Русская поговорка

Образование в России стало насущной потребностью —  именно этим объясняется появление множества проектов и докладов царю, в которых авторы излагали свои взгляды на необходимость просвещения.

В 1718 г. Петр I писал: «Сделать Академию, а ныне приискать из русских, кто учен и к тому склонность имеет, также начать переводить книги юриспруденции и прочие кто сие учинить сего году начало».

Петр неоднократно вспоминал русскую пословицу: «Легча де всякое новое дело с богом начать и кончить, нежели старое испорченное дело починить». Этой народной мудростью Петр I руководствовался при учреждении Академии наук.

К этому времени он сам был избран в члены Парижской Академии наук в 1717 г.

Смерть прервала деятельность Петра, и создание Академии было завершено при Екатерине I.

В апреле 1725 г. был предоставлен для будущих чле­нов Академии и студентов дом Шафирова на Петербургской стороне и дворец царицы Прасковьи Федоровны, строитель­ство которого к тому времени было вчерне закончено.

В декабре 1725 г. состоялось первое торжественное заседание.

Почти с самого начала своего существования Академия наук испытывала недостаток в помещениях. В связи с этим понятно возникновение ряда проектов зданий для нее. Каждый из них предусматривал решение здания не изолиро­ванно, а в комплексе с существовавшими в то время зда­ниями Кунсткамеры и дворца Прасковьи Федоровны.

В 1733 г. архитектор Трезини разработал проект акаде­мического здания, представлявшего собой двухэтажный дом, охватывающий с трех сторон Кунсткамеру и дворец Прасковьи Федоровны. Ни этот проект, ни несколько иная редакция его, принадлежащая архитектору Шумахеру, не были осуществлены.

В 1737 г. архитектором Ферстером был предложен проект, идея которого заключалась в строительстве нового здания симметрично зданию бывшего дворца Прасковьи Фе­доровны. При осуществлении этого проекта Кунсткамера с башней занимала бы центральное положение, по обеим сторонам ее были бы расположены одинаковые по величине, объему и архитектурной обработке здания.

Весьма интересный проект был выдвинут Канцелярией от строений. Содержание его заключалось в том, что здание, во всем подобное Кунсткамере, располагалось по другую сторону дворца Прасковьи Федоровны. Рядом с Кунсткаме­рой предусматривалось здание параллельно зданию Двенадцати коллегий, между которыми устраивалась гавань. Площадь перед зданием Двенадцати коллегий с монументом Петра I со стороны стрелки оформлялась открытой галереей.

Реальных возможностей для осуществления этого про­екта, очевидно, не было; кроме того, расположение двух зданий (подобных Кунсткамере) с башнями на близком рас­стоянии не признавалось удачным объемным решением.

Наконец, несколько слов о последнем известном нам проекте Ломоносова. Ломоносов предложил в 1757 г. объеди­нить все академические здания вместе наподобие шляхетского кадетского корпуса.

Время шло, но ни один из рассмотренных проектов не был осуществлен. И только через 50 лет после по­явления одного из первых проектов начато было строитель­ство дошедшего до нас так называемого главного здания Академии наук по проекту архитектора Кваренги.

Главное здание Академии наук строилось четыре года —  с 1783 по 1787 г. Руководил строительством архитектор Жерве. Здание было выстроено довольно быстро (если при­нять во внимание строительную технику того времени и сезонность работ) и представляет собой трех­этажное здание, прямоугольное в плане и с незначительными выступами по бокам и в центре, с толстыми стенами, доходя­щими до полутора метров в нижних частях. Высокий, около трех метров, первый этаж трактуется как цоколь, облицованный крупными гранитными чистой ковки камнями. Выдвинутый вперед в центре здания цоколь служит основанием восьми­колонного портика ионического ордера (на всю высоту зда­ния) с фронтонным завершением. Профили антаблемента и подоконные тяги опоясывают здание со всех четырех сторон.

Две гранитные наружные лестницы (главного и дворового фасада) на выдвинутых вперед частях цоколя ведут во вто­рой этаж. Среднюю часть дворового фасада также украшает фронтон, поставленный непосредственно на карниз.

Здание в стиле строгого классицизма, грандиозный пор­тик которого на фоне гладких, лишенных каких-либо укра­шений стен, опоясанных тремя горизонтальными подоконными тягами простого профиля, более, чем какое-либо дру­гое, соответствует такому учреждению, как Академия наук.

Из внутренних помещений художественный интерес представляет вестибюль с одномаршевой с двумя площад­ками лестницей, ведущей из второго в третий этаж. На тор­цовой стене лестницы находится мозаика Ломоносова «Пол­тавский бой».

На третьем этаже две двери в торцовой стене ведут в конференц-зал, противоположная сторона которого укра­шена четырьмя колоннами коринфского ордера. Колонны отделаны искусственным мрамором. За ними полуциркульная ниша, перекрытая полусферическим кессонированным сводом. Лепные наличники, изображающие грозди винограда с листьями, обрамляют оконные и дверные проемы, над которыми поме­щены орлы со спускающимися гирляндами. Камин из белого мрамора между дверями. Потолок зала с ложным зеркальным сводом расписан по выкружным кессонам. В углах зала и середине стен роспись прерывается симметричным орна­ментом с аллегорическими изображениями.

Овальный зал интересен лишь своим плановым реше­нием: стены с четырьмя нишами и сводчатые потолки с ши­рокими карнизами — это все, что его украшает.

Малый конференц-зал, кроме лепных наличников входных дверей, никаких других художественных украшений не имеет.

Активная деятельность Петербургской Академии наук была обусловлена проходившими в стране важнейшими социокультурными сдвигами. Вслед за А. К. Нартовым, в 1712 г. создавшим первый станок с механическим суппортом, в 1764—1766 гг. И. И. Ползунов разработал проект и построил первую в мире паровую машину для приведения в действие заводских механизмов. В академических мастерских трудились десятки талантливых изобретателей. Механик Академии И. П. Кулибин в 70-х годах создал конструкцию однопро­летного моста через Неву, смастерил десятки новых точнейших приборов и машин, в том числе ледоходное судно. Различными рабочими машинами на уральских, олонецких, тульских, московских предприятиях управляли специалисты, окончившие цифровые, мате­матические или навигационные, а также другие технические школы. Развертывалось издание книг и резко улучшалась подготовка «руководителей работ». На просвещение обращают внимание официальные круги. Специфической чертой русской Академии было то, что она с самого начала являлась правительственной, а не общественно-научной организацией. Она имела твердый государственный бюджет, заботами Петра I обеспечена была превосходными вспомогательными учреж­дениями. Ей отдали в пользование образованную еще в начале века первую российскую библиотеку, а также созданную в 1714 г. знаменитую Кунсткамеру — музей с естественно-историческими кол­лекциями. Для ее нужд построили обсерваторию, физический кабинет, инструментальные мастерские, типографию, создали ана­томический театр, Ботанический сад, Гравировальную и Рисовальную палаты и ряд других подсобных учреждений.

В создании Академии непосредственное участие принимали некоторые крупные зарубежные ученые и философы, а также члены «Петровской ученой дружины». Особую активность проявил Лейбниц, чье заключение — «России нельзя быть без академии» — стало девизом для сторонников российского Просве­щения. Большую помощь оказали ученые Берлинской, Шведской, Болонской, Парижской академий. Лондонского королевского общест­ва. Научные кадры этих учреждений годами и десятилетиями оставались в России, творчески развивая главные направления деятельности молодых академических сил Петербурга. В составе новой академии первоначально преобладали европейские, в основном немецкие, ученые. Однако постепенно расширялся российский национальный контингент.

Определенное содействие этому процессу оказал академический университет, который просуществовал недолго: с самого начала его состав был малочисленным . Оживление системы обучения здесь связано было с именем М. В. Ломоносова, который, став куратором академиче­ского университета, уделял большое внимание этому учебному заведению, сыгравшему немалую роль в его собственной судьбе. Внимание Ломоносова к университетской молодежи способствовало формированию отечественных научных кадров .Первым президентом Академии наук был Лаврентий Блюментрост (1681—1734) — воспитанник академической гимназии пастора Глюка, медик-практик, до назначения президентом  —  лейб-лекарь императорского двора.

Большой след в истории Академии наук оставил швейцарский естествоиспытатель, математик, механик, физик, химик, физиолог Даниил Бернулли (1700—1782). Будучи блестящим экспериментатором, он многое сделал в области механики, гидродинамики и кинетической теории газов. Особое значение имели его работы по теории вероятностей, предлагавшие эффективные решения для различных задач на основе применения исчисления бесконечно малых. Он был ранним представителем своеобразного «синтетического» метода исследования явлений природы: механические, физические, химические, а временами и физиологические реалии рассматривались им в некоей совокупности. В результате выявляемые им законы действительного мира обретали общетеоретическое значение, глобальный, связной характер. Его интерес к проблемам питания человеческого организма, циркуляции крови инициировал антропологические исследования, стимулировал поиск оригинальных решений. Содействуя обоснованию современной картины мира, Д. Бернулли использовал математику и механику для обоснования исходных философских понятий.

Плодотворное влияние на развитие Академии оказал Леонард Эйлер (1707—1783) — гениальный математик, ме­ханик и химик, ботаник, географ, энциклопедист. Создатель петербургской математической школы, он воспитал целую плеяду талантливейших русских учеников. Прожив в Петербурге более 30 лет, Л. Эйлер создал свыше 1000 научных работ, десятки молодых ученых не теряли связей с ним, находились в творческой переписке. Л. Эйлер содействовал проявлению, раскрытию энциклопедических дарований Ломоносова.

Оставшийся в России после отъезда Эйлера-старшего во Францию сын действительного члена Петербургской Академии наук, магистр Эйлер-младший многое делал для организации в стране широкой системы математического образования, выпуска учебников начальных и средних, высших технических и университетских учебных заве­дений.

Математические работы Л. Эйлера возвышались по ряду проблем над исследованиями Лейбница, Декарта, Д'Аламбера, опережали постановку и решение многих задач французской математической школы конца XVIII в.

Сильнейшее воздействие на обновление картины мира, побужда­ющее к новым открытиям в области механики и физики, в XVIII в. оказывала астрономия, занимавшая почетное место в Академии. Ряд обширных академических программ осуществил Ж.-Н. Делиль (1688—1768), возглавлявший астро­номические исследования фактически на территории всей России . Центральная его обсерватория возвышалась тремя этажами над зданием Кунсткамеры. Закупленное за рубежом новейшее оборудо­вание позволяло вести наблюдения, обеспечивающие комплексное изучение Луны и планет Солнечной системы, самого Солнца, звездного неба с целью уточнения навигационных карт и «масштабов Вселенной». Тщательно исследуя параметры кометных орбит, эллипсоиды планет, Делиль совершенствовал теорию небесной механики и физики в рамках астрономического учения Кеплера — Ньютона. В 1715 т. он стал главным инициатором международного конкурса, посвященного проблемам осевого вращения Венеры и ее прохождения по диску Солнца в 1761 и 1769 г. По проведенному общему объему работ и их результатам Академия «служила примером» для стран мирового сообщества. Известно, что в результате наблюдений уже в 1761 г. Ломоносов создал работу «Явление Венеры на Солнце», издал ее на русском и немецком языках, чем закрепил свой приоритет в целом ряде важных открытий в области астрономической науки. При поддержке Делиля была начата работа над созданием Ф. Т. Шаубертом трехтомной «Теоретической астрономии», а еще ранее осуществлен большой объем астрогеодезических изысканий, увенчавшихся изданием Гео­графическим департаментом Академии знаменитого Атласа Российской империи.

Называя имена иностранных ученых, прославившихся в стенах Академии, следует указать имя Каспара Фридриха Вольфа, который почти тридцать лет своей жизни проработал на поприще эпигенетики. Основатель эмбриологии, автор трактата «Теория зарождения», он опубликовал в России классическое исследование о формировании кишечника у куриного эмбриона, которое наряду с другими его выдающимися работами стало весомым аргументом в борьбе с преформистскими концепциями, отрицавшими постепенность в формировании органов особи в процессе эмбриональ­ного развития. Скотоводческая и коневодческая практика в стране, ветеринария и медицина в работах «русской школы» Каспара Вольфа обретали экспериментально-теоретическую основу. Наряду с другими исследованиями в области биологии они содержали методологические выводы и отчетливо выраженный философский подтекст. Помощь иностранных ученых Академии позволяла постепенно ликвидировать отставание России в развитии естественных наук, решать достаточно быстро и эффективно народнохозяйственные задачи, проблемы подготовки национальных кадров.

Несмотря на трудности объективного и субъективного ряда, целый отряд «собст­венных», российских ученых (и не только русской национальности) оказались уже через 15—20 лет заметными сотрудниками различных академических департаментов и отделов, обществ и ассоциаций. Вскоре в Петербургской Академии наук начинают работать М. В. Ломоносов, М. Е. Головин, В. Ф. Зуев, П. Б. Иноходцев, С. К. Котельников, С. П. Крашенинников, И. И. Лепехин, С. Я. Румовский и многие другие выдающиеся русские естествоиспытатели . Харак­терно, что немало ученых-практиков, находящихся на различных государственных должностях, продолжительное время сотрудничали в рамках академических департаментов и отделений, не занимая штатной должности непосредственно в Академии (В. Татищев, А. Кантемир, П. В. Постников, А. Д. Голицин, Б. И. Куракин, Ф. С. Салтыков-Щедрин, П. П. Шафиров и др.).

В деятельности Академии наук XVIII в. можно выделить условно четыре направления: 1) научно-исследовательское, 2) технико-прикладное, 3) культурно-просветительское и 4) педагогическое.

Разумеется, достижения в первой области были теснейшим образом связаны с последними и являлись главными в ряду академических занятий. Крупнейшие ученые-академики привлекались к препода­ванию в академическом университете и гимназии: студентов закрепляли за учеными, делая нередко академиков ответственными за их успехи в учебе. Просветительская работа академического состава включала чтение публичных лекций для населения, участие в издании газеты «Санкт-Петербургские ведомости» и «Месячных исторических, генеалогических и географических Примечаний к Ведомостям», а также «Ученых записок Петербургской Академии наук». К просветительской и педагогической деятельности следует отнести те учебные пособия для гимназистов и студентов, которые были созданы академическими силами: «Руководство к арифметике» Л. Эйлера, «Краткое руководство к познанию простых «сложных машин» Г. В. Крафта, «Краткое руководство к географии» Л. Бакмейстера, «Сокращения первых оснований математики» С. К. Котельникова, «Плоская и сферическая тригонометрия» М. Е. Го­ловина и т. п.

Научно-исследовательская и технико-прикладная деятельность академических учреждений являла собой генеральную и к тому же достаточно быстро окрепшую форму творческой работы сотрудников общероссийской Академии. Ее костяк очень быстро составили национальные, российские кадры, уже в XVIII в. вступавшие в творческие связи (практические и теоретические) почти со всеми академиями мира. После учреждения в 1759 г. звания члена-кор­респондента значительно расширились и укрепились научные ака­демические контакты. Петербургская Академия имела широкий круг почетных членов (X. Вольф, И. Бернулли, Ф. Вольтер, П. Мопертюи, Д. Дидро, Р. Реомюр, Ж. Д'Аламбер, К. Линней, Б. Франклин и т. д.). Ведущие ученые России избирались в состав иностранных академий. Труды Академии издавались на латинском языке и привлекали внимание ученых за пределами страны.

Академическая типография — первоначально единственная светская в стране — в течение XVIII в. выпустила в свет большой объем естественнонаучной и философской (в широком значении этого слова) литературы, в том числе переводной. Все «три класса» научного профиля Академии: 1) математический, 2) физический (включая физиологию, анатомию, ботанику и химию) и 3) гуманитарный (словесность, поэзия, риторика, этика, эстетика, художественная литература, журналистика и т. п.) ¾ нашли отражение в книгоизда­тельской деятельности Петербургской Академии наук. Анализ ака­демической книжной продукции XVIII в. свидетельствует о бурном росте работ просветительского, естественнонаучного, технико-прикладного и культурологического содержания. При общем росте количества названий, тиражей и объемов (в печатных листах) изданий в середине века (1747) приоритет остается за литературо­ведением и языкознанием (1-е место), затем следуют естествознание (2-е место), философия, этика и история (3-е место) . Тираж книг, изданных в академической типографии за три года (1750—1753), увеличивается по сравнению с предшествующим трехлетним периодом почти в 2,5 раза (54,5 тыс. и 133 тыс.). Объем академических изданий к концу века вырастает, достигая сотен и сотен тысяч экземпляров научных, учебно-просветительских книг .

В Академии тесно сотрудничали зарубежные и отечественные ученые. Показательна в этом отношении область математических знаний, разработка которых первоначально возглавлялась Бернулли и Эйлером. Оба великих математика, а затем и их российские ученики горячо пропагандировали классический труд И. Ньютона «Математические начала натуральной философии» (1687), работы Г. Лейбница и Р. Декарта по теории бесконечно малых. С ними сотрудничали преподаватель математики, механики и геодезии в академическом университете С. К. Котельников, русский академик С. Я. Румовский и др. Работы академических математиков содей­ствовали выработке космогонических и онтологических представ­лений, философских концепций по проблемам метода и соотносимости категорий.

Любопытно, как быстро менялись некоторые научные принципы в связи с интенсивной работой ученых Академии наук. Преподаватель Морской академии, начавшей функционировать раньше, в 1722 г. издал свою «науку статическую, или Механику», а уже в 1726 г. принципы этого учебника были пересмотрены сторонниками не статической, а динамической ме­ханики, чьи исследования в Академии наук опирались на принципы движения и изменения как на атрибутику тел и явлений природы. Их вывод — «наука может открывать истины, только признавая движение» — стал в России со второй трети XVIII в. внедряться в сознание ученых как «генеральная линия» развития физики, химии, механики, астрономии и т. п., отражавшая процесс формирования картины мира.

Петербургская Академия наук немало способствовала народным дарованиям.

Мы не знаем, кому первому пришла в голову здравая мысль, что для приведения повозки в движение вовсе не обязательно ее толкать или тащить - достаточно для той же цели вращать колеса, сидя в самой повозке, — но, несомненно, этот человек стоял очень близко к гениальности, если ему удалось преодолеть вековое привычное мнение: повозку нужно тянуть.

Есть все основания думать, что таким гением и был Леонтий Шамшуренков, крестьянин Нижегородской губернии, живший в первой половине XVIII в.

Первоначальную известность Шамшуренкову доставила модель «снаряда», изобретенного им для поднятия на колокольню Ивана Великого царь-колокола, незадолго до того перелитого.

Первоначальный царь-колокол был отлит в самом конце XVI в. по заказу царя Бориса Годунова, а затем перелит в 1654 г. Четырнадцать лет лежал колокол в яме, в коей был отлит, так как никто не брался поднять эту громадину весом в 8 тысяч пудов. Неизвестно, каким образом, но простой русский крестьянин, по должности — царский привратник, извлек колокол из ямы, установил его сначала на подмостках, а затем повесил на колокольне Ивана Великого. Однако в 1701 г., во время пожара, колокол упал и разбился, после чего подвергся новой, в два приема, переливке с увеличением его веса. При первой переливке химический состав металла не удовлетворил мастеров Ивана Федоровича и его сына Михаила Ивановича Моториных: они добавили олова в сплав и отлили тот самый колокол, который сохранился доныне.

И до сих пор царь-колокол превосходит по весу все колокола мира.

Немало велось по стране разговоров о колоколе. Появилось множество самых разнообразных проектов его поднятия, иногда дельных и остроумных, чаще нелепых или наивных. Шамшуренков в разговоры не вмешивался, но думал об этом деле много и в конце концов придумал свой «снаряд», о котором и решил довести до сведения властей.

Объяснения, записанные нижегородским дьяком со слов Шамшуренкова, были направлены в Петербург, в Военную коллегию, для изучения. Коллегия признала «оный снаряд к назначению пригодным» и вызвала Шамшуренкова в Москву.

В январе 1737 г. он приступил к работе по подъему колокола.

Но в мае того же года в Кремле произошел очередной большой пожар. Огонь охватил леса и  подмостки, окружавшие колокол, он упал, и при падении от него отвалился огромный кусок.

Поднимать его на колокольню было уже незачем. Он пролежал в яме почти сто лет. В 1831 г. Николай I велел вынуть его из земли и поставить на гранитный пьедестал.

Шамшуренков же вернулся домой. Там вступил в споры с воеводой, жаловался на него в столицу. Воевода засадил его в острог. Здесь Шамшуренков просидел много лет и сидел бы, вероятно, без конца, если бы не его изобретательский талант.

Из тюрьмы в 1741 г. он подал в нижегородскую губернскую канцелярию заявление «о сделании коляски самобеглой», где говорилось: «И такую коляску сделать могу доподлинно, так что она будет бегать без лошадей, только правима будет через инструменты двумя человеками, стоящими на той же коляске, кроме сидящих в ней праздных людей, а бегать будет хотя через какое дальнее расстояние, и не только по ровному местоположению, но и к горе, буде где не весьма крутое место. А та-де коляска может сделана быть, конечно, через три месяца со всем совершенством, и для апробации на сделание первой такой коляски потребно из казны денег не более тридцати рублев, только б опеределено было  помогать слесарным и кузнечным и прочих художеств мастерам, которые будут делать по данным мною моделям и за моим присмотром стальные и железные инструменты и всякие надлежащие материалы...»

Шамшуренков понимал, что ему могут не поверить, и ссылался на выданный когда-то документ, свидетельствующий о признании способа подъема колокола. Предлагал, если самобеглая коляска не получится, предать его смертной казни.

Прошло несколько месяцев. Шамшуренкова вызвали к следователю, но вместо ответа на свое прошение он получил сообщение о возбуждении против него обвинения «в помарании титла царского».

Шамшуренков был поражен.

Дело том, что он был неграмотен, и заявление об изобретениии коляски с его слов было написано другим арестантом-сокамерником и переписано набело племянником Шамшуренкова. Кто же мог «помарать» бумагу?

Вскоре, однако, выяснилось, что племянник, переписывая в заголовке титул императрицы, перечеркнул его в черновике. Этот черновик недоброжелательные соседи передали начальству.

Только в 1742 г. дело «о помарании титула» прекратили, виду того, что племянник «учинил то от неисправного писания крестьянской своей простотою, а умыслу никакого к тому не было».

Шамшуренков же оставался в тюрьме.

Так прошло четырнадцать лет.

Через девять лет после подачи им заявления Московская сенатская контора обратилась наконец в Петербург с запросом, «не повелено ль будет показанную куриозную коляску реченному крестьянину Шамшуренкову для апробации делать и на нее предъявленную сумму из казны денег употребить».

В 1752 г. пришел указ прислать Шамшуренкова в Петербург.

Ему отвели квартиру при Канцелярии строений, дали помощников, материалы, нужные инструменты. На пропитание изобретателю выдавалось по 10 копеек в день. Специальный офицер, приставленный к делу, имел «смотрение, чтобы делание той коляски производилось со всяким поспешанием, а по окончании оной представить в Сенат коляску вместе с изобретателем».

«Смотрение» офицера было, конечно, излишним: изобретатель, поставивший всю свою судьбу в зависимость от успеха коляски, работал и день и ночь. Дело шло быстро, так как Шамшуренков, в сущности, только доводил до конца те свои опыты, которые делал дома до тюрьмы.

В начале ноября 1752 г. коляска была готова. Ее отправили в Сенат, а самому изобретателю разрешили вернуться на родину, наградив его 50 рублями, что было по тем временам изрядной суммой.

Изобретатель воспрянул духом и обратился в Сенат с новым предложением «сделать сани, которые будут ездить без лошадей зимою, а для пробы могут ходить и летом с нуждою».

Для своей самобеглой коляски он предлагал сделать часы — счетчик пройденного расстояния, укрепляемые на задней оси коляски. Эти часы, по уверению изобретателя, должны были вести счет до тысячи верст, причем «на всякой версте будет бить колокольчик».

Усовершенствованная коляска заинтересовала царицу Елизавету Петровну, и Сенату было приказано запросить изобретателя о стоимости работы и материалов. Шамшуренков немедленно ответил через канцелярию воеводы, что сани обойдутся в 50 рублей, а часы — в 80.

К сожалению, в архивах не сохранилось описание коляски и чертежей ее. Но, судя по переписке, Шамшуренков обладал чрезвычайно острой изобретательской мыслью и конструкция его коляски была оригинальной.

Этот выдающийся конструктор и техник до конца своей жизни, оборвавшейся неизвестно когда, выступал с самыми разными проектами.

Последние из его проектов, о которых дошли до нас сведения, носили грандиозный характер.

Он предлагал «подвести Волгу к Москве», а затем проложить «подземную колесную дорогу».

Как приводилась в движение «самобеглая коляска» Шамшуренкова, мы не знаем. Важно, что к тому времени, когда человечество получило в свое распоряжение движущую силу огня и пара, вопрос о самодвижущемся, в полном смысле слова, экипаже был принципиально решен, и конструкторам оставалось только поставить на «самобеглую коляску» механический двигатель.

Нижегородский изобретатель-самоучка Иван Кулибин по велению императрицы Екатерины II был переведен на работу в Академию наук. По своим обязанностям он должен был «иметь главное смотрение над механическими и оптическими мастерскими, чтобы все работы с успехом и порядочно производимы были, и делать нескрытное показание академическим художникам во всем том, в чем он сам искусен».

Однако к этим обязанностям присоединились и другие, состоявшие в исполнении капризов императрицы, главным образом по устройству придворных развлечений. Кулибин и здесь проявил свою изобретательность. Он осветил при помощи обыкновенных зеркал темные проходы Царскосельского дворца, установил огромное зажигательное стекло в саду, оптический телеграф, сконструировал трехколесную самоходную коляску, поставил зеркальные фонари, увеличившие в тысячу раз свет одной свечи, соорудил «подъемное кресло» вроде нынешнего лифта для тучной императрицы. О разнообразии и красоте делавшихся им ракет и фейерверков нечего и говорить.

Придворные занятия принесли Кулибину огромную популярность у вельмож того времени. К нему обращались с самыми разнообразными просьбами и заказами, и каждый заказ увеличивал славу механика. Его изобретательность и находчивость послужила материалом для множества рассказов.

Вот один из них.

Вельможа Л. А. Нарышкин собирался как-то дать пышный бал на своей даче под Петергофом. Для сооружения искусственного вулкана и других подобного рода забав он пригласил театрального механика итальянца Бригонция. Ему же поручил Нарышкин перевезти автомат заграничной работы, изображавший старика в греческой одежде, сидящего в кресле перед столом. Этот автомат мог перебирать карты, переставлять шашки, считать деньги. Бригонций привез статую в разобранном виде. Собрать ее у него не получалось, как он ни старался.

Автомат был настолько сложен, что театральный механик бился над сборкой несколько дней. Все напрасно!

Наконец итальянец заявил, что собрать автомат сможет только сам его изобретатель.

Нарышкин был в отчаянии — главный сюрприз выпадал из программы праздника.

Накануне бала Нарышкин встретил на Исаакиевском мосту Кулибина. «Бог послал мне тебя, Кулибин, — сказал сиятельный вельможа. — Садись в карету, поедем скорее ко мне на дачу, поддержи честь русского механика».

Они отправились к Кулибину домой, забрали инструменты и поехали в Петергоф.

Кулибин поколдовал над автоматом и собрал капризного «старика». Радости Нарышкина не было предела.

— А где Бригонций? — спросил он у слуги.

— В саду, строит сельский домик и огнедышащую гору.

— Позови его сюда.

Пришел Бригонций, высокомерный и самонадеянный итальянец. Нарышкин принялся в изысканных выражениях умолять Бригонция еще раз попробовать собрать автомат.

— Никто его собрать не может, — отвечал Бригонций. — Отрубите мне голову, если я говорю неправду!

— Рубите ему голову! — вдруг раздался голос автомата.

Бригонций побледнел. Автомат показывал на него рукой — там стоял Кулибин и управлял им. Итальянец бросился бежать, забыв свою шляпу.

— Бригонций, вы забыли вашу голову! — кричал ему вслед смеющийся Нарышкин.

Таких анекдотов о Кулибине много.

Его работа не ограничивалась академическими и придворными обязанностями — к ним он добавлял от себя труды, которыми хотел служить обществу. Но многие его проекты так и оставались неосуществленными, оседали в канцеляриях и архивах.

Изобретенный Кулибиным протез для замены ампутированных ног получил весьма благоприятные отзывы специалистов Медико-хирургической академии. Несмотря на это, он пропал в канцелярских дебрях. Тем временем какой-то ловский французский коммерсант вывез один из изготовленных Кулибиным протезов в Париж и там несказанно разбогател.

Надо заметить, что изестность получили только те из многочисленных изобретений Кулибина, которые он сам включил в составленный им в конце жизни реестр. Реестр этот, однако, далеко не полон. В сохранившихся его бумагах имеются рукописи, относящиеся, например, к «сеятельной машине», к «пловучей мельнице» и другим новшествам.

Для нас в данный момент представляет интерес «водоходное судно» Кулибина, попутно разрешившее проблему движителя самоходного флота.

«Водоходное», то есть движимое силой самого течения, судно Кулибина было самой оригинальной попыткой разрешить стоявшую не только перед русскими судостроителями задачу.

Кулибин стал заниматься машиной, которая могла бы приводить в движение суда против течения силой самой текущей воды. Изготовил он ее за год.

В ноябре 1782 г. машина была испытана на Неве на глазах множества любопытных, собравшихся на гранитной набережной реки. Из окон Зимнего дворца наблюдала за испытанием Екатерина II.

Испытание судна, груженного четырьмя тысячами пудов балласта, с машиной Кулибина, дало весьма благоприятные результаты. Водоход пошел верх по Неве против сильного ветра и высоких волн с такой скоростью, что двухвесельный ялик едва мог за ним поспевать.

Сущность устройства водохода Кулибин излагал так:

«На концах положенного и закрепленного поперек судна вала устанавливались двигательные колеса с вертикально расположенными плицами, представлявшими из себя сквозные рамы, которые могли закрываться деревянными лопастями, прикрепленными на шарнирах, по три на каждой раме. Когда плица опускалась в воду, течение реки механически закрывало раму лопастями, ударяло в нее и тем заставляло повертываться колесо и вал; на этом последнем закреплялся конец каната, на другом конце которого завозился вперед судна якорь, вчаленный в него, и закидывался в реку; при повертывании вала канат навивался на него, и судно механически подтягивалось на канате к закинутому якорю, как это было при движении «подачами»; в то же время завозился вперед первого якоря второй якорь, канат которого, по выборке на вал первого «завоза», также начинал наматываться, и таким движение судна продолжалось безостановочно».

Самым интересным в водоходе Кулибина было, конечно, устройство «двигательных колес» с самоустанавливающимися лопастями. Это устройство и было впоследствии использовано для судовых двигателей, хотя в водоходе это колесо было, как видно из описания конструкции судна, не движителем, а двигателем.

Несмотря на полный успех водохода, Кулибин оказался от эксплуатации, считая судно все же далеким от совершенства.

Когда он покинул Петербург и поселился на родине в Нижнем Новгороде, то опять занялся своей машиной. Кулибин, в сущности строил свой водоход для Волги, которая в нем нуждалась, а не для Невы, где он мог быть только развлечением.

Фарватер Волги предъявлял к судам особые требования.

Посредством системы блоков изобретатель добился возможноси поднимать вал и колеса машины, с тем чтобы водоход мог легко проходить волжские мели.

Проба усовершенствованного водохода была произведана в сентябре 1804 г. на Волге у Нижнего Новгорода.

Берега были покрыты народом. Завидя плотную невысокую фигуру в длиннополом кафтане, стоявшую на палубе, нижегородцы дружно приветствовали своего земляка.

Водоход с грузом шел против течения со скоростью около версты в час. По условиям судоходства того времени это было чрезвычайным достижением.

Петербургская академия выплатила Кулибину поощрение в 6 тысяч рублей. На этом, к сожалению, дело и кончилось.

Несколько лет водоход хранился в нижегородской ратуше, затем был продан на слом «по ветхости».

Практического применения он не получил. Не получил он и дальнейшего развития, так как вскоре в России, как и во всем мире. начали строиться паровые суда.

Однако значение созданного Кулибиным «двигательного колеса» в истории техники нельзя преуменьшать: он изобрел то гребное колесо с подвижными самустанавливающимися лопастями, которого только и недоставало для возникновения самоходного речного флота.

Превратить водоход Кулибина в пароход теперь уже не составляло труда, как не составляло большого труда, при наличии универсального двигателя, «способного по воле нашей что будет потребно исправлять», превратить «самобеглую коляску» в паровоз, заставив его двигаться по рельсовым путям и вести за собой вагоны с грузом и пассажирами.

В 1815 г. у Таврического дворца в Петербурге был испытан колесный пароход «Елизавета» длиной в 18 метров.

В газете появилось такое описание:

«Судно сие полтора часа ходило по разным направлениям, в круглом, напротив дворца, бассейне, которого диаметр не превосходит сорока сажен. Удобное движение столь большого судна в таком малом пространстве воды представляло приятное зрелище и показывало, сколь оно удобно в управлении. Новость сего явления, местоположения и прекрасная того дня погода привлекли туда необыкновенное множество зрителей».

На пароходе «Елизавета» была установлена паровая машина двойного действия. В этой машине пар входил в цилиндр попеременно сперва с одной стороны, а затем с другой, оба раза толкая поршень. Поршневой шток с помощью коромысла и шатуна передавал движение кривошипу или колену, скрепленному с валом.

В ноябре пароход отправился первым рейсом в Кронштадт.

Первое судно показало скорость до девяти километров в час и благополучно завершило переход за три часа и двадцать минут. Это удивило петербуржцев, так как военный «пассажбот» на веслах проходил то же расстояние за целые сутки.

В Кронштадте ожидали прибытия первого парохода. Толпа народа встречала его в гавани. На борт «Елизаветы» поднялся главный командир Кронштадского порта со своей свитой. Тут же были устроены гонки на скорость между пароходом и лучшим «ходоком» в Кронштадте — командирским гребным катером. Победителем состязаний вышел пароход.

Михайло Ломоносов очень интересовался атмосферным электричеством. В «физических покоях» — лаборатории Академии наук, или у себя дома, а летом в деревне, Ломоносов и его приятель академик Г. Рихман улавливали грозовые электрические разряды. Они построили «громовые машины», чтобы делать опыты.

«Громовая машина» представляла собой изолированный железный шест, установленный на крыше дома. Изоляторами служили горлышки, отбитые от стеклянных бутылок. От шеста внутрь дома в лабораторию спускалась железная проволока, тщательно отделенная от всех предметов. Во время грозы железный шест заряжался атмосферным электричеством, и в комнате с конца привода с громким треском сыпались яркие искры. Электричество, заряжавшее провод, ученые измеряли с помощью «электрического указателя» — прибора, построенного академиком Рихманом и напоминающего нынешний электроскоп в школьных кабинетах физики.

При одном из таких опытов, когда «гром был нарочито силен», молния — бледно-сиреневая искра — поразила насмерть академика Рихмана.

Ломоносов тяжело переживал утрату своего друга и помощника. Враги уверяли, будто смерть Рихмана — «наказание за дерзновенные опыты, неугодные Богу».

Но Ломоносов еще дерзостней продолжал опыты. Обо всем, что ему удалось наблюдать, исследовать, измерить, он сообщил на заседании Академии наук в 1753 г. Доклад назывался «Слово о явлениях воздушных, от Електрической силы происходящих, с истолкованием многих других свойств натуры».

В ту пору американский ученый Франклин высказал догадку, будто электричество — это особая жидкость, присутствуящая в каждом теле. Ломоносов отверг эту теорию. Он доказал, что атмосферное электричество появляется в результате трения частичек «мерзлых паров», переносимых нисходящими и восходящими потоками воздуха.

Гроза — не единственное проявление электричества, считал Ломоносов. Уроженец Севера, он много раз видел полярное сияние. Ломоносов предложил такое объяснение: полярное сияние — не что иное, как электрические разряды в разреженных слоях атмосферы. Он проделал такой опыт: взял полый стеклянный шар, выкачал из него почти полностью воздух и наэлектризовал шар. Тот стал светиться. Действительно, в разреженных газах, при прохождении электрического тока высокого напряжения, наблюдается свечение. Так почти 250 лет тому назад в опытах Ломоносова родился прообраз газосветной трубки.

И всем этим новшествам, двигавшим мир к прогрессу, способствовала Петербургская Академия наук.