Все изображаемое в художественном произведении (герои, события, хронотоп) видится чьими-то глазами и воплощается в чьем-то слове. Слово — первооснова литературного произведения. Поэтому наиболее продуктивный способ исследования художественного творчества — это путь от отдельного слова к системе образов и затем – к содержанию как воплощенной художественной целостности. Слово сказанное (текст) и невысказанное, подразумеваемое (подтекст), прежде всего воплощает художественную концепцию автора.
Роману «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» В.Войнович дал уточняющее жанровое определение «анекдот», и этот термин сознательно вынесен в подзаголовок. Автор как бы нацеливает читателя на то, чтобы тот не принимал написанное буквально и всерьез. В самом деле, в основе романа лежит ситуация анекдотическая – комическое, нелепое происшествие с Ваней Чонкиным. Анекдотичны и побочные линии сюжета (злоключения капитана Миляги и комедия его похорон, арест сапожника по фамлии Сталин, сумасшествие редактора газеты Ермолкина и пр.). Что же, это все авторские шутки? Отчасти да, но шутка – тактический ход писателя, повод для обстоятельного и глубокого исследования. Даже главный объект шутки – недотепа Чонкин – важен не столько сам по себе, сколько потому, что его фигура объединяет, цементирует сюжет и своей судьбой дает возможность высветить нравственную и общественную суть многих проявлений системы тоталитарного государства.
Как это, на первый взгляд, ни парадоксально, роман-анекдот В.Войновича – произведение чрезвычайно серьезное, концептуально значимое. Четкая авторская позиция по поводу болевых вопросов нашей отечественной истории до сих пор вызывает ожесточенные идейные споры, в которых одна из сторон едва ли не отказывает автору в моральном праве называться русским писателем.
Средством авторской реализации юмористического и сатирического отношения к изображаемому в романе-анекдоте является ирония. Суть ее, как известно, в скрытом, зашифрованом, закодированном виде информации. Как же и по какому поводу эта ирония проявляется? Как она способствует выражению авторской оценки изображаемого? Каковы языковые способы формирования иронического отношения к описываемому?
Рассмотрим словесные средства изображения некоторых сатирических персонажей, а также сути и стиля работы разного рода общественных и государственных учреждений.
Галерею сатирических образов объединяет один микросюжет – хождение Нюры Беляшовой по мукам официальных инстанций. Нюра пытается спасти без вины арестованного Ваню, отца ее будущего ребенка, наивно апеллируя к факту своей беременности. Ей при этом будто бы даже сочувствуют. Лейтенант, арестовавший Ваню, успокаивает женщину: «Плакать нечего. Тебе никто ничего плохого не делает. Мы тебя потому и не берем, что ты к нему никакого отношения не имеешь, потому что посторонняя. И запомни это как следует: по-сто-ронняя!»(1). Прокурор искренне недоумевает: «Зачем вам связывать свою судьбу и судьбу будущего ребенка с этим преступником? …Мы не сомневаемся, что вы хорошая работница и настоящий советский человек и что ваша связь с этим Чонкиным была совершенно случайной. Именно потому мы вас и не привлекаем к ответственности»(269). Дальше «пошла и вовсе какая-то тарабарщина: трудное время, сложная международная обстановка, нельзя сидеть между двух стульев, необходимо определиться, по какую сторону баррикад…» (268-269).
Редактор газеты «Большевистские темпы» Ермолкин, ничтоже сумняшеся, предлагает Нюре написать от ее имени заметку-отречение: «Мы напишем, что вы как будущая мать от себя и имени вашего ребенка решительно отмежевываетесь от так называемого Чонкина и заверяете, что будущего сына своего или дочь воспитаете истинным патриотом, преданным идеалам Ленина-Сталина»(280).
Ключевые слова ревнителей закона и социального порядка, их словесно-идеологические штампы: «решительно отмежеваться», » противоборство двух систем», «звериная сущность», «заклеймить позором», «несмываемое пятно» и проч. – все это словесные знаки эпохи тоталитарного режима 30-40-х годов. Политизированный официально-демагогический жаргон леденит душу, несмотря на комизм общей описываемой в романе ситуации с Чонкиным. При этом власть имущие – люди со смещенной границей добра и зла, потерявшие способность понимать и защищать справедливость, от души стремятся помочь будущей матери. Малограмотная, но чистая в помыслах Нюра не умеет убедительно оформить свои мысли. Она, однако, чутьем понимает подлость предлагаемой сделки. Апогеем ее разговора с редактором является фраза Ермолкина о его собственном сыне, которая должна была продемонстрировать собеседнице степень его образцово – показательного верноподданничества: «Вот у меня есть сын, – продолжал он на более нервной ноте. – Он маленький. Ему всего лишь три с половиной года. Я его очень люблю. Но если партия прикажет мне зарезать его, я не спрошу, за что. Я… – Он посмотрел на Нюру, и взгляд его как бы остекленел… – Я… – Мама! – не своим голосом завопила Нюра и кинулась вон из кабинета» (280-281).
Всего одно междометное предложение. Нерасчлененная эмоциональная реакция, естественный вопль переживаемого ужаса, безысходности, отвращения. Это тот случай идеального по своей емкости и эмоциональности выражения мысли, когда ничего более не надо пояснять. Говорит за себя доведенная до высшего предела экспрессия одной-единственной служебной лексемы.
Понаблюдаем за другими языковыми средствами создания одного из самых запоминающихся сатирических персонажей романа – Б.Е.Ермолкина.
Характеризующее начало определяет дальнейшее повествование по принципу противоположности . «Борис Евгеньевич Ермолкин был замечательный в своем роде человек. Это был старый газетный волк, как он сам себя с гордостью называл» (277). «Замечательность» газетного аса своеобразна. Он обладал «испепеляющей страстью – любую статью или заметку выправлять от начала и до конца так, чтобы читать ее было совершенно невозможно». От новостей он «шарахался в панике», «ястребом кидался на любое живое слово в чужих газетных заметках, выправляя дом на «здание», красноармеец на «красный воин», хлопок на «белое золото» и т. п.» (277).
Словесно-идеологические штампы того времени так проникли в сознание, что Ермолкину попросту неведом был иной способ мышления и изъяснения. Низводя язык до невыразительного стандарта, редактор более всего боится дать дискуссионный, животрепещущий материал:
«Серые сырые листы, шершавые от вдавленного в них шрифта с кривыми строками. Эти листы и в руки-то взять было противно, а он вцеплялся в них, как наркоман, дрожа от нетерпения, расстилал на столе, и начиналось священнодействие» (277).Такое занятие поглощает всю энергию работника идеологического фронта, который 17 лет (гротеск!) не видит семьи, днюя и ночуя в издательстве газеты.
Выразительными мазками портрета персонажа выступают своеобразные экспрессивные инкрустации. Это индивидуально-авторские метафоры («священнодействовал», «прокисшая душа», «мертвые и несъедобные слова», «одеревенелые губы» как реакция на имя «японского шпиона» Чон-Кина), сравнения («серый, как грязная скатерть», «вцеплялся, как наркоман»), даже просторечья («орал, «закатил глаза» и т. п.).
Неожиданный эффект характеристики образа дает нарочитое совмещение слов различной экспрессивной окраски и стилистической принадлежности. Так, отказываясь на базаре от услуг продажной женщины, Ермолкин оскорбленно восклицает: «Я коммунист!» и стукает себя кулаком во впалую грудь» (288). Вместо солидарного понимания читатель в описанной ситуации может лишь иронически усмехнуться. В контексте романа значимо даже имя Борис с ударением на первом слоге (так называла Ермолкина его супруга). Неестественное ударение в имени соотносится с неестественными взаимоотношениями в семье редактора.
Все языковые средства, вместе взятые, создают неповторимый, выпукло обрисованный облик имитатора дела, человека, не знающего реальной жизни, посредственности и труса, возглавляющего газету с громким названием «Большевистские темпы».
Значимое слово самого повествователя (не героя) «задействовано» через прямые авторские отступления (их у В.Войновича немного) и в якобы нейтральном повествовании, содержащем, на первый взгляд, только констатацию факта. Вот как описаны просители у дверей представителей государственной власти:
«Нюра шла и шла по длинным коридорам учреждений, которые слились для нее в один бесконечный коридор с грязными полами, обшарпанными лавками. На лавках в робких и выжидательных позах сидели просители, т. е. люди, которые еще чего-то хотели от этой жизни, искатели правды, борцы за справедливость, кляузники, униженные и оскорбленные, в драных телогрейках, в лохмотьях, в лаптях, в чунях, в галошах на босу ноги и вовсе босые…» (275).
Повтор «шла и шла» создает впечатление бесконечности хлопот за мужа. «Робкие и выжидательные позы» как бы программируют бесплодность просьб замученных унижениями и напрасными ожиданиями людей, которые «еще чего-то хотели от жизни». «Еще» — знак пережитых трудностей и неоднократно обманутых надежд. «Чего-то» воспринимается в значении «хоть малого», при восприятии оборота «этой жизни» возникает вопрос «какой жизни?», и это заставляет читателя задуматься.
Далее следуют краткие – несколькими мазками – рассказы посетителей о своих злоключениях. Две-три фразы, вмещающие целую судьбу. Отбор слов, казалось бы, прямо не маркирован авторской оценкой. «Один весьма невзрачного вида гражданин вступил на путь борьбы вовсе из-за ерунды. Как-то ему понадобилось перекрыть крышу, и он обратился к директору совхоза с прособой о выписке ему нужного количества соломы. Директор отказал на том основании, что проситель недостаточно активно проявлял себя в общественной жизни, т. е. не посещал самодеятельность, не выпускал стенгазету, не ходил на собрания, а если и ходил, то не лез на трибуну и пассивно участвовал в общих аплодисментах.
Вместо того, чтобы просто украсть эту солому (как делали одни) или дать директору трешку (как делали другие), соломопроситель решил действовать законным путем, писал жалобы всем, включая Калинина. Ответы возвращались к тем, на кого он жаловался, дважды (один раз в дирекции совхоза, один раз в милиции) он был бит, три месяца его лечили в сумасшедшем доме, однако до конца, как видно, не вылечили» (276).
«Из-за ерунды»? Ерунда ли защита элементарных прав и достоинства человека? Горькая, саркастическая ирония слов «из-за ерунды» и «как видно, не вылечили» действеннее нескольких страниц пафосно-разоблачительного описания.
Весь текст, как губка, пропитан авторским отношением. Ироническое звучание достигается всеми слагаемыми художественного целого в их совокупности: реальным содержанием, подтекстом, оценкой сказанного, умело организующей выстраиваемый словесный ряд.
Ирония В.Войновича – не просто сумма сатирических приемов или выразительно-изобразительных средств, а целое миропонимание, его философско-эстетическое кредо. Специфику такого повествования может проиллюстрировать характеристика некоего учреждения под эзоповским наименованием «Где Надо» или «Куда Надо», которое «было не столько военным, сколько воинственным». «Карающий меч Учреждения висел постоянно над каждым, готовый обрушиться в случае надобности или просто ни с того, ни с сего. У этого Учреждения создалась такая репутация, что оно все видит, все слышит, все знает. В это Учреждение, возглавляемое капитаном Милягой, граждане почти всегда писали письма без обратного адреса и левой рукой. Некий бдительный товарищ просил обратить внимание на известную строчку поэта Исаковского «Как увижу, как услышу». «Каку вижу, каку слышу» – вот как звучит этот текст, если прислушаться. Бдительный товарищ предлагал пригласить поэта Куда Надо и задать ему прямой вопрос: «Что это? Ошибка или прямой умысел?» Автор письма сигнализировал об этом вопиющем факте в местную газету, однако ответа не получил. «Упорное молчание, – делает вывод бдительный товарищ, – поневоле наводит на мысль, не находится ли редактор в преступной связи с поэтом Исаковским, а если находится, то не является ли это признаком разветвленной вредительской организации?» К чести Учреждения надо сказать, что оно принимало меры далеко не по каждому такому сигналу, иначе на воле не осталось бы ни одного человека» (252).
Ирония В.Войновича как бы выворачивает наизнанку бытующий строй представлений о деятельности НКВД. Налицо явное, но формально почти не выраженное отрицание существующей в описываемые годы официальной системы ценностей. Повествование строится как борьба словесно изображаемых и фактически выражаемых противоположных значений. Читатель как бы вычитывает иной смысл, чем тот прямой, который, казалось бы, должен вытекать из написанного. Общий опыт читателя и автора-повествователя помогает понять описываемые реалии и дать им оценку. Войнович ориентируется на такого читателя, который способен принять сатирический художественный мир автора как некий договор и образную шифрограмму.