В блестящей плеяде первого выпуска Царскосельского лицея одно из заметных мест после гениального Пушкина принадлежит Вильгельму Карловичу Кюхельбекеру - поэту, литературному критику и публицисту, видному деятелю декабристского движения. Прочная дружба и глубокое взаимное уважение с ранней юности связали долговязого "Кюхлю" с живым, подвижным маленьким "французом", "обезьяной с тигром", как называли Пушкина лицейские друзья.

Третьим поэтом в этом дружеском триумвирате был Антон Антонович Дельвиг, глубокий, своеобразный и вдумчивый поэт, к мнению которого прислушивались не только товарищи-лицеисты, но позднее самые крупные литературные деятели 1820-х годов.
Каждый год 19 октября, в день открытия лицея, все находившиеся в Петербурге лицеисты собирались, чтобы отметить памятную дату. В хмурый октябрьский день 1825 года в селе Михайловском изгнанный сперва из Петербурга, а потом из Одессы Пушкин написал знаменитое стихотворение на лицейскую годовщину. Оно начинается с грустного осеннего пейзажа, который, казалось бы, должен задать всему последующему тексту меланхолическое настроение:

Роняет лес багряный свой убор:
Проглянет день как будто поневоле...

Начало второй строфы уточняет и как будто подчеркивает принятый поэтом тон: "Печален я..." Однако пушкинская печаль чаще всего не трагична, это настроение, которое помогает по-новому оценить красоту бытия, глубину чувств и переживаний`. И "19 октября 1825" заканчивается строками, которые, возвращая нас к началу стихотворения, снимают уныние первых строф. Здесь снова появляется слово печаль, но оно в качестве эпитета противопоставлено как оксюморон слову отрада и сливается с ним в умиротворенное восприятие мира. Обращаясь к тому, кто последний останется в живых из членов лицейского братства, поэт желает ему провести священный день "с отрадой хоть печальной", а в последней строке выясняется, что и сам автор, несмотря на печаль и горькие муки первых строф, провел его "без горя и забот".

Друзья помогли поэту преодолеть одиночество Михайловской ссылки, и в самом центре стихотворения (строфы 9-11) оказываются строки, посвященные лицеистам, с которыми автор встретился в деревенской глуши. Их было трое: Пущин, Горчаков, Дельвиг. Первый - ближайший друг Пушкина, "Жанно", как звали его в лицее. Однако в "19 октября" ему посвящено лишь четыре строки.
Несколько холодна следующая строфа об А. М. Горчакове. Впоследствии выдающийся дипломат, государственный канцлер, Горчаков уже в эти годы делал карьеру. Особенной близости между Пушкиным и Горчаковым никогда не было. Узнав, что лицейский товарищ находится недалеко, в деревне Лямоново, Пушкин съездил повидаться с ним и случайный характер этой встречи отразил в стихах со свойственной ему беспощадной искренностью:

Ступая в жизнь, мы быстро разошлись,
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.

Самой важной была встреча с третьим другом, Дельвигом, гостившим в Михайловском в апреле 1825 года. Дельвиг был поэтом, а автор "19 октября", как мы увидим дальше, из круга лицейских друзей особо выделил сложившийся на лицейской скамье поэтический триумвират.
Романтическая концепция искусства рассматривала вдохновенного поэта как носителя высших духовных ценностей мира. Союз поэтов, `любимцев вечных муз`, как писал Кюхельбекер, объединял избранные души, которым суждено было в будущем преобразовать мир на началах справедливости и гармонии.

В творчестве Пушкина в середине 1820-х годов, как это давно уже отмечено, происходит явственный отход от романтизма. Однако это отнюдь не означает, что романтическое начало исчезает из творчества Пушкина. Типичным романтическим героем является Алеко. Романтическое восприятие мира не чуждо и Онегину в первой половине его жизни, когда его "модную келью" украшает "лорда Байрона портрет". Однако Пушкин как поэт - реалист уже смотрит на романтического героя как бы со стороны, объективизирует его. Субъективизм романтического искусства сменяется объективностью изображения окружающего мира, в том числе и самого романтического поэта. И в стихотворении "19 октября" намечается некоторое противопоставление Пушкина его романтическим друзьям-поэтам.

Сначала Пушкин говорит о том общем, что объединяет его и Дельвига, пользуясь для этого терминами романтической поэтики, подчеркнуто отрешенной от будничного мира действительности: "дух песен", "дивное волненье". Однако затем начинает выясняться различие между поэтами. Дельвигу отдается романтическое восприятие мира. Сам Пушкин стоит ближе к миру действительности. Вторая половина строфы построена на противопоставлении высокого романтического и обыденного планов:

Ты... пел для муз и для души...
Я любил рукоплесканья:

В следующей строфе на смену Дельвигу приходит другой романтический поэт - Кюхельбекер. К нему обращены возвышенные определения романтического искусства:

Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво...

Им противостоит "лукавая юность" с ее "шумными мечтами". Для беседы с Кюхельбекером Пушкин выбирает характерно романтические темы: экзотику кавказских битв, Шиллера, славу и любовь.
Эти темы волнуют, несомненно, и самого Пушкина, но говорить о них будет в основном его друг. Пушкин рисует портрет второго из своих романтических друзей. При этом Кюхельбекер, отнюдь не литературный единомышленник Пушкина, оказывается ему даже более близким, чем Дельвиг.
Еще в 1818 году Дельвиг напечатал послание к Пушкину из Малороссии, которое начиналось строками:

А я ужель забыт тобою,
Мой брат по музе, мой Орест?

Теперь, спустя семь лет, строчку Дельвига Пушкин переадресует Кюхельбекеру, уточняя и углубляя ее:

Скажи, Вильгельм, не то ли с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?

За годы разлуки Кюхельбекер действительно стал "братом" поэта именно "по судьбам". Жизнь бросала его, как и Пушкина, по всему миру, фактически из одного изгнания в другое. И Кюхельбекер в стихотворении "19 октября" оказывается для Пушкина самым близким из лицейских друзей. Сразу после обращения к Кюхельбекеру идут кульминационные строки:

Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!

Однако свидеться друзьям так и не пришлось. Кюхельбекер с оружием в руках участвовал в восстании на Сенатской площади. 19 января 1826 года он был арестован в Варшаве, и для него начались долгие годы тюремного заключения и ссылки.
В отличие от Пушкина Кюхельбекер до конца жизни оставался романтиком, и романтический культ дружбы до конца жизни играет важнейшую роль в его творчестве. О гибели Пушкина Кюхельбекер узнал лишь 24 мая 1837 года и в тот же день написал стихотворение "Тени Пушкина". А почти через полтора года, 19 октября 1838 года, он создал одно из лучших своих стихотворений. "Вчера была наша лицейская годовщина, - писал Кюхельбекер своей племяннице Наталье Григорьевне Глинка 20 октября 1838 года. - Я праздновал ее совершенно один: делиться было не с кем. Однако мне удалось придать этому дню собственно для себя некоторый отлив торжественности... я принялся сочинять, если только можно назвать сочинением стихи, в которых вылились чувства, давно уже рвавшиеся на простор... Мне было бы очень больно, если бы мне в этот день не удалось ничего написать: много, может быть, между пишущею молодежью людей с большим талантом, чем я; но по крайней мере в этот день я преемник лиры Пушкина, и я хотел оправдать в твоих глазах покойного поэта, хотел доказать хоть не другому кому, так самому себе, что он не совсем же даром сказал о Вильгельме: `Мой брат родной по музе, по судьбам".

Стихотворение Кюхельбекера отделено от пушкинского тринадцатью годами. Восстание декабристов пролегло роковой чертой в сознании людей 20-х годов и окрасило трагическими раздумьями литературу второй половины этого десятилетия и 30-х годов. Нужно было разобраться в катастрофических уроках восстания, искать новые пути общественного развития. Пути эти были найдены не скоро, и естественно, что произведения ведущих деятелей литературы 30-х годов исполнены зачастую ощущением безысходности, сознанием безвременья (такова, например, зрелая лирика Лермонтова). Этот перелом сказался и в творчестве заключенного в тюрьму, а затем сосланного в Сибирь Кюхельбекера. Его стихотворение, перекликаясь с пушкинским, в то же время противостоит ему по своей эмоциональной окраске, отношению к миру. Светлым преддекабристским надеждам противопоставлен трагизм последекабристской эпохи. Основная мысль стихотворения Кюхельбекера - по-прежнему прославление романтического культа дружбы, но он ведет теперь свой рассказ как бы от имени того последнего друга, которому, по словам Пушкина, "день Лицея торжествовать придется одному". Нет нужды, что в 1838 году еще были живы почти все лицеисты: и делавшие блестящую карьеру Горчаков, и Корф, и каторжанин - декабрист Пущин, и многие другие. Умерли поэты Пушкин и Дельвиг. Кюхельбекер остался последним членом поэтического триумвирата. Пушкин желал этому последнему другу провести день лицея "с отрадой хоть печальной... без горя и забот". Так, увы! не получается, и тон стихотворения Кюхельбекера противоположен пушкинскому.

У Пушкина в начале стихотворения грустное элегическое раздумье: "Печален я..." Первое слово Кюхельбекера контрастно пушкинскому началу: "Блажен..." И спустя несколько строк он снова повторит, как заклинание, то же слово "блажен". Однако посмотрим, кто же, по мнению поэта, счастлив:

Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый, величавый,
В средине поприща побед и славы,
Исполненный несокрушимых сил!
Блажен! Лицо его, всегда младое,
Сиянием бессмертия горя,
Блестит как солнце вечно золотое,
Как первая эдемская заря.

Оказывается, счастлив тот, кто умер в молодые годы, в расцвете сил, ума и таланта. Таков Ахилл в античной мифологии. Он бесстрашно сражался с троянцами, хотя был обречен погибнуть под стенами Трои и знал об этом. В "Илиаде" Ахилл великолепен и могуч:

...я и сам, и красив и величествен видом;
Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!
Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть;
Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень...

И Кюхельбекер, который прекрасно знал Гомера (он в тюрьме прочел в подлиннике "Илиаду" и "Одиссею"), характеризует Ахилла рядом великолепных эпитетов: прекрасный, мощный, смелый, величавый. Эти эпитеты, подчеркивая величие молодого героя, будут противопоставлены эпитетам следующей строфы:

А я один средь чуждых мне людей
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт...
И вот опять лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет!

Со второй строфы возникает основная в стихотворении автобиографическая тема. Кюхельбекер в упоминавшемся письме к Н. Г. Глинке писал: "Недостаток этой пьесы тот, что слишком много говорю о самом себе, но в моем положении почти нельзя иначе". "Блажен ... юноша Ахилл", блаженны, следовательно, и погибшие друзья поэта, страшна лишь его участь: он жив и одинок. Вторая строфа вся построена на противопоставлении первой:

Ахилл - прекрасный, смелый, величавый;
Поэт - беспомощный и хилый...

Атрибуты Ахилла: бессмертие, золотое солнце, заря Эдема. У поэта: мрачный гроб друзей, страшная могила надежд. В то же время здесь начинается и перекличка с пушкинским "19 октября" 1825 года. Вспомнив своих далеких друзей, Пушкин восклицал:

Предчувствую отрадное свиданье...
Промчится год, и с вами снова я:
Промчится год, и я явлюся к вам!

Кюхельбекер подхватывает эту тему, но развивает ее трагически: не только не состоялась встреча, но нет и того, кто о ней мечтал, самого Пушкина:

Не принесет он новых песней вам,
И с них не затрепещут перси ваши;
Не выпьет с вами он заздравной чаши:
Он воспарил к заоблачным друзьям.
Он ныне с нашим Дельвигом пирует;
Он ныне с Грибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним!

На мгновение появляются в этой строфе другие, живые лицеисты, которые сейчас, спустя 13 лет после Михайловского послания, пируют на берегах Невы и которым поэт внутренне себя противопоставляет:

Не принесет песен ... вам,
Не затрепещут перси ваши,
Не выпьет с вами заздравной чаши...

Для Кюхельбекера друзей-поэтов уже не осталось. Распался блестящий царскосельский триумвират, он существует теперь лишь в "заоблачных высях" в том экзальтированном, романтическом, воображаемом мире, который пытался создать себе Кюхельбекер в одиночной тюремной камере, куда во сне и мечтах приходили к нему и казненный Рылеев, и Грибоедов, и многие другие.
Трагизм ситуации заключается в том, что в стихотворении Пушкина речь шла о живых друзьях, а здесь Кюхельбекер мечтает о свидании с мертвыми. Подхватывая пушкинские строки:

Пора и мне... пируйте, о друзья! Предчувствую отрадное свиданье...

Кюхельбекер вторит погибшему другу, но его "пора" звучит уже как предчувствие и приближение конца:

Пора и мне! - Давно судьба грозит
Мне казней нестерпимого удара:
Она меня того лишает дара,
С которым дух мой неразлучно слит!
Так! перенес я годы заточенья,
Изгнание, и срам, и сиротство;
Но под щитом святого вдохновенья,
Но здесь во мне пылало божество!

Творчество, вдохновение было для поэта-романтика Кюхельбекера важнее, дороже, жизненных успехов, комфорта - всего, что так ценится большинством людей. И вот Кюхельбекеру кажется, что творческие силы навсегда оставляют его. "Теперь пора..."-снова подхватывает он Пушкинскую строчку в начале последней строфы своего стихотворения:

Теперь пора! - Не пламень, не перун
Меня убил; нет, вязну средь болота,
Горою давят нужды и забота,
И я отвык от позабытых струн.
Мне ангел песней рай в темнице душной
Когда-то созидал из снов златых;
Но без него не труп ли я бездушный
Средь трупов столь же хладных и немых?

Однако слишком поспешным был бы вывод о беспросветном пессимизме этих стихов. В жалобах больного, усталого поэта звучит удивительная вера в светлую, неумирающую дружбу, в непреходящие духовные ценности, без которых не может существовать человек. Искусство по самой природе своей диалектично: жалобы на утрату вдохновения, высказанные в таких глубоких, совершенных и прочувствованных стихах, свидетельствуют о том, что творческий дар, вопреки сетованиям, до последней минуты не оставлял поэта.
Больной, ослепший, умирающий Кюхельбекер продолжал писать, твердо надеясь, что потомство когда-нибудь по заслугам оценит его творения.
Поэтическая перекличка Пушкина и Кюхельбекера до сих пор остается одной из самых трогательных и вдохновенных страниц в истории русской поэзии.