Адресовав «Сказки» «для детей изрядно­го возраста», Щедрин сразу же вводит чита­теля в особую атмосферу своей книги. На этих страницах к «детям  изрядного возрас­та», то есть ко взрослым, сохранившим наив­ные иллюзии прекраснодушного юношества, обращаются сурово. Им не сочувствуют — их умно и зло высмеивают; розовые очки, ох­раняющие их нежные глаза от суровой дей­ствительности, безжалостно разбивают.

Сатира Салтыкова-Щедрина - особое яв­ление в русской литературе. Смех органичес­ки присущ нашей культуре. И если Пушкин мог с полным правом сказать:

От ямщика до первого поэта

Мы все поем уныло.

Грустный вой - тень русская,

- то с неменьшими основаниями можно гово­рить о смехе: так же, как и грусть, он свой­ствен всем — «от ямщика до первого поэта».

Перу Пушкина принадлежат добрые шутки и резкие эпиграммы; то веселостью, то мрач­ной иронией блещет желчный Лермонтов; неразрывно слиты смех и слезы в творчест­ве великого печальника и сатирика Гоголя; смешные, хоть и не всегда симпатичные урод­цы сходят со страниц Островского... И рус­ский фольклор насыщен смехом: от шуток­-прибауток до целостной системы того мира, глубочайший анализ которого дан Д. С. Лихачевым в книге «Смеховая культура Древней Руси».

Литераторы, принадлежав­шие к лагерю революционеров-демократов,  культивировали в своем творчестве особую смеховую культуру: они отдавали приоритет сатире, призывали высмеивать и бичевать по­роки общества, «язвы современной жизни». Творчество Салтыкова-Щедрина можно с полным правом назвать высшим достижени­ем социальной сатиры 60—80-х годов, квинт­эссенцией сатирического направления нату­ральной школы. Ближайшим предшествен­ником Щедрина не без основания принято считать Гоголя, создавшего сатирико-фило­софскую картину современного мира. Однако и от этого ближайшего предшественника Ще­дрин бесконечно далек, ибо ставит перед собой принципиально иную творческую задачу: вы­следить, разоблачить и уничтожить.

Белинский, рассуждая о творчестве Гоголя, определял его юмор как «...спокойный в своем негодовании, добродушный в своем лукавстве», сравнивая с иным «грозным и открытым, желчным, ядовитым, беспощад­ным». Эта вторая характеристика глубоко раскрывает сущность сатиры Щедрина. За­мечательным подтверждением выглядит та­кая запись И. С. Тургенева: «Я видел, как слушатели корчились от смеха при чтении некоторых очерков Салтыкова. Было что-то страшное в этом смехе. Публика, смеясь, в то же время чувствовала, как бич хлещет ее самое». Таким образом, для Гоголя смех был путем к нравственному исправлению лю­дей,   к  возрождению  истинной духовности.

Салтыков-Щедрин видел назначение сатиры в ином: она призвана возбуждать негодование, формировать активных борцов с рабством и деспотизмом. Не к исцелению России стре­мился Щедрин, но к полной гибели существу­ющей социально-государственной системы и построению на ее месте новой (обратите вни­мание, как близки его цели «базаровским» ни­гилистическим идеям!).

Форма сказки дала Щедрину возмож­ность открыто высказываться по волнующим его и его соратников проблемам. И, обраща­ясь к фольклору, писатель стремится сохра­нить его жанровые и художественные осо­бенности, с их помощью привлечь внимание читателя к основной проблеме своего произ­ведения.

«Сказки» Салтыкова-Щедрина по жанро­вой природе представляют собой некий сплав двух различных жанров фольклорной и ав­торской литературы: сказки и басни. Свобод­ная форма изложения, волшебные превраще­ния, место и время действия, определяемые как «в некотором царстве» и «некогда», — все это заимствовано писателем у жанра сказки. Однако герои Щедрина вовсе не сказочные — это аллегории, сатирические маски басен, где волк, заяц, медведь, орел, ворона и другие звери, птицы и рыбы явственно принадлежат отнюдь не к животному миру. Следуя тради­циям Крылова, Щедрин не произвольно наде­вает на своих персонажей те или иные маски, но стремится «воздать каждому по заслугам»: в его сказках в каждой личине сконцентриро­ваны характерные черты, точно определяю­щие в своем единстве распространенный со­циальный или человеческий тип.

Вспомним, например, сказку «Самоотвер­женный заяц». Там «играют» все привычные «сказочные» и «бытовые» черты персонажей.

Волк и заяц не только символизируют охот­ника и жертву: волк кровожаден, силен, дес­потичен, зол; заяц — труслив, малодушен, слаб. Но эти образы наполнены злободневным социальным содержанием. Волк наслаждается положением властителя, деспота: «За то, что с первого моего слова не остановился, вот те­бе мое решение: приговариваю я тебя к ли­шению живота посредством растерзания. А так как теперь и я сыт, и волчиха моя сы­та, и запасу у нас еще дней на пять хватит, то сиди ты вот под этим кустом и жди очере­ди. А может быть... ха-ха... я тебя и поми­лую».  Посмотрите,  этот волк не просто пользуется правом сильного: в его образе во­площены черты представителей власти всех уровней — от жандармского «хватать и не пущать!» до судейского, губернаторского и т. д. манипулирования законом, Вся волчья семья живет по «волчьим» законам: и волча­та играют с жертвой, и волчиха, готовая зай­ца сожрать, его по-своему жалеет (как тут не вспомнить грибоедовское: «По-христиански, так он жалости достоин»!).

Однако у автора вовсе не вызывает сочувствия заяц: ведь он тоже живет по волчьим законам, безропотно отправляется волку в пасть! Щедринский заяц не просто труслив и беспомощен, он малодушен, он заранее отказывается от со­противления, облегчая волку решение «про­довольственной проблемы». И здесь автор­ская ирония переходит в едкий сарказм, в глубокое презрение к психологии раба.

Злое, гневное осмеяние рабской психоло­гии — одна из основных задач сказок Щед­рина. Он не только констатирует эти особен­ности русского народа — его долготерпение, безответность, не только с тревогой ищет их истоки и пределы, как свойственно было Не­красову. Салтыков-Щедрин безжалостно об­личает, едко высмеивает, бичует, ибо видит именно здесь главную беду времени. Сказ­ки — жанр, доступный народу и любимый им. И именно сатирическая сказка, считал Щедрин, быстрее и эффективнее всего дой­дет до народа. Маски животных нужны сати­рику не только как аллегория.

М. Горячкина справедливо отмечает: «Ще­дрин в сказках не только идет по линии на­деления животного чертами представителя того или иного класса, той или иной полити­ческой партии, но и по линии низведения человека, олицетворяющего враждебную народу силу, до положения хищного живот­ного». К этой мысли сам Щедрин старатель­но подводит читателя: «...Будь он хоть орел, хоть архиорел, все-таки он — птица. До та­кой степени птица, что сравнение с ним и для городового может быть лестно только по недоразумению». Это отрывок из сказки «Орел-меценат», в которой особенно отчет­ливо звучит еще одна важная для Салтыко­ва-Щедрина мысль. Обратите внимание: ав­тор делает все для деромантизации, депоэти-зации привычных образов. «Поэты много об орлах в стихах пишут, и всегда с похвалой. И стать у орла красоты неописанной, и взгляд быстрый, и полет величественный. Он не ле­тает, как прочие птицы, а парит, либо ширя­ет; сверх того: глядит на солнце и спорит с громами... И теперь я думаю об орлах так: "Орлы суть орлы, только и всего. Они хищ­ны, плотоядны... А живут орлы всегда в от­чуждении, в неприступных местах, хлебо­сольством не занимаются, но разбойничают, а в свободное от разбоя время дремлют».

Для чего потребовалось сатирику это раз­венчание привычно романтических образов? Он считает пагубным само восхищение хищ­ником, пусть даже хищной птицей. Разуме­ется, поэты в образе орла романтизировали не пожирателя мышей; они создали символ гордого одиночества, мощи, тяги к свободе и т. д. Но при всем том орел не переставал быть плотоядным и все так же, говоря слова­ми Пушкина, «кровавую пищу клевал». Вот поэтому-то и возмущает Щедрина любование хищником. Ореолом романтических черт овеян убийца — и автор разрушает ореол. «Бог с ними, с птицами, они «имеют свое оп­равдание, что сама природа устроила их ис­ключительно антивегетарианцами». Но, ро­мантизируя орла, люди одновременно возвы­шают и себе подобных - совершающих преступления. Оправдывая орлов, оправ­дывают властителей,  сильных мира сего.

И Салтыков-Щедрин саркастически высме­ивает это «вредное заблуждение», не позво­ляя видеть в поработителе героя, «право имеющего».

И нельзя не видеть, что это — его реше­ние «наполеоновской темы», что щедрин­ские волк и заяц, орел и мышь, карась и щука иллюстрируют все ту же глобальную, центральную для русской литературы тему, которой Достоевский посвятил «Преступле­ние и наказание»: «Тварь ли я дрожащая или право имею». Показательно, к слову, что Достоевский прибег к «щедринскому» приему, заставив Раскольникова в его тео­рии разделить человечество на «Наполео­нов» и «муравейник», то есть на людей и на­секомых.

Сказки «о животных» — лишь один тип сказок Щедрина. В сказках другого типа действуют люди («Дикий помещик», «По­весть о том, как один мужик двух генералов прокормил» и др.). Их персонажи не прикры­ты масками зверей, рыб и птиц, и автор ис­пользует иные сатирические приемы: ги­перболу, гротеск. Герои этих сказок, однако, тоже явлены как маски-символы: автор со­здает собирательные образы социальных типов. Такие сказки, как «Добродетели и по­роки», «Пропала совесть», можно объединить в отдельный цикл аллегорических сказок.

Они наполнены большим философским со­держанием, сказанное в них соотнесено не только с настоящим моментом, но и с вечны­ми вопросами бытия.