Цели:

Ход урока

(На доске записаны тема и эпиграфы)

Преподаватель: На сегодняшнем уроке мы с вами познакомимся с творчество поэта ХХ века Бориса Леонидовича Пастернака, попытаемся увидеть то, что так заставляло поэта творить замечательные шедевры и то, что вело его по нелегкой жизни, которая складывалась в эпоху ХХ века.

Борис Леонидович – крупнейший русский писатель и поэт ХХ века, поднявшийся над годами забвения, над неприязнью и неприятием, над нелюбовью и ненавистью. Его наследие законно входит в сокровищницу русской и мировой культуры нашего века. Оно завоевало любовь и признание самых взыскательных и строгих ценителей поэзии.

(Звучит финал 4 сонаты Скрябина)

– Когда-то Марина Цветаева в споре воскликнула: "Где человек, до конца понявший Пастернака?” И сама же пояснила: "Пастернак – это тайность, иносказание, шифр. Пастернака долго читать невозможно и невыносимо без напряжения (мозгового и глазного), как когда смотришь в чрезмерно острые стекла не по глазу”.

Это небольшое предупреждение для нас, потому что мы отправляемся странствовать по морю, название которому "Нить судьбы и творчества Бориса Леонидовича Пастернака”.

Приедается всё.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят, и годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась в белую пряность акаций,
Может, ты-то их, море, и сводишь,
И сводишь на нет!..

Сказанное Пастернаком о морской стихии очень близко к его творчеству, при кажущемся однообразии лирических приемов и отливов – абсолютная неповторимость поэтических волн.

10 февраля 1890 года в Москве, в районе старых Тверских-Ямских, в небольшом доме родился Борис Пастернак. Его отец – Леонид Осипович Пастернак – известный художник, академик живописи, мать – Розалия Исидоровна Кауфман – известная пианистка. Именно она внушила сыну долго владевшую им любовь к музыке. Краски детства многое определили в жизни и творчестве поэта.

(Звучит "Великое славословие” Струмского)

Чтец (в роли сестры поэта – Жозефины Леонидовны Пастернак): Нас было четверо сестер и братьев: Борис, сестра Лида, брат Александр – архитектор; он, кстати, очень помогал в работах по устройству Мавзолея Ленина. В двадцатые годы наша семья разделилась: родители, я и Лида уехали за границу – мама была больна, требовалось хорошее лечение.

Уезжали по личному разрешению Луначарского: отец никогда не отказывался от советского гражданства, мечтал вернуться, но уже не пришлось.

Сначала Германия, потом, во время разгула нацизма, – Англия. Борис никогда не думал жить за рубежом. У него всегда и во всем было русское начало. И после нашего отъезда я видела его всего два раза: в двадцатых годах и в последний раз – в 1935 году. Жизнь у нас была тогда сложной – а тут я со своим иностранным гражданством…Сейчас все они умерли: родители, братья, сестра. Я, ровесница века, еще жива. Борис возвращается к нам своими произведениями; может быть, вернется и отец, и мы с Лидой – своими стихами?

Чтец 1 (читает стихотворение "Душа”)

(Звучит громче "Великое славословие” Струмского, которое доигрывает до конца)

Чтец (в роли сестры поэта – Жозефины Леонидовны Пастернак): Корни фамильного древа Пастернаков недооценены и не исследованы. Я считаю, что главные в нашем роду – родители.

(Появляется портрет отца писателя – Леонида Осиповича Пастернака)

Отец работал много и одухотворенно.

(Появляется портрет матери писателя – Розалии Исидоровны Кауфман)

Образ мамы у детей остался в памяти как образ двух людей: на людях – сдержанная, отдавшая свою жизнь мужу и детям, в музыке она была на какой-то недоступной высоте. Она замечательно играла. К ней можно отнести слова Михаила Лермонтова: "По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел… И звук его песни в душе молодой остался без слов – но живой… И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли”…

У нас в семье у каждого был "свой” Лермонтов. У Бори – "Демон”, у Лидочки – "Мцыри”, у мамы, как я уже говорила, – "Ангел”. Один из лучших портретов отца – портрет Лермонтова.

Преподаватель: Вот портрет отца писателя. Борис Пастернак в своих письмах 1940-ых годов писал: "Главное моё потрясение – папа, его блеск, его фантастическое владение формой, его глаза, как почти ни у кого из современников, легкость его мастерства, его способность играючи отхватывать по несколько работ в день. И – несоответственная малость его признания…”.

Чтец (в роли сестры поэта – Жозефины Леонидовны Пастернак): Я могу без лишней скромности сказать: лучшие художники и музыканты России бывали в нашем доме. Для нас их имена не были отвлеченными. Мы видели, знали многих по рассказам родителей. Я как сейчас помню сидящих отца и Скрябина. Они спорили о новом рояле, где у каждого звука будет свой цвет. Я помню немало писателей, помню Врубеля, а также других художников самых дерзких творческих манер. Мой отец очень любил самых разных людей, но непременно четких в позиции, убежденных. Очень мои родители дружили с семьей Серовых. Моя мама и супруга Серова были подругами, служили вместе в консерватории и одновременно венчались. Папа и Серов очень похоже воспринимали искусство, только папа быстро писал, а Серов – медленно. Они часто говорили о знаменитых художниках как о друзьях: Рубенса, например, называли Петром Павловичем. Мы зачастую жили бедно, но достоинства никогда не теряли. Однажды только папа сказал о Серове с горечью и болью, когда тот умер: "У него такое выражение лица, будто он радуется, что ушел из этой ужасной жизни”. Папа дружил с Репиным, Шишкиным, Коровиным, Шаляпиным – всех не перечислишь. Он первым Толстого иллюстрировал, я помню, как приезжала супруга Толстого, Софья Андреевна, чтобы вызвать отца к смертному одру Льва Николаевича. Отец и мать немедленно поехали. Отец взял с собой Борю.

Преподаватель: Все в этой удивительной семье были необыкновенно талантливы, порой казалось – излишне, сверх меры. Для юного Бориса источником мук и колебаний была проблема – чему посвятить себя.

Чтец (в роли Бориса Пастернака): … Музыка была для меня культом, то есть той разрушительной точкой, в которой собиралось всё, что было самого суеверного и самоотреченного во мне… Жизнь вне музыки я себе не представлял… Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней – Скрябина…

У меня не было абсолютного слуха. Так называется способность узнавать высоту любой произвольно взятой ноты; отсутствие качества, ни в какой связи с общей музыкальностью не стоящего, но которым в полной мере обладала мать, не давало мне покоя… Я узнал, что его нет у выдающихся современных композиторов и, как думают… и Вагнер, и Чайковский были его лишены…

Преподаватель: Скрябин-то всё и решил. Скрябин и – вера в судьбу, в предопределение, в то, что судьба человека проявляется во всем, и более всего – в мелочах. Однажды Борис Пастернак играл свои сочинения кумиру Скрябину.

Чтец (в роли Бориса Пастернака): Всё это ему нравилось. Я поспешил кончить. Он сразу пустился уверять меня, что о музыкальных способностях говорить нелепо, когда налицо несравненно большее.

Преподаватель: Так выбор был сделан: человечество потеряло, может быть, великого композитора – и приобрело великого поэта. Но музыка навсегда осталась для Пастернака высшей святыней; сколько стихов навеяно ею, в скольких упомянуты её творцы!

(Звучит музыка второго концерта для фортепиано Брамса)

Чтец 2 (читает стихотворение "Годами когда-нибудь в зале концертной…”).

(Музыка доигрывает до первых тактов партии рояля)

Преподаватель: Но… "нет” музыке еще не означало "да” поэзии. Путь к поэзии шел через Марбург, куда Борис поехал на подаренные матерью двести рублей (заработанные репетиторством и жестокой экономией) изучать философию. Он ехал в Берлин с искренним желанием всего себя вложить в науку – не замечая, что взгляд его на всё, в том числе и на маленький, древний город, – взгляд поэта, а не ученого. Во всё, что он делал, он вкладывал всего себя. И вдруг – прозренье, крутой поворот: ученые труды убраны со стола, с философией покончено. Рождаются удивительные, истинно пастернаковские строчки. Поэзию в нем пробудила любовь. В той, первой, любви он получил отказ – поэзия осталась с ним навсегда.

Чтец 3 (читает стихотворение "Свидание”).

Чтец 4 (читает стихотворение "Марбург”).

Преподаватель: Любовь… Как это похоже на Пастернака: получен отказ, но – "как жаль её слез!” – жаль не себя – её. И тут же – через страдания – чувство всепоглощающего счастья. Таким он будет всегда. В 1922 году поэт женится на художнице Евгении Владимировне Лурье, которая родила ему сына Евгения.

(Появляется портрет жены и сына)

Но счастье оказалось недолгим: жена с сыном выезжают за границу, где Евгения Владимировна должна была пройти лечение, а сын проводил время у бабушки с дедушкой.

Чтец 5 (читает стихотворение "Любить иных – тяжелый крест…”).

Преподаватель: 1946 год – один из труднейших для Пастернака: голодный, неустроенный, душный. А он пишет…

Чтец (в роли Бориса Пастернака): Ко мне полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него, которая переполняет меня весь последний год…

Я год за годом тружусь, как каторжный, и всегда мне всех… до слез жаль. Словно все кругом несчастные, и только я один позволяю себе быть счастливым и, значит, у всех как бы на шее. И, действительно, я до безумия, неизобразимо счастлив открытою, широкой свободой отношений с жизнью, таким мне следовало или таким мне лучше бы было быть в восемнадцать-двадцать лет, но тогда я был скован, тогда я еще не сровнялся в чем-то главном со всем на свете… И не знал-то хорошо языка жизни, языка земли, как их знаю сейчас.

Чтец (в роли сестры поэта – Жозефины Леонидовны Пастернак): Борис всегда и ко всем относился со строгим соблюдением правил. В своей собственной жизни, со своей собственной жизнью он мог делать всё, что заблагорассудится, – мог в один миг принимать какие-то решения или поражать друзей неожиданными действиями. Но он терпеть не мог вмешательства, кого-то обижать, короче говоря – быть раздражающим фактором… Его поэзию иногда называют эгоцентричной. Я бы так не сказала, несмотря на создающееся от стихов впечатление, что автор находится в большей гармонии с природой, нежели с людьми. Собственное отношение Пастернака – сочувствие до степени физической боли, полное сопереживание.

Преподаватель: Это чувство полного сопереживания – и сопереживания деятельного – отмечали все. Если окунуться в переписку поэта с Варламом Тихоновичем Шаламовым, то можно понять следующее: Шаламов писал Пастернаку из "архипелага ГУЛАГ”, где жил на поселении, писал с великой благодарностью за поддержку.

Обратим внимание на дату их переписки: 1952 год. Еще не умер Сталин. Сам Пастернак – в немилости, под наблюдением; что уж говорить о вчерашнем заключении Шаламова! Переписка с ним опасна, тем более, если тема ее – стихи о лагере.

В те годы, когда пишутся в письмах опасные слова, Пастернак попадает в число "опальных” поэтов. Ему не дают печатать своих произведений, не дают работы – он живет переводами и случайными статьями. Такая же судьба была у Ахматовой, Цветаевой.

Одного за другим теряет Пастернак близких по духу людей.

Чтец 6 (читает стихотворение "Во всем мне хочется дойти до самой сути…”).

Чтец (в роли Бориса Пастернака): Часто жизнь рядом со мной была революционирующе, возмущающее мрачна и несправедлива, это делало меня чем-то вроде мстителя за неё или защитником её чести, воинствующе усердным и проницательным, и приносило мне имя и делало меня счастливым, хотя, в сущности говоря, я только старался за них, расплачивался за них.

Так умер Рильке через несколько месяцев после того, как я списался с ним, так потерял я своих грузинских друзей. Потом вдруг повторилось потрясение в судьбе Цветаевой, необычайно талантливой, смелой, образованной, прошедшей перипетии нашей эпохи, близкой мне и дорогой, и приехавшей из очень большого далека затем, чтобы в начале войны повеситься в совершенной неизвестности в глухом захолустье.

(Появляется портрет Марины Ивановны Цветаевой)

Преподаватель: Марина Цветаева. Она как никто другой понимала Пастернака. В 1922 году между поэтом и Цветаевой завязывается переписка. Марина Ивановна в то время жила во Франции. Именно она оказала огромное влияние на развитие творческих взглядов поэта. Цветаева написала статью "Световой ливень”, в которой вот что говорит о Пастернаке: "Это не отзыв: попытка выхода, чтобы не захлебнуться. Единственный современник, на которого мне не хватило грудной клетки. … Первое, что в круговой поруке пастернаковских первизн нас поражает: быт. Обилие его, подробность его – и "прозаичность” его. Не только приметы дня – часа!.. Быт для Пастернака – что земля для шага: секунду придержи – отрыванье. Быт у него почти всегда в движении: пульсирующий висок.

Быта как косности, как обстановки вы не найдете вовсе. Его быт на свежем воздухе. Кто у нас писал природу? Не хочу ворошить имен, но – молниеносным пробегом – никто… Писали – много, и прекрасно – о себе в природе, так естественно, когда – затмевая природу, писали о природе в себе, писали о событиях в природе, отдельных её ликах и часах…

И вот – Пастернак… Разгадка: пронзаемость. Так даёт себя пронзить листу, лучу, – что уже не он, а – лист, луч. – Перерожденье. – Чудо. Земные приметы, его Гениальный "Великий Бог Деталей”.

(Звучит хоральная прелюдия фа-минор Баха)

Чтец 7 (читает стихотворение "Давай ронять слова…”).

Преподаватель: 1940–1950-е годы. Мрачная эпоха безвременья. Мертвое молчание. В 1952 году 9 июля Пастернак пишет Шаламову:

Строки из письма:
"Даже обладая даром Блока или Гёте и кого бы то ни было, нельзя останавливаться на написании стихов, но от всех этих бесчисленных неудач и недомолвок надо рвануться вперед и шагнуть к какому-то миру, который служит объединяющей мыслью всем этим мелким попыткам; надо что-то сделать в жизни; надо написать философию искусства, новую и по-новому реальную, а не мнимую и кажущуюся; надо написать повесть о жизни, заключающую какую-то новость о ней, действительную, как открытие и завоевание, надо построить дом, которому все эти плохо написанные стихи могли бы послужить плохо притёсанными оконными рамами: надо после этих стихов, как после многих неисчислимо шагов, оказаться на совсем другом конце жизни, чем до них”.

– Он пишет роман, он торопится: он стар, он боится не успеть.

Чтец (в роли Бориса Пастернака): В каком непомерном долгу я перед жизнью, как щедра и милостива она ко мне. но как мало времени, как много надо нагнать и наверстать!.. Я уже стар, скоро, может быть, умру, и нельзя до бесконечности откладывать свободного выражения настоящих своих мыслей.

Преподаватель: Он пишет роман, главное дело своей жизни, урывками: много времени отнимает черновая работа, нужная для поддержания жизни, – переводы, статьи. Но Пастернак не был бы Пастернаком, если бы дела что-то спустя рукава. И переводы его – пьеса "Фауст” Гёте, произведения Шекспира – так же прекрасны, как оригиналы. Два Гамлета встречаются во времени: Гамлет Шекспира и Гамлет Пастернака из его романа "Доктор Живаго”.

Чтец 8 (читает стихотворение "Гамлет”).

Преподаватель: Мы восхищаемся переводами Пастернака. А поэт в минуту отчаяния напишет в письме: "Переводы отняли у меня лучшие годы моей деятельности”. В английской газете он прочтет "Пастернак мужественно молчит” и вспыхнет: "Откуда они знают, что я мужественно молчу? Я молчу, потому что меня не печатают…”.

А между тем уже наступил 1955 год, и закончен роман "Доктор Живаго”, писавшийся 10 лет, и разослан в списках друзьям, и получены первые отзывы.

Чтец (в роли Бориса Пастернака): Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям собственного чутья, прошло, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы…

… Только в плохих книжках живущие разделены на два лагеря и не соприкасаются. А в действительности всё так переплетается! Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы в жизни одну только роль играть, занимать одно только место в обществе, значить всегда одно и то же!

Преподаватель: Роман написан. Роман читается в списках. Но… разрешения на напечатание его нет. Наступает 1956 год. Редакции молчат. Тишина – как затишье перед бурей.

Пастернак отдал свой роман в зарубежное издательство. Так началась борьба семидесятилетнего человека с огромным государством – Россией.

Когда Михаил Зощенко был для всех отщепенцем, "мерзавцем”, Пастернак открыто называл его "милый Михаил Михалыч”, пытаясь помочь, чем мог.

А письмо Шаламову? Он открыто в своих разговорах говорил: "Сталин – убийца”, "когда же кончится раздолье подхалимам, которые ради своей выгоды готовы шагать по трупам?”

Это считали бравадой и рисовкой те, кто не знал Пастернака или плохо знали его. Те, кто знал, понимали: это – его естество, такое же, как дыханье. В нечеловеческую эпоху он продолжать жить по человеческим законам, как будто ничего не произошло. Потому что лицемерить не мог. Сам Сталин сказал о нем, как о юродивом: "Оставьте в покое этого небожителя”.

Пастернак всегда чувствовал неловкость, мучился оттого, что другие сидят, а он – на свободе, не подозревая, как близко подошел к краю пропасти.

Пастернак всегда чувствовал неловкость, мучился оттого, что другие сидят, а он – на свободе, не подозревая, как близко подошел к краю пропасти.

Свою Голгофу он обрел уже после смерти Сталина.

Вот что о писателе говорила Анна Ахматова: "Началось… Вызовы в ЦК, письма писателей с идеологическими обвинениями. Требования забрать рукопись у итальянцев. Ноябрь 1957 года.

Роман вышел в свет в Италии. Через два года он был переведен на 24 языка! Борис был счастлив, мы – ждали взрыва…”.

Действительно – началось.

23 октября 1957 года Шведская Академия словесности и языкознания объявила о присуждении Пастернаку Нобелевской премии по литературе. Борис Леонидович тут же послал секретарю Академии растроганную телеграмму: "Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен”.

31 октября 1958 года он пишет Хрущеву об отказе от Нобелевской премии, потому что от Пастернака требовали отречения, угрожая разрывом с родиной. Одно за другим он подписал два письма о "добровольном” признании своих ошибок. До этого подумывал о самоубийстве, после – стал спокоен. Шутил, смеялся. Говорят, так иногда ведут себя после операции или шока, когда боль еще не подошла.

Чтец (в роли Бориса Пастернака):

От огромного большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что думаешь.

Я расскажу о той из века в век повторяющейся странности, которую можно назвать последним годом поэта. Вдруг кончаются не поддававшиеся завершению замыслы. Часто к их незавершенности ничего не прибавляют, кроме новой и теперь допущенной уверенности, что они завершены. И она передается потомству. Меняются привычки, носятся с новыми планами, не нахвалятся подъемом духа, и вдруг – конец, иногда насильственный, чаще естественный, но и тогда, по нежеланью защищаться, очень похожий на самоубийство. И тогда спохватываются и сопоставляют…

Чтец 10 (читает стихотворение "Нобелевская премия”).

Чтец 11 (читает стихотворение "Быть знаменитым некрасиво…”).

Преподаватель: 30 мая 1960 года Бориса Леонидовича Пастернака не стало.

(Звучит песня Галича "Памяти Бориса Пастернака”)

Чтец (в роли сестры поэта – Жозефины Леонидовны Пастернак): Мы знали, что Борис был болен и что он часто говорил, что хотел бы видеть Лиду перед концом… Мы старались получить визу в Москву. Здешнюю получили. 30 марта разрешение наконец пришло. Лида приехала в Переделкино через три дня… Она увидела из окна Бориса большое поле и обсаженную по сторонам деревьями дорогу к речке. На кладбищенском холме у трех сосен была могила, покрытая полуувядшими цветами.

Чтец (в роли Бориса Пастернака): Смерть не по нашей части. А вот вы сказали талант, это другое дело, это наше, это открыто нам. А талант – в высшем широчайшем проявлении и есть дар жизни…

(Звучит песня семьи Никитиных "Снег идет” на стихи Пастернака, которая переходит в "Великое славословие” Струмского”)

Преподаватель: Закончить урок хочется словами из поэмы "Братская ГЭС” Евгения Евтушенко: