В 1827 г. на престол вступил Петр II, сын несчастного царевича Алексея Петровича, не умевшего ладить со своим суровым отцом. Внук Петра начал свое царствование с то­го, что стал беспощадно преследовать всех, кто пользовал­ся расположением деда. Двенадцатилетний царь, несмотря на юный возраст, был довольно самостоятелен, и, кроме того, его окружали люди, имевшие много причин для вра­ждебного отношения к друзьям покойного императора.

Тюрьмы переполнились, одного застенка в Петропав­ловской крепости оказалось мало, пришлось устроить второй на Петербургской стороне, по Колтовской ули­це. Там же на обширном дворе хоронили колодников, не выдержавших мучений или умерших в тюрьме.

В тюрьмах того времени смертность достигала чудо­вищных размеров. Тогда не было принято вести особые книги, по которым можно точно определить, сколько арестованных содержалось в той или иной тюрьме, но, су­дя по дошедшим до нас отрывочным сведениям, можно предположить, что из 100 колодников доживали до при­говора или освобождения не более 20. Таким образом, смертность доходила до 80 процентов.

Человек, попавший в Тайную канцелярию, считался об­реченным на суровое наказание, в нем видели тяжкого преступника, а если он не сознавался, судьи относились к нему еще суровее. Поэтому никто не находил нужным за­ботиться о «заведомых злодеях», и люди, часто ни в чем не повинные, должны были терпеть двойную пытку: в за­стенке и в тюрьме.

Апухов, секретарь князя Меншикова, перенесший не­сколько пыток и затем, в виде особой милости, сосланный в Сибирь на поселение, провел в тюрьме более года. В оставшихся после него записках он нарисовал картину этой тюрьмы.

Изящный, хорошо образованный молодой человек был посажен в подземелье, стены которого обросли толстым слоем зловонной плесени. Свет в эту яму проникал сверху, через крошечное отверстие, закрытое толстыми железны­ми прутьями и почти сплошь затканное грязной паутиной. Сквозь это отверстие свободно проникал дождь, и неред­ко в яме вода стояла на вершок от пола.

Так как выходить колодникам не дозволялось и им не полагалось даже простого ведра, то земляной пол всегда был покрыт испражнениями, которые вычищались один раз в год — перед Пасхой.

Кормили колодников плохо. Утром им бросали кус­ки пропеченного, заплесневелого хлеба, причем на ка­ждого заключенного приходилось не более двух фунтов, на всех полагался один кувшин воды в день. В большие праздники, кроме хлеба, бросали куски вареных говяжь­их отбросов. Если случались подаяния — и их бросали. Но даже и это подобие пищи доходило не до всех. Бо­лее здоровые и сильные завладевали лучшими кусками и были сравнительно сыты, в то время как больные и из­мученные пытками оставались совершенно голодными и умирали от истощения.

Для спанья полагалась солома, не сменявшаяся по не­скольку месяцев. От грязи солома, конечно, скоро пре­вращалась в вонючую массу, ничем не отличавшуюся от отвратительной гущи, заменявшей пол. Казенной одежды колодникам не полагалось, а о сме­не и стирке белья они не смели и мечтать.

Если к этому добавить, что сами колодники считали себя обреченными на постоянные пытки и в «счастливом случае» могли надеяться разве только на ссылку в далекую Сибирь, то необычная смертность среди них станет впол­не понятной.

В начале 1860-х гг. на месте, где прежде находилось отделение Тайной канцелярии, рыли землю для какой-то постройки и нашли много скелетов в ручных и ножных кандалах. Несчастных колодников не считали нужным расковывать даже после смерти...

При Петре I канцелярия имела дело почти исключи­тельно с людьми низших сословий. В случае, когда обви­нялись военные или люди, более или менее близкие к вер­хам, допрос чинили доверенные лица.

Петр II считал такой порядок лишним. При нем в за­стенок отправляли всех без различия звания; исключение делалось редко: когда обвиняемый стоял слишком на ви­ду. Одним из этих немногих «счастливцев» был князь Алек­сандр Данилович Меншиков, самый близкий к Петру I сановник. Его не пытали, а по личному распоря­жению царя без суда и следствия сослали в Сибирь, в глухой городишко Березов. Там князь и умер.

Зато было приказано всех, близко соприкасавшихся с князем, пытать до крайности, и, вероятно, не один из этих без вины виноватых был похоронен во дворе Полтавско­го застенка.

Вообще за три года царствования Петра II у Тайной канцелярии было очень много дел, начатых по личному указанию царя.

Удаляя и отправляя в застенок людей, пользовавшихся властью при его деде, Петр II старался окружить себя людьми, не пользовавшимися милостью у Петра I. Эти новые любимцы, в свою очередь, пользовались вы­павшим на их долю случаем и спешили свести личные счеты со своими врагами. Государь, до вступления на пре­стол живший в опале, видел от людей мало хорошего. Он был очень подозрителен, всюду видел врагов, почти ни­кому не доверял. Достаточно ему было намекнуть, что кто-то затевает заговор или даже просто отзывается о нем не совсем почтительно, как тотчас Тайной канцелярии отда­вался приказ произвести расследование. Если же заподоз­ренный имел несчастье еще раньше навлечь на себя неми­лость царя, то в приказе предписывалось пытать «жесто­чайше», и через короткое время доносили, что такой-то «во время допроса с пристрастием волею Божией помре».

Князь Яков Шаховской в своих «Записках» рассказыва­ет о такой «жесточайшей» пытке.

Допрашивали Данилу Свешникова, родственника кня­зя А. Т. Долгорукова.

Петр II намеревался жениться на дочери князя Екате­рине Алексеевне и вдруг узнал, что за ней ухаживает гвар­дии сержант Данила Свешников. Нашлись услужливые лю­ди, донесшие, что Свешников подготавливает в гвардии бунт, чего на самом деле не было.

Ко времени пытки оговоренного в крепостном застен­ке, кроме судей и секретаря, собрались высшие граждан­ские чины: дело чрезвычайной важности.

Ввели Свешникова. На нем еще был гвардейский мундир. Бледный, он испуганно озирался. Помощники палача уме­лыми руками быстро раздели его донага и подвели к дыбе.

Допрос начался.

Закрутив Свешникову руки за спину и в хомут, палач дал знак. Его помощники натянули веревку, хрустнули кости, и застенок огласился нечеловеческим криком. Су­дьи задавали вопросы, но пытаемый от страшной боли не мог отвечать. Его спустили на землю, вправили вывихну­тые в плечах руки и спросили, с кем он вел уговор про­тив его царского величества. Что заговор существовал, считалось установленным. Свешников, только теперь уз­навший, в чем его обвиняют, стал клясться, что ни о ка­ком заговоре не знает, а потому не может назвать и со­участников. Его вторично подняли на дыбу, но на этот раз последовал приказ «встряхнуть».

Князь Шаховской, не раз присутствовавший на рядо­вых пытках, пишет, что страшнее такого «встряхивания» трудно себе что-либо представить: веревку слегка отпустили, затем сразу натянули, и раздался хруст костей, переломленных в локтях. Свешников уже не кричал, а только бессмыслен­но мычал. Его спустили на землю, вправили плечевые сус­тавы сломанных рук и снова начали допрашивать. Но он не держался на ногах и едва ли понимал вопросы.

— Железо! — скомандовал старший судья.

Сержанта прикрутили ремнями к длинной скамье, па­лач взял клещи, достал из печи небольшой железный бру­сок, раскаленный докрасна, и стал им медленно водить по подошвам пытаемого. В застенке запахло жареным мясом.

Судьи опять задали вопрос и опять не получили отве­та. Палач достал другой брусок и стал прижигать Свеш­никову грудь и живот.

Свешников впал в беспамятство. Его несколько раз об­ливали водой. Он очнулся, но не совсем понимал, что с ним делается, глядел мутными глазами перед собой. Сам палач был смущен и вопросительно поглядывал на судей. Было ясно, что при таком состоянии обвиняемого продол­жать допрос бесполезно. Но судьи так не думали. Пытка продолжалась. Свешникову вбивали гвозди под ногти, ка­пали на спину кипящей смолой, наконец железными тис­ками по очереди раздробили пальцы на обеих ногах — он молчал. Наконец сам Толстой заявил, что на этот раз дос­таточно. Свешникова подняли и только тут увидели, что он уже умер.

Такая поспешность Тайной канцелярии, однако, не по­нравилась Петру II. Выслушав доклад, он нахмурился, рез­ко сказал: «Дураки!» ¾ и повернулся спиной.

Казнь Данилы Свешникова не принесла Петру II ника­кой пользы: государь скончался, не успев обвенчаться с княжной Долгоруковой.

Он умер в январе 1730 г., а через пять месяцев князь Алексей Долгоруков со всей семьей, в том числе и с наре­ченной невестой покойного государя, отправился в ссыл­ку, в Сибирь.

На российский престол придворными чинами была из­брана Анна Иоанновна, племянница Петра Великого.

Новая императрица всегда относилась враждебно к Петру Алексеевичу и поспешила окружить себя людьми, до тех пор бывшими в опале или, по крайней мере, не одобрявшими поступков покойного.

Трон окружили новые люди, и это, между прочим, ска­залось и на сыске.

Анна Иоанновна до вступления на престол была герцо­гиней Курляндской. Естественно, что она пригласила к пе­тербургскому двору многих курляндцев, сумевших заслу­жить ее расположение в Митаве. Среди этих людей первое место занимал Бирон, произведенный новой императрицей в герцоги. Бирон пользовался почти неограниченной властью. Чуждый всему русскому, даже плохо говоривший по-русски, он не доверял петербургской Тайной канцеля­рии и устроил свою, курляндскую, где допрашивались и пытались все заподозренные в неблагожелательстве к не­му, Бирону, и другим курляндцам. Императрица оставалась совершенно в стороне. Она вела рассеянную веселую жизнь и только подписывала то, что ей подсовывал Бирон.

Однако, несмотря на такое положение вещей, Тайная канцелярия не бездействовала. За отсутствием сколько-ни­будь серьезных дел она занялась мелочами, нередко, как и при Петре I, доходившими до драматических курьезов.

В 1738 г., т. е. через 13 лет после кончины Петра I, кронштадтский писарь Кузьма Бунин представил Тайной канцелярии обстоятельный донос, в котором со­общал, что вдова квартирмейстера матросов Маремьяна Полозова распускает зловредные слухи, будто покойный государь Петр Алексеевич был не русский, а немец, а по­тому на Руси правят немцы.

В действительности же произошло следующее: жена Бунина родила дочь. При родах ей помогала Маремьяна Полозова. Как-то ночью у постели роженицы разговори­лись о Петре I. Старушка, кстати, и передала сплетню, слы­шанную ею десятка три лет назад.

— Говорили, — шамкала Маремьяна, — как царица На­талья Кирилловна родила дочку, так в то время сыскали в немецкой слободе младенца мужеска пола и сказали царю Алексею Михайловичу, что двойня родилась. А тот подлин­ный немецкий младенец и был государь Петр Алексеевич.

Бунин насторожился. Он поднес бабке стакан вина и попросил продолжать. Маремьяна, не подозревая ничего, охотно заговорила снова:

— И то верно, что покойный государь куда как боль­ше жаловал немцев. А еще довелось мне о том же слышать у города Архангельского, от немчина Матиса. И говорил тот немчин, что-де государь Петр Алексеевич природы не русской. А слышала я все это так-то: муж мой, покойник, был на службе в Архангельском, и я с ним там житие име­ла. И хаживала я для работы к тому самому Матису, а у него завсегда иноземцы толклись, по-своему калякали. Иные и по-нашему, по-русски, говаривали и, бывало, все надо мною издеваются: Дурак-де русак! Не ваш государь, а наш, и русским до него дела нет никакого».

Для Бунина этого было вполне достаточно. Он знал, что Тайная канцелярия охотно принимает доносы и даже пла­тит по ним, но не рассчитал только, что в то время на верх­ней ступени власти стояли немцы во главе с Бироном и что его донос, таким образом, близко касался этой власти.

В Тайную канцелярию немедленно доставили бабку Полозову, а вместе с ней и доносчика Бунина.

Началось следствие. Несчастную старуху три раза вздер­гивали на дыбу, пытали огнем; она созналась во всех сво­их словах, приведенных Буниным в доносе, но больше ни­чего не могла показать, поскольку ничего не знала. Было указано «еще разыскивать и пытать ее накрепко», но вы­полнить этот приказ оказалось невозможным: сами судьи определили, что «токмо ею не разыскивано за ея болез­нью; и ныне ее не разыскивать же, понеже она весьма от старости в здоровье слаба».

Можно представить, в каком состоянии была старуха, если даже Тайная канцелярия отказалась пытать ее.

Бунин счастливо спасся от пытки. Для этого он восполь­зовался уловкой, бывшей тогда в большом ходу. Он попро­сил прислать священника для исповеди. Такие просьбы сре­ди ожидавших пытки не были редкостью, и к Бунину явил­ся священник. Хитрый писарь отлично знал, что каждое слово, произнесенное им на исповеди, будет непременно передано судьям, и «покаялся», что «доносил на Маремьяну без всякой страсти и злобы, прямою христианскою со­вестью» и что все написанное им — святая истина.

За Бунина, кроме того, просил один из вице-адмира­лов, у которого он исполнял обязанности секретаря, и су­дьи махнули на него рукой. Доносчик отделался двухме­сячным тюремным заключением и страхом пытки. Кроме того, ему ничего не заплатили за донос, потому что Маремьяна ни в чем не повинилась.

Еле живую старуху, искалеченную пыткой, сослали в Пустозерск — в ста верстах от Ледовитого океана. При этом было постановлено, что «пропитание ей иметь от своих трудов, как возможет».

Это было одно из редких дел Тайной канцелярии, кон­чившихся трагически в царствование Анны Иоанновны. Обычно в то время пустяковые, большей частью «пьяные» дела, носили почти водевильный характер.

В канцелярию петербургского обер-полицмейстера была доставлена солдатская жена Ирина Иванова.

Полицейский сотник, доставивший ее, рапортовал по начальству:

«Вчерашнего числа вечером был я на петербургской стороне, в Мокрушиной слободе, и проходил вместе с де­сятским, для того чтобы за порядком наблюдение иметь. Проходя мимо дома солдатки Ирины, услыхали мы крик великий. Вошли во двор и стали тот крик запрещать. Из избы выбежали два бурлака и стали нас бить, а там выбе­жала самая солдатка и стала зазорно поносить начальст­во, и о его светлости негоже кричала. Того ради мы ее и взяли, а бурлаков отправили на съезжую».

Ирина самым решительным образом опровергала все показания.

— Неправда, ой, неправда! — голосила она. — Был у меня и крик, и шум великий, а чего ради? Того, что при­шли на двор сотник с десятским и вошли в избу. И стал мне сотник говорить непристойные слова к блуду, и я ста­ла его гнать со двора вон. В ту пору вошли в избу два бра­та моих, родной и двоюродный, и столкали сотского и десятского на улицу. А те начали кричать, собрали народу немало, взяли меня и братьев под караул и повели на съез­жую. Ведучи на съезжую, зачал сотский бить меня смерт­ным боем, а я, не стерпев того бою, облаяла сотского. Он совсем осерчал, братьев отправил на съезжую, а меня сю­да представил.

Полицмейстеру совсем не хотелось путаться в дело, где, хотя и косвенно, замешано имя всесильного Бирона, и он отправил солдатку с сотским в Тайную канцелярию.

Там сразу поняли, в чем дело, и начали допрос с по­лицейского. Однако его даже не пришлось пытать. Когда привели в застенок и он увидел одетых в красные рубахи палачей, орудия пыток, потемневшие от крови, им овла­дел ужас. Сотник упал на колени и повинился, что окле­ветал солдатку.

Судьи, в свою очередь, не хотели из-за пустяков пре­пираться с полицией и отпустили сотника, приказав лишь слегка «постегать».

Солдатке Ирине пришлось пережить несколько более тяжелых минут. Ее привели в застенок, раздели, вправили руки в хомут и несколько раз потянули за веревку, но на­столько слабо, что ноги женщины даже не отделились от земли. Затем был проведен формальный допрос, исход которого после признания полицейского, был разумеет­ся, предрешен. Наконец, солдатке «для памяти» дали не­сколько слабых ударов кнутом и отпустили с миром.

У столяра Адмиралтейства Никифора Муравьева было дело в Коммерц-коллегии, тянувшееся уже четыре года.

Заключалось оно в том, что подал столяр челобитную на англичанина, купеческого сына Пеля Эвенса, обвиняя его в «бое и бесчестии» и прося удовлетворения себе «по указам».

«Бой и бесчестье» эти произошли, конечно, от того, что Никифор, нанявшись работать у англичанина, часто загу­ливал, ревностно справлял все праздники, установил еще и свой собственный праздник — «узенькое воскресенье», т. е. понедельник, и тем крайне досаждал своему хозяину, у которого работа стояла.

И вот в одно прекрасное «узенькое воскресенье» Пель Эвенс, раздосадованный пьянством Никифора, расправил­ся с ним по-своему: надавал добрых тумаков.

Обиженный столяр задумал отомстить англичанину су­дом и подал на него челобитную в Коммерц-коллегию, но решения своего дела ему пришлось ждать долго.

«Жившие мздою» чиновники не очень-то торопились, может быть, и потому, что купеческий сын Пель Эвенс час­тенько наведывался по своим делам в Коммерц-коллегию и успел уже задобрить их, а голый столяр не представлял для чиновников никакого интереса.

Так или иначе, но Никифор ходил год, другой, тре­тий и, наконец, четвертый справляться в коллегию о деле, а оно все лежало под сукном. Столяр все не терял на­дежды на возмещение обиды и надоедал коллежским чи­новникам своими визитами, а они только твердили, что «жди мол, решение учинят, когда дело рассмотрится».

И долго бы пришлось ходить Муравьеву таким обра­зом, если бы не случилось неожиданного происшествия, которое его самого вовлекло в беду и заставило забыть об англичанине.

Уже на четвертый год своего мытарства пришел одна­жды Муравьев в коллегию и толокся с прочими в сенях, ожидая выхода какого-нибудь чиновника.

Вышел асессор Рудаковский. Муравьев подошел к нему с обычным вопросом.

— Ты зачем?.. Ах да, по делу с Эвенсом... Ну что ты, брат, шатаешься, брось ты это дело и ступай, помирись лучше с хозяином, право.

— Нет-с, никак невозможно. Что же, я четвертый год суда жду, а тут помириться!

— Ну, мне некогда с тобой разговаривать, не до те­бя, — и чиновник скрылся.

Столяр остался в раздумье, уж не оставить ли все это? Удовлетворения не получишь, коли сам не заплатишь, а где же тягаться с купцом?.. Дай-ка попытаюсь еще припуг­нуть жалобой!..

И снова ждет Муравьев чиновника, который через не­которое время появляется.

— Ваше благородие! Я все-таки буду вас просить об этом деле...

— Ах, отстань ты, поди прочь, не до тебя...

— Ну коли так, то я к Анне Ивановне пойду с чело­битной, она рассудит!

Чиновник остановился и строго воззрился на Му­равьева:

— Кто такая Анна Ивановна?

— Самодержица...

¾ Как же ты смеешь так предерзостно говорить о вы­сокой персоне императрицы? Какая она тебе «Анна Ива­новна», родная, что ли, знакомая? Да знаешь ли ты, что тебе за это будет?!

Чиновник рад был случаю придраться и наступал на сто­ляра с угрожающими жестами. Никифор струсил:

— Так что же вы мое дело тянете? Ведь четыре года ле­жит! Аль вам получить с меня нечего, так и суда мне нет?

— А, так вот ты еще как! Хорошо! Слышали, как он пре­дерзостно отзывался об Ее Величестве: я, говорит, к Анне Ивановне пойду!

Присутствующие замялись.

— Я тебя упеку! — разорался Рудаковский.

— Конечно, конечно, надо его проучить, мужика, — под­хватил другой чиновник — Идите вы сейчас в Сенат и доложите Андрею Ивановичу Ушакову, он его проймет!

— Иду, иду, сейчас же! Я этого дела так не оставлю!

— Да что вы, господа, все на меня? Рады обговорить-то!..

— Не отговаривайся, все слышали твои речи!

Смущенный столяр хотел  уйти, но его удержали.

— Нет, ты постой, куда улизнуть хочешь?! Вот я тебя с солдатами под караул отправлю! — кричал Рудаковский, и действительно, несчастного Муравьева отправили в Сенат.

На другой день столяр предстал в походной Тайной канцелярии пред очи Ушакова и, разумеется, заперся в го­ворении неприличных слов:

— Чиновник со злобы доносит, потому как они мое дело с англичанином четыре года тянут, а я помириться не могу и взяток не даю.

— Так что же ты говорил?

—— Говорил, как надлежит высокой чести: ее величест­ву, государыне Анне Ивановне, а не просто — Анне Ива­новне... Рудаковский со злобы оговаривает.

— Позвать сюда асессора Рудаковского!

— Как он говорил об императрице?

— Весьма оскорбительно для высокой чести самодер­жицы — именовал ее, как простую знакомую, Анной Ива­новной, без титула, подобающего ее персоне. Говорил мне в глаза и слышали его другие люди, коих могу свидетеля­ми поставить.

— Ну! — обратился Ушаков к Никифору. — Признавай­ся лучше прямо, винись, не то огнем жечь буду!

¾ Со злобы!.. Потому как...

— А, не признаешься! Поднимите его на дыбу!

— Винюсь, винюсь, ваше превосходительство! В забве­нии был, с досады, может, что и не так сказал, как надоб­но! Дело мое не решают, ну я и хотел постращать име­нем ее величества государыни, чтоб дело-то решили...

— Ну так чтобы ты никогда не забывал подобающей императорской персоне чести и уважения, мы тебя плетя­ми спрыснем, — решил Ушаков.

Не искал с тех пор больше столяр Муравьев справед­ливости в судах.