Если бы вам довелось попасть в Петербург 26 ноября 1718 г., вы бы заметили, что на его и без того шумных улицах царит какое-то особое оживление. На перекрестках, у ворот того или иного дома толокся, собираясь кучками, народ, судя по одежде — все больше люди средних сословий. Что-то обсуждали, спорили. Наибольшим ажиотажем были охвачены те, которые толпились вокруг уличных фонарей. На фонарях висели какие-то объявления, и гра­мотеи читали их вслух. Понять, однако, толком было трудно. Чте­цов-добровольцев перебивали вопросами. Иногда их голоса тонули в хоре восклицаний, то ли одобрительных, то ли нет — поди-ка раз­бери при таком шуме.

Но вот в общий галдеж ворвалось мерное деловитое постукива­ние барабана. Люди отхлынули от фонарей. Топтавшиеся до того в задних рядах первыми устремились вслед за барабанщиком. А тот, словно не видя, что за ним выросла целая свита, невозмутимо шагал по улице и, не поворачивая головы, выкрикивал в такт отбиваемой им дроби: «... начнутся 27 числа сего месяца. Первая будет у князь-папы, а потом будут следоваться другие, кому сказано будет, от того хозя...»

Барабанщик повернул за угол. Кое-кто из сопровождавшей его толпы отстал и вернулся к фонарям. Они явно разобрались уже, в чем дело, и спешили поделиться своими соображениями с остальными.

Что же так взбудоражило в этот день петербуржцев?

Всего-навсего указ об ассамблеях.

Пожалуй, лишь ближайшие сподвижники Петра, ну и те, конечно, кому удалось побывать в Западной Европе, отчетливо представляли себе, что такое ассамблея. Для большинства же само слово было совершеннейшей новостью — его услышали на Руси впервые. Поэтому указ начинался с подробного разъяснения названия и того, что за ним кроется.

«Ассамблея — слово французское, которого на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать: воль­ное в котором доме собрание или съезд делается не для только забавы, но и для дела; ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, при том же и забава».

Далее шел уже собственно указ.

«А каким образом оные ассамблеи отправлять, определяется... пунктом, покамест в обычай не войдет.

1. В каком дому имеет ассамблея быть, то надлежит письмом или иным знаком объявить людям, куда всякому вольно придтить, как мужескому полу, так и женскому.

2. Ранее 5 или 4 часов не начинается, а долее 10 пополудни не продолжается.

3. Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни подчивать... но токмо повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, кто попросит, игры, на столах употребляемые.

4. ... также тут быть столько, кто хочет, и отъехать волен, когда хочет.

5. Во время бытия на ассамблее вольно сидеть, ходить, играть, никто другому прешкодить или унимать, также церемонии делать вставанием, провожанием и протчее отнюдь не дерзает под штрафом великого орла, но только при приезде и отъезде поклоном почтить можно.

6. Определяется, каким чинам на оные ассамблеи ходить, а именно: с высших чинов до обер-офицеров и дворян, также знатным купцам и начальным мастеровым людям, также знатным приказным, тож разумеется и о женском поле, их жен и детей».

Любопытный документ, не правда ли? А главное, неожиданный. У современного человека как-то не укладывается в сознании, для чего он понадобился: неужто тогда и веселиться можно было лишь по высочайшему приказу? У некоторых же, наверное, возникнет и другой вопрос: чего ради столько волнений из-за подобного указа? Можно подумать, что по меньшей мере о введении нового налога объявили.

Указ 1718 г. знаменует ломку старых бытовых традиций во имя более разумных требований времени. Предлагается новая форма общественного сбли­жения, и в ней нет места типичной для Московской Руси замкну­тости — национальной, сословной и семейной. На ассамблее русский и иностранец, титулованный сановник и мастеровой, мужчина и жен­щина должны чувствовать себя на равной ноге. Притом «вольно»: хочешь — танцуй, хочешь — сиди, в шахматы, шашки играй, разго­варивай (сюда ведь, как помните, приходят не только развлекаться, но и потолковать о делах да о том, что на белом свете делается). И поменьше церемоний: кому нужны все эти утоми­тельные поклоны в пояс и до земли, торжественные встречи и про­воды, длиннющие тосты на полчаса каждый.

Однако растолковывать таким вот образом пункты указа — заня­тие, признаться, довольно скучное. Заглянем лучше на одну из петровских ассамблей. На какую — безразлично, порядки ведь на них одинаковые. Только не надо мешкать. Зимой в Петербурге темнеет рано. Уже к четырем часам пополудни город погружается в лиловые сумерки, незаметно сменяющиеся полной темнотой. Уличных же фонарей пока мало. Впрочем, обойдемся и без них. Вот, кажется, то, что мы ищем. Большой двухэтажный дом. Его окна ярко осве­щены, на разукрашенных морозом стеклах движутся какие-то тени.

Фыркают лошади, скрипит снег под полозьями саней. Одни, другие, третьи... десятые. Подкатывают к самому крыльцу, куда легко спрыгивают или степенно спускаются — это уж смотря по воз­расту или темпераменту — седоки, исчезающие за гостеприимной дверью.

Обширные сени. Здесь блаженно тепло. Пахнет чем-то вкусным. Но к дразнящим обоняние запахам примешиваются иные — крепкого трубочного табака, мускуса, горячего воска. Из соседнего помеще­ния несутся звуки оркестра. Полонез. Танцы всегда открываются польским, значит, они начались недавно. Гости рангом пониже спешат прямо туда, где гремит музыка, откуда плывут такие соблаз­нительные ароматы. Те же, что починовнее, еще мешкают в сенях: им нужно «устроить» в компанию к хозяйским слугам своих лакеев: и тем, и другим — гласит седьмой пункт известного вам указа — «в апартаменты невольно входить, но быть в сенях или где хозяин определит».

Войдя в танцевальный зал, на какую-то секунду зажмурива­ешься. Яркий свет режет привыкшие к сумраку глаза. Не менее двадцати свечей зажжено в спускающейся с потолка массивной серебряной люстре, да на окнах стоят целые пирамиды из горящих свечей, вставленных в многосвечники из того же благородного металла.

Завсегдатаи ассамблей (видно, и в этом доме они не впервые) чувствуют себя превосходно. Любители потанцевать устремляются приглашать дам на «миновею» (менуэт). Дамы сидят отдельно от мужчин. «Если не танцуешь, словечком с ними не перекинешься», — ворчит один из гостей-иностранцев. Люди солидные, осторожно обходя скользящие по паркету пары, усаживаются за шахматы и, забыв обо всем на свете, погружаются в обдумывание какого-то головоломного хода. Словом, каждый находит занятие по вкусу. Лишь заядлые картежники чувствуют себя не у дел. Петр I терпеть не мог карт (как и других азартных игр), и на ассамблеях они были строго-настрого запрещены.

Что до новичков, то они еще некоторое время жмутся в спаси­тельной близости к двери, с любопытством, однако, озираясь по сто­ронам. Зал обширный. Танцует никак не меньше двадцати пар, да еще куча народа стоит или сидит вдоль стен. И всем места хва­тает. Никому не мешает даже уставленный холодными кушаньями стол и стоящий позади него грандиозный буфет черного дерева, на котором сверкает хрустальная и серебряная посуда. Стены обтянуты дорогими штофными обоями, по ним развешаны зеркала и портреты в золоченых рамах. Из глубины черных фонов высокомерно щурятся на собравшееся здесь пестрое, разносословное общество кавалеры каких-то орденов, загадочно улыбаются красавицы в пышных туале­тах. Вон и портрет государя в латах, с маршальским жезлом в руках. Несомненно, хозяин дома не просто богатый человек, но и лицо сановное.

В глубине зала виднеется еще дверь. Потому ли, что она рас­пахнута на обе половины, или по другой какой причине, но только есть в этой двери что-то удивительно притягательное для большин­ства нетанцующих мужчин. Нет-нет да и исчезают они в ее светя­щемся проеме и возвращаются заметно повеселевшими. А дело в том, что в покое за таинственной дверью стоит длинный-предлинный стол. На нем щедрой рукой расставлено всевозможное жаркое — молочные поросята, гуси, индюшки, даже бараний бок с кашей. И все это так аппетитно выглядит («говорят, хозяин держит повара-немца и большое вознаграждение ему за умение положил), что и есть не хочешь — все равно слюнки потекут. Посреди стола ¾ огромный серебряный поднос с грудами сластей. Конечно, нет недо­статка и в крепких напитках.

Обратите внимание, что сервировка стола отличается от древнерусской. Тарелки уже не из драгоценных металлов, а из фарфора, но не из соображений дешевизны. Секрет изготовления фарфора в Европе был открыт совсем недавно, и за изделия из него поначалу платили бешеные деньги. Купить столовый сервиз, подобный тому, что кра­суется здесь на столе, мог позволить себе только очень богатый человек.

Среди сосудов для питья преобладают стеклянные и хрустальные довольно большие, расширяющиеся кверху стаканы и кубки (те и другие были мало употребительны в древнерусском быту). На некоторых резаны вензеля, государственные орлы, а на одном стакане — вон он стоит у самого подноса со сластями,— если присмотреться, прочтешь ликующую надпись: «Виват, царь Петр Алексеевич!» Разумеется, она видна гораздо отчетливее, когда ста­кан до краев наполнен кроваво-красным вином.

Попадаются и серебряные сосуды. Главным образом чарки, укра­шенные чеканными узорами, расписной эмалью или чернью, на которой расцветают пышные золотые цветы. Совсем как в конце XVII в. Однако форма уже не та. Некоторые, правда, похожи еще на чашечки с плоскими припаянными к краю бортика ручками. Но уж очень они мелкие и маленькие — только под водку и крепкие вина годятся — да и поддонцев у них нет. Другие и вовсе необыч­ные: то в виде «корзиночек» с двумя-четырьмя ручками-завитками, то наподобие низеньких стаканчиков на дутых ножках-шариках или птичьих лапах. Одна слава, что чарки...

Есть тут также несколько золоченых с чернью кружек. В былые времена их не очень у нас жаловали. Видно, и сейчас они не слиш­ком в фаворе: на такой громадный столище — одна, две... всего пять штук. Не сразу и заметишь их среди другой посуды.

А вот столь любимых в русском средневековье серебряных горш-кообразных братин и плоскодонных с высокими гнутыми рукоятями ковшей вы здесь, безусловно, не найдете. Разве что за дверцами буфета. Но если станут их оттуда вынимать, то лишь для того, чтобы показать какому-нибудь любознательному гостю-иностранцу, что и встарь на Руси были искусные мастера-ювелиры. Иной же раз снимут с полки массивный, тяжелый ковш. И начинает он, пустой, ходить по рукам. Передают его гости один другому, силятся разо­брать надпись, вырезанную по золоченому бортику замысловатой вязью, и почтительно слушают рассказ владельца о том, за какие заслуги перед московским престолом получили он или его ближай­шие предки сей дар.

При Петре тоже жаловали серебряными ковшами. Но не за рат­ные подвиги, не за «художества» (хотя такое и случалось), а глав­ным образом за хорошо и вовремя проведенный таможенный сбор и разные другие мероприятия в интересах казны (к слову сказать, сереб­ряный ковш сохранил свое наградное значение вплоть до 20-х годов XIX в.). За воинские же заслуги, дипломатические, иногда и про­сто в знак расположения императора к тому или иному лицу жалуют теперь миниатюрные портреты Петра. Они написаны по эмали, а осно­вой служит овальная золотая пластинка. Носят их на шейных лентах наподобие орденов. После Полтавской баталии Петр лично раздавал такие портреты в обрамлениях из алмазов всем штаб- и обер-офи­церам, отличившимся в сражении. Может быть, некоторые из них были выполнены Григорием Мусикийским — имя этого первого рус­ского миниатюриста встречается уже в документах 1709 г.

Среди тех, кто собрался на сегодняшней ассамблее, также есть несколько счастливцев, удостоенных подобного знака отличия. «За что это он, за что?» —любопытствует кто-то из недавних «нович­ков», вполне уже освоившихся с обстановкой. Многие, к своему удовольствию, обнаружили добрых знакомых. Пока в танцах наступил перерыв и дам обносят чаем, всяческими вареньями, лимонадом и горя­чим шоколадом (они вошли в моду с легкой руки герцога Голштинского), можно посудачить о некоторых из присутствующих.

— Кто этот полный господин с веселым лицом? Тот, что отве­шивает — бог мой! — какой церемонный поклон красивой черногла­зой даме.

— Госпоже Лопухиной? Неужто вы его не узнаете! Генерал-прокурор Ягужинский. Царь всех балов, он и мертвого расшевелит. Недаром государь поручил ему надзор за ассамблеями.

— А вы слышали, какую штуку-то князь-кесарь недавно выки­нул? — вмешивается в разговор третий собеседник. — Да нет, не здесь, в Москве. — На зычный голос словоохотливого рассказчика повернулись еще несколько человек и подошли поближе послушать. — Назвал к себе гостей, а встречать их поставил любимца своего — медведя. Грома-ад-нейший... где только такого раздобыл! Так вот, значит, гость только на крыльцо подымается, а навстречу ему эта­кая махина идет на задних лапах. В передних — поднос со здоровен­ным стаканом данцигской водки. Загородит Мишка дверь, рычит и поднос в рожу тычет: выпей, дескать, а не то — с жизнью про­щайся. Скотина предобрейшая, совсем ручная. Да гостю-то невдомек, у него от страха зубы дробь выбивают. До водки ль тут! А князь Федор Юрьевич из окна смотрит, смеется: «Не упрямься, — гово­рит, — батенька, выпей, коли от души предлагают».

Смеются и слушатели. Такие медвежьи шутки в те годы мало кого оскорбляли, исключая разве тех, на кого они были направлены.

Время близится к восьми. Ждут императора. Обычно он приез­жает в шесть часов, а сегодня что-то запаздывает. Нельзя сказать, чтобы ожидание это было чересчур нетерпеливым. Если у Петра хорошее настроение, обходительнее и веселее его человека нет. Для каждого приветливое или шутливое слово найдется. К одному под­сядет перекурить, к другому — за шахматной доской силами поме­риться. Охотно вступает в деловую или живую, остроумную беседу. Но горе тому, кто, ободренный вниманием и простотой обращения своего собеседника, начнет вдохновенно завираться или, еще того хуже, «в нечестных словах задирать» кого-нибудь из присутствую­щих. Если в наказание придется осушить «большого орла» — почтен­нейших размеров кубок крепкого венгерского, —  считайте, что про­штрафившийся счастливо отделался.

Неутомимым танцором был Петр Алексеевич, притом и затейник же! Прямо, что называется, на ходу изобретал в англезах и гроссфатерах новые фигуры.

Случалось, однако, государь являлся сильно не в духе. Да вот хоть бы на прошлой ассамблее у светлейшего. Приехал мрачнее тучи. Рта ни разу не открыл, будто язык у него отнялся. Ходил из угла в угол, головой тряс. Хотел вице-канцлер Шафиров его вели­чество от мыслей неприятных отвлечь, начал анекдот какой-то смеш­ной рассказывать. А тот как сверкнет на него очами — Петр Павло­вич своей историей и поперхнулся. Едва дождались, чтоб уехал.

Внезапно тревожное перешептывание смолкает. Император уже здесь, в зале, с ним и императрица и обе принцессы. Настроен он сегодня отменно хорошо, милостиво улыбается, шутит. Все сразу оживились. А хозяин от счастливого сознания, что дела обстоят как нельзя лучше, устремился к высокому гостю, импровизируя на ходу пышное приветствие. Одно из правил ассамблей нарушено. «Орла, орла ему! — весело кричит Петр, — и всенепременно большого!».

Само собой разумеется, что являвшиеся в первое время на ассамблеи наши боярыни и боярышни были смешны и неуклюжи. За­тянутые в крепкие корсеты, с огромными фижмами, в башмаках на высоких каблуках, с пышно расчесан­ною и большей частью напудренною при­ческою, с длинными «шлепами», или шлей­фами, они не умели не только легко и гра­циозно вертеться в танцах, но даже не знали, как им стать и сесть. Кавалеры были также под стать дамам, и их, при чрезвы­чайной неловкости, крайне стесняла одеж­да: шитые кафтаны с твердыми, как желез­ные листы, фалдами, узкие панталоны, плотно натянутые чулки с подвязками, тя­желые башмаки, висевшие у бока шпаги, перчатки и «аллонжеловые» парики с длинными завиты­ми в букли волосами. Но мало-помалу все привыкли к новым костюмам. Женщины, выпущенные на свободу, почувствовали си­лу красоты; в них пробудилось тщеславие и желание обращать на себя внимание; они сделались смелы и развязны. Пленные шведы получили свободный доступ в бояр­ские дома и зарабатывали хорошие деньги, обучая боярышень заморским манерам и модным танцам.

Скоро петровские ассамблеи уже не тре­бовали принудительных мер, и бывшие те­ремные затворницы и прежние боярские сынки отплясывали столь усердно, что удивляли своей неутомимостью и ловко­стью даже иностранцев.

Из указа Петра I:

Замечено, что жены и девицы, на ассамблеях являющиеся не зная политесу и правил одежды иностранной, яко кикиморы одеты бывают. Одев робы и фижмы из атласу белого на грязное исподнее, потеют гораздо, отчего зело гнусный запах распространяется, приводя в смятение гостей иностранных.

Указую: впредь перед ассамблеей мыться в бане с мылом со тщанием и не только за чистотой верхней робы, но и за исподним также следить усердно, дабы гнусным видом своим не позорить жен российских.

На ассамблеях танцы делились на цере­мониальные и английские. К первым при­надлежали польский (полонез) и менуэт, ко вторым «англез», «аллеманд», английский контраданс и другие. Мы опишем некото­рые из этих танцев, так как они уже отошли в прошлое и теперь никому не известны.

Менуэт отличался мерностью и цере­монностью движений; танцоры двигались мелкими, размеренными па, стараясь при­дать своим фигурам изящные позы, причем дамы, грациозно опустив руки, слегка при­подымали пальцами полы своих юбок. Ме­нуэт складывался из четырех хореографи­ческих движений. Первое состояло из двух коротких полушагов правой и левой ноги. Во втором движении танцор делал движение правой ногой, приподнимаясь на носках. Медленным опусканием пятки правой ноги он переходил в третье движение, причем правая нога плавно сгибалась; затем повторялся полушаг, и скользящим движением вперед левой ноги, составлявшим четвер­тый ритм, танец завершался. Далее следо­вало повторение тех же движений, как это, впрочем, делается почти во всех танцах. Та­ким образом, менуэт состоял преимущест­венно из приседаний. Танцевали его пара­ми под монотонные и бед­ные мелодией звуки менуэтной музыки.

Англез состоял всегда из двух темпов и отличался живостью и картинностью дви­жений, давая женщине возможность выка­зать свою грацию. Он танцевался также па­рами и представлял собою, по идее, панто­миму ухаживания. Танцорка делала движе­ния такого рода, как будто она убегает и уклоняется от ухаживаний кавалера, ее пре­следующего; то вдруг, точно поддразнивая его и кокетничая, останавливается в оболь­стительной позе и, едва он к ней прибли­жается, мгновенно оборачивается в сторону и скользит по полу. Одной из разновидно­стей англеза явился впоследствии экосез.

Аллеманд начинался собственно гросс­фатером. Дамы становились по одну сто­рону, кавалеры — по другую. Музыканты играли нечто вроде марша, и в продолже­ние этой музыки кавалеры и дамы первой пары делали реверансы своим соседям и друг другу, потом брались за руки, делали круг влево и становились на свое место. После первой пары делали то же самое, од­на за другой, следующие пары. Когда туры оканчивались, музыка начинала играть ве­селый мотив, и аллеманд переходил в оживленный танец. Танцующие пары свя­зывали себя носовыми платками и каждый из танцевавших, попеременно идя впереди, должен был выдумывать новые фигуры. Иногда танцующие, имея во главе музыкан­та, переходили из одной комнаты в другую и обходили таким образом весь дом.

Петру, который в этот вечер словно сбросил с себя добрый десяток лет, взбрела на ум шальная мысль: поставить в пары с самыми молоденькими дамами убеленных сединами старцев. Напрасно ссылались перепуганные «кавалеры» на терзающие их недуги, на неискушенность в такого рода делах. Петр неумолим. Подагра? Нет лучшего средства против подагры, чем тот танец, каковому он их намерен обучить. Фигуры же в нем простые, нечего тут и уметь. Пусть лишь внимательно смотрят да все движе­ния за ним повторяют. И вдруг начал такие замысловатые «каприоли» выделывать, каких, верно, никому еще видеть не приходилось. Темп танца ускоряется и ускоряется. Старики путаются в фигурах, крях­тят, стонут. Некоторые, вконец обессилев, на пол садиться стали. Их бойкие партнерши тянут горе-танцоров за руки. Зрители хохочут... Сколько при этом было выпито штрафных «орлов», больших и малых!

Всему, однако, бывает конец. Пора и по домам. В последний раз подымают бокалы: «За Ивана Михайловича и его деток!» — тради­ционный тост за корабли русского флота. Теперь надо только узнать, когда и у кого будет следующая ассамблея. В Петербурге оповещал об этом обер-полицмейстер, в Москве — комендант города. Но все очереди заранее расписывались самим Петром. Он и себя из этого списка не исключил, приемы же устраивал в петербургском Почто­вом доме (на месте этого здания в конце XVIII в. вырос Мрамор­ный дворец). Так вот, оказалось, что теперь принимать гостей настал черед канцлера Гавриилы Ивановича Головкина.

Когда назвали имя Головкина, на многих лицах замелькали улыбки. Гавриила Иванович, даром что такой пост занимал и ни в чем нужды не имел, скареда был величайший. Говорили, что дома он никогда не надевал парика, а держал его на подставке в приемной: все до времени проносить боялся. Устраивать же у себя многолюдные собра­ния было для него горче горького.

В первых строках указа об ассамблеях оговаривалось, что пра­вила отправления их «определяются... покамест в обычай не войдет». В обычай все это вошло на редкость быстро. Давно ли отошли те времена, когда танцы считались развлечением греховным, «бесовским скаканием» назывались. А теперь, по распоряжению архиепископа Феодосия, вице-президента «святейшего Синода», ассамблеи устраи­вают и духовные лица. Даже настоятели монастырей. Они прекрати­лись (всего на два года) лишь после смерти Петра. Потом в 1727 г. появился указ об их возобновлении, по содержанию своему — почти копия первоначального. Но уже примерно с 1730 г. ассамблеи утрачивают характер официально предписанного «развлекательного мероприятия» и прочно входят в русский быт как нечто вполне естественное, само собой разумеющееся.

Музыка на ассамблеях была сначала ду­ховая: трубы, фаготы, гобои и литавры; но в 1721 г. герцог Голштинский привез с собой небольшой струнный оркестр, по­нравившийся до такой степени, что его на­перебой каждый вечер приглашали куда-нибудь.

Конечно, ассамблеи времен Петра не отличались утонченностью обстановки. В первую пору все делалось просто: в той комнате, где обедали и ужинали, слуги, уб­рав столы, подметали пол вениками, рас­крывали зимою окна, чтобы проветрить по­мещение, пропитанное запахом кушанья и прокопченное кнастером, и затем в той же самой комнате разодетые кавалеры и дамы принимались за танцы. Это происходило от тесноты тогдашних петербургских домов, почему во время собраний большею частью не было общего для всех ужина, а гости делились на две группы: когда одна ужи­нала, другая танцевала. Кроме того, петров­ская ассамблея отличалась попойками, и спаивание не только мужчин, но и дам было явлением обыкновенным.

Тем не менее, ассамблеи в какие-нибудь три-четыре года после их принудительного учреждения до такой степени привились в преобразованном русском обществе, что сделались для него потребностью и еще через несколько лет превратились в такие балы, которые по их приличию и чопорно­сти мало чем уступали изящным версаль­ским собраниям.

В подтверждение наших слов приведем описание двух балов при императрице Анне Иоанновне и при императрице Елизавете Петровне.

«Большая зала дворца, — пишет в 1734 г. жена английского резидента леди Рондо, — была украшена померанцевыми и миртовыми деревьями в полном цвету. Де­ревья, расставленные шпалерами, образова­ли с каждой стороны аллею, оставляя до­вольно пространства для танцев. Эти бо­ковые аллеи, в которых были расставлены скамейки, давали возможность танцующим отдыхать на свободе. Красота, благоухание и тепло в этой своего рода роще — тогда как из окон были видны только лед и снег — казались чем-то волшебным и на­полняли душу приятными мечтами. В смеж­ных комнатах подавали гостям чай, кофе и разные прохладительные напитки; в зале гремела музыка и происходили танцы. Ал­леи были наполнены изящными кавалерами и очаровательными дамами в роскошных платьях. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь среди фей, и в моих мыслях в течение всего вечера восставали картины из «Сна в летнюю ночь» Шекспира».

«Знатные лица обоего пола, — расска­зывает в 1757 г. в своих записках фран­цузский дипломат граф де ла Мессельер, — наполняли апартаменты дворца и блистали уборами и драгоценными камня­ми. Красота апартаментов и богатство их изумительны; но их затмевало приятное зрелище четырехсот дам, вообще очень красивых и очень богато одетых. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная одновре­менным падением всех стор темнота сме­нилась в то же мгновение светом 1200 све­чей, отражавшихся со всех сторон в зерка­лах. Заиграл оркестр из 80 музыкантов, и бал открылся. Во время первых менуэтов послышался глухой шум, имевший, однако, нечто величественное: дверь быстро отво­рилась настежь, и мы увидели императри­цу, сидевшую на блестящем троне. Сойдя с него, она вошла в большую залу, окру­женная своими ближайшими царедворца­ми. Зала была очень велика; танцевали за раз по двадцати менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище; контрадансов танцевали мало, кроме не­скольких английских и полонезов. Бал про­должался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить ее величе­ству, что готов ужин. Все перешли в очень обширную и изящно убранную залу, осве­щенную 900 свечей, в которой красовался фигурный стол на несколько сот кувертов.

На хорах залы начался вокальный и инст­рументальный концерт, продолжавшийся во все время банкета. Кушанья были все­возможных наций, и служители были рус­ские, французы, немцы, итальянцы, кото­рые спрашивали у единоплеменных им го­стей, что они желают. Ужин окончился око­ло трех часов пополуночи, после чего все разъехались».

Увеселения зимнего времени не ограничивались ассамблеями (летом они бывали только у Петра в день его именин и устраива­лись обычно в Летнем саду). В большой чести был театр.

Театр сам по себе — не новость для русского человека. Еще при отце Петра, Алексее Михайловиче, в подмосковном царском селе Преображенском соорудили специальное здание «комедийной хоро­мины». В нем и сцена была устроена, и «рамы перспективного письма» (то есть декорации) имелись, выполненные Петром Гавриловым сыном Инглесом — первым на Руси театральным художником. Игравшиеся в хоромине комедии (слово «комедийный» не определяло тогда характера пьесы, а приравнивалось к понятию «театральный») — это драмы преимущественно на библейско-евангельские сюжеты: «Действо об Иосифе», «Комедия о блудном сыне» и т. п. В XVII в. и в начале XVIII в. Москве подвизались также раз­личные иностранные театральные труппы.

Первый театр в Петербурге появился в середине второго десяти­летия XVIII в. стараниями принцессы Наталии Алексеевны. Обретался он в деревянном доме на углу будущих Сергиевской улицы и Воскресенского проспекта. Труппа небольшая — всего десять человек русских актеров и актрис. Все они остались для нас безыменными, кроме одного — карлика Кардовского. Был и оркестр из шестнадцати музыкантов, тоже русских.

Репертуар к тому времени тоже переменился. Пьесы духовного содержания давались редко (по этой части более всего, пожалуй, грешила Наталия Алексеевна, любившая беседовать с музами — равно почитая Мельпомену и Талию — с пером в руках). Зато охотно ставили комедии и драмы на мифологические или нра­воучительные сюжеты, переделывая подчас для сцены популярные в Западной Европе новеллы и романы. У этих пьес порою были чудо­вищно длинные названия. Скажем: «Дафния, гонением любовного Аполлона в древо лавровое превращенная». Но, по крайней мере, нетерпеливый или склонный к излишней чувствительности зритель заранее знал, что ему предстоит смотреть и какого рода пережива­ния его ожидают. Бывают ведь такие чудаки, которые чувствуют себя бессовестно обманутыми, если они рассчитывали на счастливый финал, а герой, под самый занавес, возьми да и заколись.

Театр пользовался у петербуржцев успехом. К тому же он был бесплатным.

Театр петровского вре­мени соединял в себе приятное с полезным. Наряду с драмами, подоб­ными «Дафнии», ставилось, например, какое-нибудь «Действие о Петре Златые ключи», в котором доказывалась необходимость и полезность заграничных путешествий. А когда шла многоактная пьеса, в антрактах разыгрывались коротенькие интер­медии на злободневные темы: в одной высмеивались слепые ревни­тели старины, в другой обличались взяточники и т. п.

И, пожалуй, сценические подмостки оказывались в эгом смысле полезнее трибуны оратора. Ведь искусство, благодаря красочности и образности своего языка, всегда действует сильнее, чем самые логичные, но сухие пояснения. Из всех же видов искусств театраль­ное — одно из наиболее доходчивых, а по тем временам оно и наи­более массовое.

Итак, когда со свинцового неба густыми хлопьями падает снег, когда холод загоняет людей под крышу, а в изразцовых печах так уютно потрескивают дрова, —  ассамблейный и театральный сезон в разгаре.

Развлечения летнего времени соответствовали этой благословен­ной поре года, к сожалению, столь скоротечной в здешних краях. Прежде всего, это катанье по Неве на гребных и парусных судах.

До страсти любивший все виды водного спорта, Петр всячески поощрял его развитие среди своих подданных. В один прекрасный день петербуржцы узнали, что они могут бесплатно, «от казны» получить яхты и вёсельные лодки. Притом им разъяснили, что новая «забава» вводится «не токмо для увеселения народа», но и «для лучшего обучения и искусства по водам и смелости в плавании».

Если с раннего утра на флагштоке Петропавловской крепости полоскался в солнечных лучах морской флаг, привыкшие к дисци­плине жители «парадиза» спешили к своим судам. Коли ты предпо­читаешь веселой прогулке мягкую постель, плати штраф. А те, кто поразворотливее, давно уже на месте. Сборный пункт у крепости. Маршрут — по Неве до Екатериненгофа. Там остановка на несколько часов, можно погулять и подкрепиться — угощение приготовлено заранее.

Маленькая «невская флотилия» из пятидесяти или шестидесяти судов легко скользит по водной глади. Свежий ветерок надувает паруса, играет пестрыми вымпелами. Мерно взмахивают веслами оде­тые в белые рубахи гребцы. На яхтах вельмож — музыканты, волторнисты и трубачи. Простые же смертные довольствуются задушевной русской песней. Немножко грустная, широкая, как сама эта чудесная река, она разливается в воздухе, подхватывается чайками и уносится ветром к зеленеющим берегам.

Из числа многих оригиналь­ных затей Петра Великого можно признать по­пытку вывести в России по­роду карликов посредством браков. С этой целью Петр задумал женить своего любимого карлу Якима Волкова на карлице царицы Пра­сковьи Федоровны. Эта идея была приведена в исполнение ориги­нальным же образом. В августе 1710 г. последовал такой  указ:

«Карл мужеского и женского пола, ко­торые ныне живут в Москве в домах бояр­ских и других ближних людей, собрав всех, выслать из Москвы в Петербург сего авгу­ста 25-го дня, а в тот отпуск, в тех домах, в которых те карлы живут, сделать к тому дню на них, карл, платье: на мужской пол кафтаны и камзолы нарядные, цветные, с позументами золотыми и с пуговицами мед­ными золочеными, и шпаги, и портупеи, и шляпы; и чулки, и башмаки немецкие; на женский пол верхнее и исподнее немецкое платье, и фантажи, и всякий приличный до­брый убор».

Согласно этому указу, было собрано в Петербурге и Москве около 80 карликов и карлиц, однако же сбор продолжался на­столько медленно, что свадьба могла быть отпразднована не ранее 14 ноября. Накану­не ее двое карликов, исполнявшие обязан­ность шаферов, ездили приглашать гостей в колясочке о трех колесах, заряженной од­ной маленькой лошадью, убранной разно­цветными лентами и предшествуемой дву­мя верховыми придворными лакеями. На другой день, когда приглашенные гости со­брались в назначенный дом, молодые отправились к венцу торжественным шестви­ем. Впереди шел карлик, исполнявший дол­жность маршала, с жезлом, к концу кото­рого был привязан большой букет из лент. За ним шествовали жених и невеста с ша­ферами, в самых простых костюмах; потом царь, многие дамы, некоторые иностранные министры и знатные особы. Шествие замы­калось 72 карликами и карлицами попарно; карлики были одеты в светло-голубые и ро­зовые французские кафтаны, с треугольны­ми шляпами на головах и при шпагах, а кар­лицы в белые платья с розовыми лентами. После церемонии бракосочетания все от­правились на Васильевский остров, в дом князя Меншикова, где молодых ожидал ро­скошный обед. Карлы сидели в средине; над местами жениха и невесты были сде­ланы шелковые балдахины, убранные, по тогдашнему обычаю, венками. Маршал и восемь шаферов имели для отличия кокар­ды из кружев и разноцветные ленты. Кру­гом, по стенам залы, сидела царская фами­лия и прочие гости. Праздник кончился пляской, в которой принимали участие только карлы и карлицы. Петр усердно подпаивал новобрачных и затем сам отвез их домой и при себе велел уложить их в постель.

Затея Петра (повторенная им еще раз в 1713 г.) не привела к желаемым резуль­татам. Правда, молодая карлица сделалась беременной, но не могла разрешиться и по­сле тяжких страданий умерла вместе с ре­бенком.

Вдовец-карлик Яким Волков после смерти своей жены начал пьянствовать и распутничать; все строгие меры, принятые для его исправления, оказались напрасны­ми. Он умер в конце января 1724 г. и по приказанию Петра был похоронен торже­ственным и опять-таки забавным образом. Впереди погребальной процессии шли по­парно 30 певчих, все маленькие мальчики. За ними следовал в полном об­лачении крошечный поп, которого нарочно выбрали для этой церемонии по причине его малого роста. Затем ехали маленькие, особого устройства сани. Их везли шесть крошечных лошадок, покрытых до самой земли черными попонами и ведомых под уз­дцы маленькими пажами. На санях стоял гроб с телом усопшего, обитый малиновым бархатом, с серебряными позументами и ки­стями. В головах покойника, на спинке са­ней, сидел пятидесятилетний карла, брат умершего. Позади гроба следовал малень­кий карла в качестве маршала, с большим маршальским жезлом, обтянутым флером, спускавшимся до земли. На этом карле, как и на прочих товарищах его, была длинная черная мантия. За ним двигались попарно остальные карлики. Потом выступал дру­гой маленький маршал, во главе карлиц. Из них самую крошечную вели под руки двое наиболее рослых карл. Лицо ее было со­вершенно закрыто флером. За нею шест­вовали остальные карлицы попарно, в глу­боком трауре. По обеим сторонам процес­сии шли с зажженными факелами огром­ные гвардейские солдаты и придворные гайдуки. Император вместе с Меншиковым провожал процессию пешком от Зимнего дворца до Зеленого (ныне Полицейского) моста. Тело Якима Волкова было предано земле на кладбище Ямской слободы. По окончании погребения все карлики и кар­лицы были привезены во дворец и угощены здесь обедом.

«Едва ли,  —  замечает в своих записках один иностранец, — где-нибудь в другом государстве, кроме России, можно увидеть такую странную процессию!..»