О лирике Пушкина говорить трудно. Как объединить вместе множество таких разных во всех отношениях стихотворений? Стихотворений, объединяемых, кажется, лишь одним — именем автора? Решить эту задачу помогает сам поэт. Есть у него произведения, подводящие своеобразный итог всему творческому пути. Одно из них — новелла «Египетские ночи». В ней русский поэт Чарский дает приезжему гастролеру-итальянцу тему для стихотворной импровизации: «Поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». Чарский тяжело переживает мучительную зависимость от читателей, требующих, чтобы поэзия поучала и воспитывала их, и желает найти поддержку в своих сомнениях у итальянского импровизатора.
В стихотворении, произнесенном итальянцем, поэт объясняет бесцельность, с точки зрения толпы, своей деятельности: ...Что ветру и орлу И сердцу девы нет закона. Таков поэт: как Аквилон, Что хочет, то и носит он... И далее итальянец говорит о «быстроте впечатлений», которые производит на поэта окружающий мир. Такое же понимание деятельности поэта находим в стихотворении «Эхо». Всякое впечатление бытия порождает в творческом сознании поэта «отклик», «ответ»: Тебе ж нет отзыва... Таков и ты, поэт! — заканчивает Пушкин стихотворение, уподобляя поэта-лирика эху.
Перечисленные «впечатления»: охота на зверя, гром, пение девы, буря и водные валы, сельские пастухи — все это темы для лирики и, отметим, с известной точки зрения, темы весьма мелкие. Ведь здесь нет ни политики, ни морали, ни того, что бы воспитывало. Именно в отсутствии «гражданственности» упрекали Пушкина критики — декабристы, а после смерти поэта — и революционные демократы, особенно Писарев. Лирическая стихия пронизывает все крупные стихотворные формы Пушкина, поэтому и «Руслан и Людмила», и «Евгений Онегин», и «Домик в Коломне» вызывали упреки в болтовне, в отсутствии связи картин, отсутствии общей мысли. Но в этом суть лирики, тем более пушкинской.
Все проявления жизни равны перед поэтом и равно достойны стать предметом его лирического шедевра. В этом смысл прекрасной фразы из 5-й статьи Белинского о Пушкине: «Общий колорит поэзии Пушкина, и в особенности лирической, — внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность». Последнее слово в обыденной речи часто понимают мелко: как доброе, милосердно-жалостливое отношение к человеку. Вот определение гуманности из новейшего философского словаря: «Гармоническое развитие свойственных человеку ценностных способностей чувства и разума», «высшее культурное и нравственное развитие» их «в эстетически законченную форму».
То есть гуманность — это красота, и формула Белинского тавтологична: красота оказала лелеющее действие на душу критика-демократа. И он прав и глубок в своем определении: ценностные способности чувства и разума поэта — вот источник многообразия пушкинской лирики, уникальная способность Пушкина самый ничтожный и низкий предмет превратить в венец создания.
Я считаю, что деление лирики Пушкина на темы (дружбы, свободы и т.д.) неплодотворно, ибо всегда избирательно. Об этом свидетельствует применение к Пушкину понятия «лирический герой». Если понимать под этим литературоведческий термин, то в лирике Пушкина лирического героя нет. Лирический герой предполагает единство авторского сознания, его сосредоточенность на определенном круге проблем, настроений и т. п. Но главное, что личность — не только субъект, но и объект произведения, его тема.
Для Пушкина такая сосредоточенность на теме собственного Я не характерна, в отличие от Тютчева, Фета и особенно Лермонтова. Для Пушкина его собственное Я — одна из тем, одно из проявлений равноценного во всех своих проявлениях мира. Сказать, каков был человек, написавший стихотворения «Поэту» («Поэт! не дорожи любовию народной...»), «К вельможе», «Бесы», «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...»), «Ответ Анониму», «Миг вожделенный настал» (берем подряд стихи 1830 года), на основании содержания этих стихов невозможно, ибо здесь не видно единства личности. Точнее, оно есть, но самое общее — это носитель творческого сознания, субъектная призма, обладатель «магического кристалла».
Вот пушкинская формула: «Все волновало нежный ум». Зато у Лермонтова, Блока, дореволюционного Маяковского единый лирический герой проявлен вполне определенно. Анализ одного стихотворения, выбранного из множества, начинается с обоснования этого выбора. Трудно поверить современному школьнику или абитуриенту, заявляющему: «Мое любимое стихотворение Пушкина — «К Чаадаеву». Поэтому мы предложим в качестве образца анализа «взрослое» стихотворение Пушкина, о котором вряд ли упоминают в школе, но для такого анализа важно, чтобы выбранная лирическая миниатюра что-либо «говорила» уму и сердцу.
В 30-е годы Пушкин мало печатал стихотворений, работал над прозой, выступал как драматург, историк, журналист и критик. Лирика этого времени стала известна лишь после смерти поэта. Осталось в рукописях и стихотворение, начинающееся строкой «Не дорого ценю я громкие права... » и имеющее взятый Пушкиным в скобки заголовок «Из Пиндемонти».
Пиндемонти — современный Пушкину итальянский поэт, и заголовок указывает, что стихотворение или его основные идеи заимствованы. Но исследователи не нашли у Пинде-монти ничего подобного пушкинской миниатюре. Выходит, что поэт, даже не собираясь публиковать стихотворение, даже в рукописи, для себя, стремился скрыть свое авторство. Стихотворение воспевает свободу, но понимание ее вовсе не такое, как в вольнолюбивых стихах 15-летней давности. Там свобода понималась прежде всего как политическая. «Из Пиндемонти» даже сейчас поражает откровенностью проповедуемой в нем полной аполитичности и поэта и человека. И выясняется удивительная вещь: как современно звучит стихотворение далекого 1836 года в наших нынешних условиях!
Пушкин начинает с отрицания ценности «громких прав» человека, от которых и сейчас в нашей стране продолжает «не одна кружиться голова». Поэта абсолютно не соблазняет власть как самодержавная, так и парламентско-демократическая. И даже свобода слова вызывает лишь презрительную насмешку — «печать морочит олухов». Стихотворение редко упоминалось и в массовых изданиях при Советской власти, так как провозглашало свободу от политики, от властей, от народа, от средств массовой информации. «Иные, лучшие, мне дороги права; иная, лучшая, потребна мне свобода...». Какая же?
Это свобода творца и человека. Пушкин утверждает, что поэт имеет право на эгоизм: «Себе лишь одному служить и угождать». Этот желанный, но так и не обретенный поэтом идеал пронизывает все мысли Пушкина в последние годы жизни. Служить себе, по мысли Пушкина, значит лелеять в себе частицу эстетического идеала, искру божественной красоты. Для этого поэт, никогда не покидавший пределов отечества, требует свободы передвижения («скитаться здесь и там»), чтобы иметь возможность все время, всю жизнь наслаждаться красотами природы и умиляться творениями «Вот сча- стье! вот права... » — обрывает он последнюю строчку. Написанное 6-стопным ямбом с парной рифмовкой (александрийским стихом) стихотворение публицистично.
В нем много высокой общественно-политической лексики, но в контексте иронически сниженных, почти бранных речений (сладкая участь, морочить олухов, чуткая цензура, балагур, ливрея, гнуть шею) она получает безусловно отрицательную оце-окраску, которую замыкает известная гамлетовская формула: «Слова, слова, слова..,». Поэтому традиция гражданской лирики, политической сатиры, к которой тяготеет стихотворение в жанровом отношении, фактически отрицается Пушкиным как в ее декабристском (Рылеев, Кюхельбекер), так и после-декабрьском («Дума» Лермонтова) вариантах. Тем не менее ораторское начало этой поэзии играет решающую роль в синтаксическом строе «Из Пиндемонти»: вторая «позитивная» часть стихотворения открывается стихотворными переносами: Никому Отчета не давать...; самому и для для ливреи Не гнуть...
В стихотворении наглядно проявляется важнейшая черта стилистики позднего Пушкина: соединение высокого и низкого, но не как смесь, а как синтез этих начал в новое качество пушкинского стиля, который так удивил современников поэта.
|
