«Мое маленькое хозяйство» - так шутливо, и, пожалуй, ко­кетливо Екатерина II называла необъятную империю, требовавшую постоянного внимания властей и Екатерины как главы государ­ства.

Но был у императрицы Екатерины и другой мир, к которому с большим основанием можно приложить это определение — им­ператорский двор, целый комплекс отраслей хозяйства, управле­ния, в центре которого находилась она, императрица Российская, немка по происхождению, связавшая свою жизнь с Россией. Из 67 лет жизни — 53 в России и 14 в Германии, 34 года у власти.

Привыкнув с детских лет к простоте и невзыскательности, Екатерина сохранила их, сделавшись русской императрицей. Об­становка внутренних покоев ее в Зимнем дворце была гораздо скромнее обстановки покоев многих вельмож того времени. Она просыпалась обычно в 7 часов ут­ра и, никого не тревожа, сама обувалась, одевалась и растапливала камин, в который с вечера клали дрова. Умывшись в малень­кой уборной и надев вместо легкого шлаф­рока белый гродетуровый капот, а на голову белый флеровый чепец, императрица на­правлялась в кабинет, где ей тотчас же по­давали чашку самого крепкого левантского кофе и тарелочку с гренками. Медленно прихлебывая кофе, Екатерина разбирала бумаги, писала письма и в минуты отдыха кормила гренками своих любимых собачек. В 9 часов она переходила в спальню, которая к этому времени спешно приводи­лась в порядок. Здесь стояли два соеди­ненных между собою фигурных столика с выгибами посередине; у каждого выгиба находился стул, обитый белым штофом. Императрица садилась на один из них, у стены, близ двери в парадную уборную, зво­нила в колокольчик и, когда входил дежур­ный камердинер, безотлучно стоявший у входа в спальню, приветливо здоровалась с ним и приказывала звать докладчиков.

К этому часу ежедневно собирались в парадную уборную обер-полицмейстер и статс-секретари. Другим высшим чинам на­значены были для доклада в течение неде­ли особые дни: вице-канцлеру, губернатору и петербургскому губернскому прокуро­ру — суббота; генерал-прокурору — поне­дельник и четверг; синодальному обер-прокурору и генерал-рекетмейстеру — среда; петербургскому главнокомандующе­му — четверг. Но все эти лица в случае важных и не терпящих отлагательства дел имели разрешение приезжать с докладами и в другие дни.

Первым являлся к императрице обер-полицмейстер со словесным донесением о благосостоянии столицы, о ценах на съест­ные припасы, о разных происшествиях и с за­пиской о приехавших и выехавших чиновных особах. После обер-полицмейстера призы­вались по очереди статс-секретари. При их приеме соблюдался следующий порядок: входивший делал государыне низкий поклон; она отвечала наклонением головы и с улыб­кой подавала руку, которую тот целовал; по­том она говорила: «Садитесь!». Сев на постав­ленный против нее стул, докладчик клал на выгибной столик принесенные бумаги и на­чинал читать. Екатерина в не ясных для нее местах прерывала докладчика, требуя разъ­яснении, давала полную свободу возражать и спорить и, если не убеждалась доводами, оставляла спорные бумаги у себя для более внимательного обсуждения на досуге.

Под старость зрение ее так ослабло, что она дол­жна была читать в очках. Резолюции она пи­сала четким почерком, но с орфографиче­скими ошибками. По этому поводу в записках одного из ее статс-секретарей, А. М. Грибовского, находятся два следующих рас­сказа.

Когда Грибовский в первый раз явился к императрице с докладом, то изумился, уви­дя ее в очках. Она заметила это и, улыбаясь, спросила:

— Верно, вам еще не нужен этот снаряд. Сколько вам лет?

— Двадцать шесть, — отвечал Грибов­ский.

— А мы, — сказала императрица, — в долговременной службе государству при­тупили зрение и теперь принуждены очки употреблять!

В другой раз, отдавая ему собственно­ручную записку о сочинявшемся ею уставе для Сената, она прибавила:

— Ты не смейся над моей русской ор­фографией. Я тебе скажу, почему я не ус­пела ее хорошенько узнать. По приезде мо­ем в Россию я с большим прилежанием на­чала учиться русскому языку. Тетка Елиза­вета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: «Полно ее учить, она и без того умна». Таким образом, я могла учиться русскому языку только из книг, без учителя, и это причина, отчего я плохо знаю правописание.

Но говорила Екатерина по-русски до­вольно правильно и любила употреблять простые, исконно русские слова, которых знала много.

Из всех статс-секретарей особенно до­саждал императрице Г. Р. Державин своей горячностью и страстью спорить. Раз, до­кладывая ей какое-то важное дело, он за­былся даже до такой степени, что в пылу спора схватился за конец накинутой на го­сударыне сверх капота мантильи. Екатери­на тотчас замолчала и позвонила.

— Кто там еще есть? — хладнокровно спросила она вошедшего камердинера.

—  Статс-секретарь Попов, — отвечал камердинер.

— Позови его сюда.

Попов вошел.

— Побудь здесь, Василий Степано­вич, — сказала ему с улыбкой государы­ня, — а то вот этот господин дает много воли своим рукам и, пожалуй, еще прибьет меня.

Державин бросился перед императри­цей на колени.

¾ Ничего, — промолвила она, — про­должай: я слушаю.

Штат личной прислуги Екатерины со­стоял из одной камер-фрау, четырех камер-медхен и пяти камердинеров, из которых двое находились при ее особе, а двое при Эрмитаже. Обязанности каждого были точ­но определены; так, например, один камер­динер заведовал гардеробом и получал от императрицы приказание, что именно и в какой день следует приготовить для нее; другой надзирал за внутренними комната­ми; третий, любимец Екатерины старик По­пов, заведовал ее кабинетом и «кладовою», где хранились драгоценные вещи, различная материя, полотна и т. п. В его обязанности входило  каждую субботу пода­вать ей ведомость о выдачах, произведен­ных из кладовой в течение недели, не ис­ключая даже мелочей, вроде ленточек и те­семок, и Екатерина сама отмечала в ве­домости: «Записать в расход».

Однажды она приказала Попову прине­сти для подарка кому-то часы. Попов отвечал, что у него нет таких. Она сказала, что ему нельзя упомнить все часы, хранящиеся в «кладовой». Попов про­должал стоять на своем.

— Принеси же ко мне все ящики, — ска­зала императрица, — я сама осмотрю, если ты упрямишься.

— Зачем же понапрасну их таскать, ког­да я в том уверен, — упорствовал Попов.

Случившийся при этом граф Г. Орлов упрекнул его в дерзости.

— Еще правда не запрещена; она сама ее любит, — огрызнулся Попов.

Екатерина настояла, чтобы ящики при­несли, но, сколько ни искала требуемых ча­сов, не нашла их.

Тогда Попов спросил ее:

¾ Кто же теперь прав?

И императрица перед ним извинилась. В другой раз, не находя на своем бюро какой-то бумаги, она позвала Попова и ве­лела искать. Он долго перебирал все кипы, а Екатерина в досаде и нетерпении ходила по кабинету. Попов начал хладнокровно до­казывать, что она сама куда-нибудь заде­вала бумагу, что никто из ее кабинета ничего не берет и т. д. Неудача и его упреки взор­вали Екатерину, и она с гневом выслала По­пова вон. Оставшись одна, она сно­ва принялась пересматривать бумаги и нашла то, что искала. Тогда она послала за Поповым, но он отказался идти, говоря:

— Зачем я к ней пойду, когда она меня от себя выгнала.

Опять послали за Поповым, но он продолжал упорствовать.

— Досада моя прошла, я более не сер­дита, уговорите его придти! — приказыва­ла Екатерина.

Наконец Попов явился с угрюмым видом и, когда она промолвила: «Прости меня, Алексей Семенович, я виновата», ¾ настави­тельно отвечал ей: «Вы часто от торопли­вости без причины нападаете на других; Бог вас простит, я на вас не сердит».

Как-то после обеда Екатерина занималась бумагами в кабинете, и ей захотелось пить. Отворив дверь и увидев, что дежур­ный камердинер уснул, она осторожно вернулась на свое место. Прождав полчаса, позвонила. Камердинер проснулся и принес ей стакан воды с морсом.

— Отдохнул ли ты? — спросила импе­ратрица и прибавила: — Я больше не могла терпеть жажды и потревожила тебя.

Как-то в Царском Селе, проснувшись ранее обыкновенного, императрица вышла на дворцовую галерею подышать свежим воздухом и заметила, что несколько при­дворных служителей у подъезда поспешно нагружают телегу казенными съестными припасами. Она долго смотрела на эту ра­боту, не замечаемая служителями, наконец крикнула, чтобы кто-нибудь из них по­дошел к ней. Воры оторопели и не знали, что делать. Императрица позвала еще, и тогда один из служителей подошел к ней.

— Что вы делаете? — спросила Екате­рина. — Вы, кажется, нагружаете вашу те­легу казенными припасами?

— Виноваты, ваше величество, — отве­чал служитель, падая ей в ноги.

— Чтобы это было в последний раз, — сказала императрица, — а теперь уезжайте скорее, иначе вас увидит обер-гофмаршал, и вам не миновать беды.

Заметив во время прогулки в саду, что лакеи несут из дворца на фарфоровых блю­дах ананасы, персики и виноград, императ­рица, чтобы не встретиться с ними, свер­нула в сторону, сказав спутникам:

— Хоть бы блюда-то мне оставили!

Одна из камер-юнгфер была очень за­бывчива. Раз она не только забыла приго­товить императрице воду для умывания, но и сама ушла куда-то. Екатерина долго ее дожидалась, и когда наконец та явилась, то императрица, вместо ожидаемого взыска­ния, обратилась к ней со следующими сло­вами:

— Скажи, пожалуйста, не думаешь ли ты остаться навсегда у меня во дворце? Вспомни, что тебе надо выходить замуж, а ты не хочешь исправиться от своей беспеч­ности. Ведь муж не я; он будет строже меня взыскивать с тебя. Право, подумай о буду­щем и привыкай заранее.

Статс-секретарь Козицкий, докладывая раз императрице, был прерван шу­мом в соседней комнате, где собравшиеся придворные своим криком и смехом заглу­шали слова докладчика.

— Не прикажете ли прекратить шум? — спросил Козицкий государыню.

— Нет, — отвечала она, — мы судим здесь о делах, а там забавляются; зачем на­рушать их удовольствие. Читайте только громче, я буду слышать.

По окончании доклада статс-секретарей приглашались лица, которым был назначен прием. В две­надцать часов прием прекращался, и к им­ператрице входил ее старший парикмахер Козлов, чтобы причесать ей волосы по ста­ринной моде, с небольшими буклями позади ушей. Затем Екатерина направлялась в пара­дную уборную, где все, докладывавшие в этот день, дожидались ее. Кроме них, сюда соби­рались великие княжны и некоторые прибли­женные для утреннего приветствия. Здесь же находились четыре камер-юнгфрау, прислу­живавшие государыне при туалете. Одна из них подавала кусочек льда, ко­торым императрица протирала лицо; другая на­кладывала ей на голову флеровую наколку, а две сестры подавали булавки. Туалет продолжался около четверти часа, и в течение этого времени Екатерина разговаривала с присутствовавшими; затем, раскланявшись, она шла в сопровож­дении камер-юнгфрау в спальню, где при помощи их и своей любимицы Перекусихиной одевалась в шелковое платье.

До обеда, который назначался в два ча­са, императрица снова занималась. К обеду в будние дни приглашались только самые близкие лица; он продолжался не более ча­са. Императрица отличалась воздержанно­стью в пище и питье: никогда не завтракала и не ужинала, а за обедом брала себе не­большие порции от трех или четырех блюд; из вина пила рейнвейн или венгер­ское. К еде Екатерина была невзы­скательна. В числе придворных поваров на­ходился один, служивший долгое время, но готовивший довольно плохо. Несмотря на неоднократные представления гофмарша­ла, императрица не соглашалась уволить этого повара и, когда наступала его оче­редная неделя, она, смеясь, говорила при­глашаемым на обед:

— Мы теперь на диете, надобно запа­стись терпением — зато после хорошо по­едим.

После обеда все немедленно разъезжа­лись, а Екатерина удалялась в спальню, где кто-нибудь из приближенных читал ей иностранную почту или книги, а она в это время делала слепки с камей, которые очень любила и собирала, или вязала из шерсти на длинных спицах одеяла и фу­файки для своих внуков. Когда чтения не было, она сочиняла,  писала письма и де­ловые бумаги.

В шесть часов вечера в Эрмитаже или на половине императрицы происходили со­брания, делившиеся на большие, средние и малые.

К большим приглашались все именитые особы обоего пола и члены иностранных посольств. В театре давалась опера, хотя Екатерина была равнодушна к пению и музыке. После спектакля начинались танцы, кончавшиеся ужином. Во время танцев императрица са­дилась играть в вист, рокамболь или бостон. Обычными ее партнерами были графы Разумовский, Чернышев, Орлов, Строганов и австрийский посланник Кобенцель. Играли по полуимпериалу за фишку.

Строганов был страстный игрок и необы­чайно волновался, когда проигрывал. Од­нажды он разгорячился до того, что бросил карты, вскочил со стула и начал быстро хо­дить по комнате, почти крича императрице:

— С вами играть нельзя, вам легко про­игрывать, а мне каково!

Присутствовавший при этом московский губернатор Н. П. Архаров испугался и всплеснул руками.

— Не пугайтесь, Николай Петрович, — хладнокровно сказала ему Екатерина, — тридцать лет все та же история!

Походив немного и успокоившись, Строганов опять сел, и игра продолжалась, как будто ничего не произошло.

Средние эрмитажные собрания отлича­лись от больших меньшим числом гостей. На эти собрания приглашались только ли­ца, пользовавшиеся особенным благоволе­нием Екатерины.

Малые собрания составлялись из самых близких и хорошо известных императрице людей и походили скорее на дружеские ве­черинки.

Здесь велись ли­тературные споры, сообщались новости в мире науки и искусств, сыпались остроты, экспромты, каламбуры. Когда общество несколько утомлялось разговорами, начи­нались разные игры: «в билетцы», отгадки, фанты, лото, даже в жмурки и в веревочку. Во время святок гадали кольцами, на воске, на олове и т. п. Екатерина руководила все­ми этими забавами. У нее была любимая «литературная игра», со­стоявшая в том, что кто-нибудь из присут­ствовавших, взяв лист бумаги, писал какую-нибудь фразу или вопрос, а осталь­ные, один за другим, не задумываясь, должны были продолжать написанное. В бумагах постоянного участника малых эрмитажных собраний обер-шталмейстера Л. А. Нарышкина со­хранилось несколько листков этой игры; они напечатаны в журнале «Сын Отечест­ва» за 1836 г. Кавычками отмечены ответы императрицы.

1) Мои воздушные замки:

«Они не в Испании, и каждый день я к ним пристраиваю что-нибудь».

Клочок земли на берегу Волги, близ Ка­зани, или, если можно, еще в лучшем кли­мате России.

Иметь всегда перед глазами хорошие примеры.

Мои воздушные замки слишком различ­ны, чтобы приступить к исчислению их.

Я никогда не созидаю воздушных зам­ков, ибо доволен своим участком.

Я желал бы иметь такую зрительную трубку, чтобы за 800 и 900 миль глядеть на академические собрания Эрмитажа.

«Они точно сделаются воздушными зам­ками для отсутствующих».

2) Народные пословицы:

Кого тянут за уши, того не должно тя­нуть за ноги.

«Понедельник не вторник».

Кто идет задом, тот не подвигается впе­ред.

Клобук не превращает в монаха.

Лошадь короля не тайный советник.

«Исключая необыкновенных случаев».

Всякая кошка родится с хвостом и уша­ми.

Что не истина, то ложь.

3) Дорога, которою думаю достичь бес­смертия:

Много есть дорог, которыми его дости­гают, но лишь случай указывает, которую избрать.

Я стану за санями ее величества.

«Берегитесь: дорога, по которой сани ее величества ездят, сказывала мне моя кор­милица, еще ухабистее дороги на острове, где мы сегодня обедали».

Добрый отдых после доброго обеда.

Я сделаюсь бессмертным мучеником за терпение мое со скучными людьми.

Я поеду в свите господина Томаса.

«Веселая компания, но вряд ли дорога к бессмертию».

В 10 часов вечера эрмитажные со­брания заканчивались, и императрица, про­стясь с гостями, удалялась в спальню, где, помолившись и выпив стакан отварной во­ды, ложилась в постель.

На масленице или в хорошую погоду зи­мой совершались иногда ка­тания на санях. За заставой готовили трое саней, запряженных десятью или две­надцатью лошадьми; к каждым из саней цепляли по 12 салазок. Екате­рина садилась одна в передние сани; дамы и мужчины помещались также поодиночке в салазках. Странный поезд несся с шумом и гамом, салазки беспрестанно опрокиды­вались, сидевшие в них катились в снег, раздавались крики, смех, шутки. Таким об­разом приезжали в Чесменский дворец. По­обедав здесь, пускались проселочной до­рогой за Неву, к Горбылевской даче, где катались с ледяных гор, пили чай, и к вечеру возвращались в город.

Раза два в год Екатерина в сопровожде­нии нескольких придворных дам посещала публичные маскарады. Чтобы лучше сохра­нить тайну, нанимались извозчичьи кареты. Екатерина, меняя голос, интриговала на­меченных ею лиц и нередко бывала жерт­вой разных дурачеств, на которые, впрочем, она не сердилась. Однажды некая дама дерзко сорвала с нее ма­ску. Екатерина пришла в страшное негодо­вание, но ограничилась только следующим выговором:

— Вы нарушили сохраняемый всеми по­рядок; должно уважать всякую маску; вы не ожидали увидеть меня под оною, и вот явное доказательство вашей неосторожно­сти.

Императрица не любила показываться на улицах и вообще выезжала очень редко. В один день, почувствовав сильную голо­вную боль, она проехалась в открытых са­нях и получила облегчение. На другое утро боль возобновилась, и ей посоветовали ис­пытать снова то же лекарство, но она не согласилась, сказав:

— Что подумает народ, когда увидит меня два дня подряд на улице.

В мае Екатерина переезжала в Царское Село, где оставалась до глубокой осени. Здесь отменялись все придвор­ные церемонии и приемы, сокращались до­клады и приглашения. Императрица отдыха­ла, на свободе предавалась литературным занятиям, вела жизнь зажиточной помещи­цы. Рано утром, в простом платье и шляпке, с тросточкой в руке, в сопровождении только Перекусихиной, она обходила царскосельские сады и фермы, распоряжа­лась посадкой деревьев, расчисткой доро­жек, устройством цветников, посадкой овощей, наблюдала за порядком и чистотой на скотных дворах и в курятниках. По вечерам на большом лугу перед дворцом собирались приближенные, иг­рали в горелки, катались на лод­ках и т. п., а в дождливую погоду общество скрывалось в знаменитую «колоннаду», где играл духовой или рого­вой оркестр.

Граф Ростопчин, описывая последний день жизни Екатерины, приводит следую­щую трогательную картину:

«Спальная комната, где лежало тело императрицы, оглашалась воплями жен­щин, служивших ей. Сколь почтенна была тут любимица ее, Марья Саввишна Перекусихина! Находясь при ней долгое время безотлучно, будучи достойна уважения всех, пользуясь неограниченною доверен­ностью Екатерины и не употребляя оной никогда во зло, довольствуясь постоянно двумя, а иногда одною комнатой во двор­цах, убегая лести и единственно занятая ус­лугою и особою своей государыни и бла­годетельницы, она с жизнью ее теряла все, оставаясь в живых только для того, чтобы ее оплакивать. Твердость духа сей почтен­ной женщины привлекала многократно внимание бывших в спальной комнате. За­нятая единственно императрицей, она слу­жила ей точно так, как будто бы ожидала ее пробуждения, сама поминутно приноси­ла платки, коими доктора обтирали теку­щую изо рта сукровицу, поправляя ей то руки, то голову, то ноги. Несмотря на то, что императрица уже не существовала, она неисходно оставалась у тела усопшей, и дух ее стремился вослед за бессмертною душой Екатерины».

Екатерина очень скоро ус­воила нравы и обычаи своего нового отечества до такой степени, что даже па­рилась в русской бане и предпочитала все русское иностранному. Она строго испол­няла все обряды религии, постилась и ак­куратно ходила на литургии и всенощные.

«... Вы не северное сияние, вы — самая блестя­щая звезда Севера, и никогда не бывало светила столь благодетельного»,— восторженно обращал­ся к Екатерине II Вольтер, очарованный ее пись­мами.

Французский посол граф де Сегюр сразу же по прибытии в Петербург стал обдумывать, что нужно сделать, чтобы увидеть эту «необыкновенную женщину — знаменитую Екатерину, которую австрийский дипломат князь де Линь остроумно назвал Екатериной Великим». И далее он отмечал:

«Екатерина отличалась огромными дарованиями и тонким умом; в ней дивно соединились каче­ства, редко встречаемые в одном лице... Чес­толюбие ее было беспредельно, но она умела направлять его к благоразумным целям... Это была величественная монархиня и любезная да­ма».

Французский же дипломат при дворе импе­ратрицы, Корберон, дал иную и значительно бо­лее резкую характеристику: «... наша Екатерина бесподобная лицедейка! Она святоша, нежная, гордая, величественная, любезная; но в душе она — верная себе и преследует исключительно личные интересы, не пренебрегая никакими средствами для их достижения».

И, наконец, из множества мнений приведем слова А. С. Пушкина, серьезно исследовавшего время Екатерины. Он отдавал дань уму императрицы, ее умению обольщать, но вместе с тем прекрасно понимал сущность ее характера. «Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, — писал он,— то в сем отношении Екатерина заслуживает удив­ление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязыва­ли. Само сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество... Современные ино­странные писатели осыпали Екатерину чрезмер­ными похвалами; очень естественно, они знали ее только по переписке с Вольтером и по расска­зам тех именно, коим она позволяла путешест­вовать... Простительно было фернейскому фи­лософу Вольтеру превозносить доброде­тели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины...».