе опасности. Обусловленная установкой на стилизацию традиционность образов, мотивов и интонаций, их связь с широко распространенными в массовой культуре стереотипами все время держит поэзию Рубцова на зыбкой грани между поэтическими озарениями и банальностью «поэзии общих мест» («кладбищенская лирика», элегические клише).