Петербург притягивал авантюристов всех мастей.

Знаменитый обольститель XVIII в. Казанова большую часть жизни провел в путешествиях. Не миновал он и России, где побывал в 1765—1766 гг.

Небезынтересны его записки о Петербурге. Хотя, врет он во многом. Например, чего стоит сцена с покупкой девушки.

«...Я выехал из Риги 15-го декабря на пути в Петер­бург, куда прибыл через 60 часов после выезда. Расстояние между этими двумя городами почти такое же, как между Парижем и Лионом, считая французскую милю (лье) около 4-х верст. Я позволил стать сзади моей кареты бедному французу-лакею, который зато служил мне бесплатно во все время моей поездки. Спу­стя три месяца после того, я был ни мало удивлен, увидев его возле себя за столом у графа Чернышева в ка­честве гувернера при сыне его. Но не стану забегать вперед в своем рассказе. Мне предстоит сказать многое о Петербурге, прежде чем останавливать внимание на лакеях, которых я встречал там не только гувернерами князей, но и еще лучше.

Петербург поразил меня своим странным видом: мне казалось, что я вижу поселение дикарей, перенесенное в европейский город. Улицы длинны и широки, площа­ди пространны, дома просторны: все это ново и не­опрятно. Известно, что этот город был импровизи­рован царем Петром Великим. Его архитекторам уда­лось подражение постройкам на европейскую стать; но все-таки эта столица высматривает пустыней и со­седкою северных льдов. Нева, орошающая своими сон­ными волнами стены многочисленных дворцов, не река, а скорее озеро. Я нашел себе две комнаты в отеле, с окнами на главную набережную. Мой хозяин был штутгартский немец, сам недавно приехавший сюда. Он очень ловко объяснялся со всеми этими русскими и сразу давал им понимать себя, чему я удивился бы, если б не знал заранее, что немецкий язык общераспро­странен в этой стране, а туземное наречие здесь упо­требляется одною только чернью. Хозяин мой, видя во мне новоприезжего, растолковал на своей табарщине, что при дворе дается бал-маскарад,— огромный бал на шесть тысяч особ, долженствующий продолжаться 60 часов. Я взял предложенный им билет и, завернувшись в домино, побежал в императорский дворец. Общество собралось уже все и танцы были в са­мом разгаре; в некоторых покоях помещались буфеты внушительной наружности, ломившиеся под тяжестью съедобных вещей, которых достало бы для насыщения самых дюжих аппетитов. Вся обстановка бала пред­ставляла зрелище причудливой роскоши в убранстве комнат и нарядных гостей; общий вид был великолеп­ный. Любуясь им, я вдруг услышал случайно чьи-то слова: «Посмотрите, вот императрица; она думает, что ее никто не узнает; но погодите, ее скоро все различат по ее неотступному спутнику, Орлову». Я пошел вслед за домино, о котором говорили, и вскоре убедился, что то была действительно Екатерина: все маски говорили о ней одно и тоже, притворяясь неузнающими ее. Среди огромной толпы она ходила взад и вперед, теснимая со всех сторон, что, по-видимому, не причиняло ей неудовольствия; иногда она садилась сзади какой-нибудь группы, ведущей приятельскую болтовню. Этим она рисковала столкнуться с кое-какими маленькими непри­ятностями, ¾ так как разговор мог касаться ее самой; но, с другой стороны, вознаграждалась возможностью услы­шать полезную для себя истину: счастие, редко выпа­дающее на долю царей. В некотором расстоянии от императрицы, я заметил маску колоссального роста, с геркулесовскими плечами. Когда эта атлетическая фигура проходила мимо, все говорили: «это Орлов»...

...После бала, проспав ровно целые сутки, я поехал к генералу Мелиссино. У меня было к нему рекомендательное письмо от прежней его фаворитки, де Лольо. Благодаря этой рекомендации, генерал принял меня как нельзя лучше и пригласил бывать на его ужинах. В его доме все было на французский лад: стол и напитки отличные, беседа оживленная, а иг­ра и пуще того. Я познакомился с его старшим сыном, женатым на княжне Долгоруковой. С первого же вече­ра я засел за фараон; общество состояло все из людей порядочных, проигрывающих без сожаления и выигры­вающих без похвальбы. Скромность привычных посети­телей, равно как и почетное их положение в обществе, ограждали их от всяких придирок административной власти. Банк держал некто барон Лефорт, сын или пле­мянник знаменитого адмирала Лефорта. Этот молодой человек был запятнан одним дурным делом, навлекшим на него опалу императрицы. Во время коронации Ека­терины в Москве, он исходатайствовал привилегию на учреждение лотереи, для которой потребный фонд дало правительство. Вследствие ошибочных действий правле­ния, заведывавшего делом, лотерея эта лопнула, и тогда вся беда обрушилась на бедного барона.

Так как я играл очень сдержанно, то мой выигрыш едва доходил до нескольких рублей. Князь N в моих глазах спустил одним разом десять тысяч рублей, от­чего нисколько не казался смущенным, и я вслух вы­разил Лефорту мое удивление перед подобным хладно­кровием, столь редким у игроков.

— Нечего сказать, велика заслуга! — возразил мне банкир, —да ведь князь-то играл на честное слово и, стало быть, ничего не заплатит: это его привычка.

— А честь?

— Честь не пострадает от неплатежа игорных дол­гов: по крайней мере, так принято в здешней стране. Между двумя игроками существует безмолвный договор, по которому проигравший на слово волен платить или нет; выигравший был бы смешон, если б требовал упла­ты, которую его должник не предлагает внести сам.

— Подобный обычай должен бы, по крайней мере, давать право банкиру отвергать ставку того или другого понтера.

— Ну, ни один банкомет не посмеет нанести такой обиды кому бы то ни было. Проигравшийся дотла почти всегда удаляется, не расплатившись; честнейшие из них оставляют залог, но это случается редко. Здесь есть мо­лодые люди самых знатных фамилий, которые ведут, что называется, игру мнимую, безответственную, и сме­ются прямо в глаза тем, кто у них выигрывает.

В доме Мелиссино я познакомился также с молодым гвардейским офицером Зиновьевым, близким родствен­ником Орловых. Он меня представил английскому по­сланнику, лорду Макартнею. Этот молодой дипломат, красивый, богатый, изящный в обращении, вздумал влюбиться в одну из фрейлин императрицы и имел неосторожность сделать ее беременной. Екате­рина нашла поступок весьма дерзким; она простила девушке ею погрешность, но потребовала, чтобы послан­ник был отозван.

У меня было еще письмо мадам Лольо к княгине Дашковой, удаленной из Петербурга после того, как она оказала содействие своей государыне к восшествию на престол, который она надеялась раз­делять с нею. Я поехал засвидетельствовать ей мое по­чтение, в ее деревню. Застал я ее в трауре по мужу, покойному князю. Она предложила мне свою рекомендацию к графу Панину и сказала, что с этой рекомендацией я могу смело явиться к нему.

Ныне княгиня Дашко­ва, уже пожилая, состоит президентом петербургской академии. Кажется, Россия есть страна, где отношения обоих полов поставлены совершенно навыворот: жен­щины тут стоят во главе правления, председательству­ют в ученых учреждениях, заведуют государственной администрацией и высшею политикой. Здешней стране не достает одной только вещи, — а этим татарским кра­соткам  — одного лишь преиму­щества, именно: чтобы они командовали войсками!

...Я имел много случаев заметить, каким уважением пользуются французские книги со стороны русских, т. е., людей образованных или претендующих на образован­ность. Говоря о французских книгах, я разумею сочине­ния Вольтера, которые для московитов представляли всю французскую литературу. Великий писатель посвя­тил императрице свою «Философию истории», о которой он сам отзывался как о со­чинении, написанном для Екатерины. Месяц спустя после выпуска из печати три тысячи экземпляров этого сочинения были публикованы в России и раскуплены нарасхват в одну неделю. Каждый русский, читающий по-французски, носил книгу в своем кармане, словно молитвенник или катехизис. Особы высшего круга только и бредили Вольтером и божились не иначе, как его именем. Прочитав его, они считали себя обладателями знаний самобытных и всесторонних, почти наравне со своим учителем. «Но для того, чтоб основательно усвоить знания и мудрость Вольтера», говаривал я им часто, «лучше следовало бы изучать те источники, от­куда он сам почерпнул их: это было бы средством вер­нейшей оценки того и другого». Но я проповедовал глу­хим. Фернейский патриарх был в моих глазах—альфа и омега всякого знания и всякой премудрости. Русские моего времени напоминали мне собою чрезвычайно мет­кое и тонкое изречение одного знаменитого римского пре­лата, который сказал мне однажды: «Берегитесь когда-либо спорить с таким человеком, кто ничего не читал, кроме одной только книги». Итак, я бесстрастно смот­рел, как проносился мимо меня этот шумный поток вос­торженных похвал.

...Иногда служанка обращалась ко мне с нескольки­ми словами на своем татарском диалекте, над которым я мог бы вдоволь посмеяться при всяком другом случае. Сколько я ни бился, сколько ни ломал себе голову над русской грамматикой,—уста мои отказывались произ­нести внятно хоть бы одно слово этого бычачьего язы­ка. К счастию еще, что в два месяца эта девушка кое-как выучилась по-итальянски, на столько, что могла что-нибудь говорить со мной... Никогда я не мог выучиться русскому языку, о котором Ж. Ж. Руссо (невежественный великий человек!) гово­рит как об испорченном наречии греческого. Русский язык, напротив того, есть ничто иное, как говор, почти первобытный, сложившийся в глубине Востока. Я всегда думал, что кто-либо из ученых ориенталистов, путем сравнительных выводов, сумеет открыть коренные начала этого языка.

...Зимою иностранцы здесь беспрестанно отморажи­вают себе уши, носы и щеки. Одним утром, на пути в Петергоф, я встречаю русского, который, набрав в горсть снегу, вдруг кидается на меня и, крепко ухва­тившись, начинает тереть мне снегом левое ухо. В пер­вую минуту я принял было оборонительное положение; но, к счастью, в пору догадался о причине этого поступ­ка: мое ухо начинало отмораживаться, а добрый чело­век это заметил, видя, что оно побелело.

...Императрица поручила своему архитектору Ринальди (это было летом) построить на Дворцовой пло­щади обширный деревянный амфитеатр, которого план я видел. Ее величеству угодно было дать карусель, на которой мог бы красоваться цвет воинов ее империи. Много подданных государыни было приглашено на этот праздник, впрочем, тогда не состоявшийся по причине дурной погоды. В программе возвещалось, что кару­сель откроется в первый красный день; но этот красный день не наступил: и действительно, утро без дождя, вет­ра или снега — редкость необычайная в Петербурге. В Италии мы привыкли полагаться на хорошую пого­ду, в России же должно всегда рассчитывать на ненаст­ную. Вот почему мне всегда смертельно хочется смеять­ся, когда я встречаю русских путешественников, гово­рящих с умилением о ясном небе их родины: странное небо, которого я, по крайней мере, никогда не знал ина­че, как в виде сероватого тумана, извергающего густые хлопья снега!

...Летом в Петербурге можно знать о наступлении вечера только по заревому пушечному выстрелу; без того нельзя знать об этом наверно, ибо в летнюю пору ночи не бывает. В полночь вы можете читать письмо без свечки. Явление удивительное, не правда ли? Я согла­сен; но оно надоедает ужасно. Шутка плоха, когда она слишком длинна. Кто может равнодушно вынести бесконечный день из целых семи недель?..

...Скажу несколько слов о небольшой поездке, кото­рую я сделал в окрестностях Петербурга. Это было по случаю большого смотра пехотных войск, на котором присутствовал весь двор. Квартиры заранее были заня­ты для главнейших офицеров и придворных дам; а по­тому мудрено было достать себе удобное помещение на пространстве трех миль в окружности. Самая бедная деревушка в любом краю Западной Европы есть чудо великолепия в сравнении с русскими селениями, состо­ящими сплошь из лачуг и хлевов, где нечистота явля­ется наименьшим неудобством. Поэтому я решился из­брать убежищем свою карету, откуда и не выходил. В моем просторном и покойном дормезе я даже прини­мал визиты, иногда человек пяти в один раз; но осо­бенно оказалось выгодным мое подвижное жилище в том отношении, что с ним я мог переноситься в какое угодно место лагеря и не упустить ни одной заниматель­ной подробности этого зрелища. Оно длилось три дня. На маневрах представлялось подобие военных действий, пускались фейерверки, сделан взрыв крепостцы,— взрыв, который стоил жизни нескольким солдатам, но не произвел сильного впечатления как ожидавшийся заранее.

...Прогуливаясь близ Екатерингофа вместе с Зи­новьевым, мы встретили очень молоденькую, еще нераз­вившуюся девушку, поразительно-хорошенькую, но дико застенчивую; при нашем приближении она бросилась бе­жать; а мы, по ее следам, вошли в избушку, куда она скрылась и где мы нашли ее отца со всею семьей. Де­вочка спряталась в углу и глядела на нас с тоскливым выражением испуга, как горлица, попадающая на зуб волку.

Зиновьев вступил в разговор с ее отцом. Сколько я понял, речь шла о девочке, потому что она, по знаку сво­его отца, послушно подошла вперед. Через четверть часа мы вышли из хижины, подарив несколько рублей детям. Тут Зиновьев мне сказал, что он предложил хо­зяину купить у него дочь себе в служанки, на что тот согласился.

— Сколько же он хочет за это сокровище?

— Цену непомерную: сто рублей... Вы видите, что тут ничего не поделаешь.

— Как ничего не поделаешь? Да это просто даром!

— Так, значит, вы не прочь дать сто рублей за де­вочку?

— Еще бы. Только согласится ли она следовать за мной и принадлежать мне?

— Она обязана будет к этому, как только посту­пит в ваше владение, — и если рассудок не вразумит ее, то вы в полном праве пустить в ход палку.

— Следовательно, несмотря на ее нежелание, я мо­гу заставить ее быть при себе, сколько мне угодно?

— Без всякого сомнения,—по крайней мере, поку­да она не возвратит назад ста рублей.

— Если я ее возьму, какое жалованье должен ей давать?

— Ни полушки: только кормить ее да отпускать по субботам в баню, а по воскресеньям — в церковь.

— При окончательном выезде моем из Петербурга, дозволено ли мне будет увезти ее с собой?

— Да, только нужно получить на это разрешение, со взносом денежного обеспечения, ибо эта девушка, прежде чем она раба ва­ша — есть царская.

— Вот и все, о чем я хотел знать. Теперь угодно вам будет взять на себя труд договориться о сделке с ее отцом.

— Хоть сейчас, коли хотите, — и вздумай вы на­брать себе целый гарем, так стоит лишь молвить одно слово; в красивых девушках недостатка здесь нет.

...На другой день утром мы с Зиновьевым опять на­правились туда; я отдал своему спутнику сто рублей, и мы вошли в избу. Предложение, которое от моего име­ни заявил хозяину Зиновьев, привело доброго человека в немой восторг и удивление. Он стал на колена и со­творил молитву святому Николаю, потом дал благосло­вение дочке и сказал ей несколько слов на ухо; девочка, посмотрев на меня с улыбкой, проговорила: «Охотно»...

Зиновьев выложил сто рублей на стол; отец взял их и передал дочери, которая тотчас вручила деньги своей матери. Покупной договор был подписан всеми присутствовавшими; мои слуга и кучер, вместо рукоприкладства, поставили на акте кресты, после чего я посадил в карету свою покупку, одетую в грубое сукно, без чулок и рубашки.

...Я одел ее в платье французского покроя. Однаж­ды я повел ее, наряженную таким образом, в публич­ную баню, где 50 или 60 человек обоего пола, голых как ладонь, мылись себе, не обращая ни на кого внимания и полагая, вероятно, что и на них никто не смотрит. Происходило ли это от недостатка стыдливости, или от избытка первобытной невинности нравов — представляю угадать читателю.

...Кажется, эта девушка (Заира) сильно привязалась ко мне и вот отчего: во-первых, потому, что я всегда обедал с нею за одним столом, что очень ее трогало; во-вторых, за то, что я иногда ее водил к ее родите­лям, — льгота, которою рабы редко пользуются от своих господ; а наконец, если уже все высказать, так и за то, что я, от времени до времени, поколачивал ее палкой — действие, общераспространенное в России, но, большею частью, применяемое без толку. Этот обычай, не всегда удовлетворительный в своем практическом приложении, в принципе превосходен как местная на­сущная необходимость. От русских ничего не добьешься путем убеждений, коих и понимать они, кажется, неспо­собны; словами из них не сделаешь ровно ничего, а ко­лотушками — все что угодно. Побитый раб всегда так рассуждает: «Барин мой мог бы прогнать меня долой, да не сделал этого; следовательно, он хочет держать меня при себе, потому что любит; итак, мое дело любить его и служить ему усердно».

По этому выводу я припоминаю, что у меня в услу­жении был один казак (?), умевший говорить по-фран­цузски. Иногда он чересчур упивался водкой и я ста­рался образумить его увещаниями. Только один мой знакомый, поглядевши на это, и говорит мне: «Ну, смот­рите! вы не бьете вашего слугу, так он же побьет вас»,— что и сбылось, или чуть-чуть не сбылось. Однажды, когда он был мертвецки пьян, я стал журить его и по­грозил ему движением руки. Тотчас же он схватывает палку и бросается на меня: он попал бы наверно, если б я не успел сбить его с ног. Русский раб, обыкновенно столь покорный и безответный, в пьяном виде становит­ся просто страшен. Стакан водки делает из него дикого зверя. Господствующий порок этого народа, кроме обжорства, чрезмерное пьянство — порок, впрочем, из­виняемый свойствами климата. Кучер, всю ночь напролет сидящий на своих козлах у господского подъезда, греется выпивкой; первый стакан водки непременно по­зывает на другой, и так далее до того, что это лекарст­во оказывается вреднее самого недуга, которому долж­но было противодействовать, — и если упившийся кучер заснет, то ему уже никогда более не проснуться...

...Однажды явился ко мне с визитом молодой фран­цуз по имени Кревкёр в паре с миловид­ной и молоденькой парижанкой мамзель Ларивьер и вручил мне письмо от принца Кар­ла Ккурляндского, который усердно рекомендовал мне его.

— Потрудитесь сказать, в чем же могу я быть вам полезен?

— Представьте меня вашим друзьям.

— У меня здесь их очень мало, потому что я сам ино­странец. Бывайте у меня, я со своей стороны стану по­сещать вас; а что касается до знакомств, которые я мо­гу иметь здесь, то обычай не дозволяет мне ввести вас в эти знакомства. Под каким именем должен я предста­вить даму, которая пожаловала вместе с вами? Супруга ли она ваша? Кроме того, ведь меня непременно спро­сят, какая причина вашего приезда в Петербург? Что же буду я отвечать на все это?

— Что я дворянин из Лотарингии, путешествующий для своего удовольствия. Девица Ларивьер — моя по­друга.

— Признаюсь вам, подобные основания для реко­мендации не покажутся удовлетворительными. Впрочем, вы, может быть, хотите изучать страну, ее нравы, обы­чаи; может быть, имеете единственную целью — развле­чение; в таком случае, для вас нет и надобности в частных знакомствах; к вашим услугам театры, гулянья, балы общественные, даже придворные балы. Чтобы пользоваться всеми этими удовольствиями, нужны толь­ко деньги.

— А их-то именно и нет у меня.

— Вы не имеете денег, а решились без них приехать на житье в иностранный столичный город?

— Мамзель Ларивьер склонила меня пуститься в это путешествие, уверив меня, что тут мы добудем средства жить со дня на день. Мы выехали из Парижа без копейки, и вот до сих пор еще очень удачно выпу­тывались из затруднений.

— Вероятно, сама мамзель Ларивьер и хозяйничает вашим общим кошельком?

— Наш кошелек, ¾ перебила она меня смеясь, — в карманах наших друзей.

— Я считаю очень естественным, что вы, сударыня, находите друзей по всему свету, — и будьте уверены, что в качестве одного из них я тоже предложил бы вам свой кошелек; но, к несчастью, я не богат.

Тут разговор наш был прерван входом некоего Бомбакка, гамбургского уроженца, который бежал от дол­гов из Англии, где жил прежде, и поселился здесь. Этот господин устроил себе в Петербурге известное положе­ние: он занял место по военному ведомству, довольно видное; жил на большую ногу, и так как был большой любитель игры, женщин и лакомого стола, то при на­стоящем случае я и подумал, что в его особе как раз подоспевает готовое знакомство для оригинальных странствователей, кошелек которых находится в карманах их друзей. Бомбакк тотчас же растаял от смазливой да­мочки, что ею принято было весьма благосклонно, и через четверть часа пригласил их на завтра к обеду, также как и меня с Заирой.

Когда я к нему приехал, Кревкёр и мамзель Ларивь­ер были уже за столом с двумя русскими офицерами, братьями Луниными (ныне генерал-майорами, а тогда еще в самых первоначальных чинах). Младший из них, белокурый, нежный и хорошенький, как барышня, слыл любимцем кабинет-секретаря г. Теплова... Вечер закон­чился оргией.

...По возвращении моем из Москвы в Петербург первой для меня новостью была весть о побеге Бомбакка и ареста его в Москве. Бедняка засадили в тюрьму; дело его было важно как усложнившееся бег­ством. Однако ж его не осудили на смерть и даже не лишили прежнего звания, но назначили на постоянную службу в камчатском гарнизоне. Что касается Кревкёра и его подруги Ларивьер, то они скрылись с кошель­ками друзей в своих карманах».