Русский двор, отличавшийся при Петре I своей малочисленностью и про­стотой обычаев, совершенно преобразился при Анне Иоанновне. Императрица хотела непременно, чтобы двор ее не уступал в пышности и великолепии всем другим ев­ропейским дворам. Она учредила множест­во новых придворных должностей и завела многочисленный штат служителей, италь­янскую оперу, балет, немецкую труппу, два оркестра музыки- приказала выстроить вме­сто довольно тесного императорского зим­него дома большой трехэтажный каменный дворец, вмещавший в себе церковь, теат­ральную и тронную залы и семьдесят по­коев различной величины, роскошно меб­лированных и отделанных. При дворе начались торжественные приемы, праздне­ства, балы, маскарады, спектакли, иллюми­нации, фейерверки и тому подобные уве­селения. Любовь императрицы к пышности и блеску не только истощила государствен­ную казну, но вовлекла в громадные расхо­ды придворных и вельмож, которые, со­ревнуясь друг с другом, старались угодить вкусам Анны Иоанновны и тем обратить на себя ее внимание.

 «Многие из знатных лю­дей, — говорит современник князь М. М. Щербатов, — стали иметь открытые столы; вместо сделанной из простого де­рева мебели начали не иную употреблять, как английскую, сделанную из красного де­рева мегагеня; домы увеличились и вместо малого числа комнат уже по множеству ста­ли иметь; стали домы сии обивать штоф­ными и другими обоями, почитая непри­стойным иметь комнату без обоев; зеркал, которых сперва весьма мало было, уже во все комнаты и большие стали употреблять. Экипажи тоже великолепие восчувствова­ли, богатые, позлащенные кареты, с точе­ными стеклами, обитые бархатом, с золо­тыми и серебряными бахромами, лучшие и дорогие лошади; богатые, тяжелые, позла­щенные и посеребренные шоры, с кутасами шелковыми и с золотом или серебром, так­же богатые ливреи стали употреблять. Вся­кая роскошь приключает удовольствие и некоторое спокойствие, а потому приемлется всеми с охотою и по мере приятности своей распространяется. А от сего, от ве­ликих перенимая малые, повсюду начала она являться. Вельможи, проживаясь, при­вязывались более ко двору, яко к источнику милостей, а низшие — к вельможам, для той же причины».

Правда, попойки, кото­рыми прежде непременно оканчивались всякие торжества и собрания, теперь были совершенно изгнаны из придворных обыча­ев, потому что Анна Иоанновна не могла ви­деть и боялась пьяных; но зато при дворе появились азартные игры, и нередко в одну ставку в фараон или квинтич про­игрывалось до двадцати тысяч рублей. Са­ма императрица не была пристрастна к иг­ре, и если играла, то для того, чтобы про­играть. В таких случаях она держала банк, и ставить могли лишь те, кого она называла. Выигравший тотчас же получал деньги, а с проигравшего императрица никогда не требовала уплаты. Кроме карт, на придвор­ных банкетах играли еще в шахматы и на бильярде, для чего были даже устроены особые комнаты, носившие названия шах­матной или бильярдной.

Угощение на при­дворных празднествах было всегда обиль­ное, хотя и довольно однообразное; к обеду или ужину обычно подавались во всевозможных видах говядина, телятина, ветчина, дичь, аршинные стерляди, щуки и другие рыбы, грибные блюда, паштеты, ка­баньи головы в рейнвейне, шпергель (спар­жа), гороховые стручья и т. д. Все кушанья щедро приправлялись пряностями: кори­цею, гвоздикою, перцем, мускатным орехом и даже «тертым оленьим рогом». Из сластей употреблялись: «шалей», т. е. желе, моро­женое, конфеты, цукерброд, разнообразные варенья, пастилы и мармелады, имбирь в патоке; затем фрукты, каштаны, орехи и т. п. Из напитков подавались водки разного сорта, например, «приказная», «коричне­вая», «гданская», «боярская», ратафия; вина: шампанское, рейнвейн, сект, «базарак», «корзик», венгерское, португальское, шпан­ское, волошское, бургонское, пиво, полпи­во, мед, квас, кислые щи и т. п. На расходы по придворному столу указом 1733 г. бы­ло велено отпускать ежегодно по 67 000 руб.

При парадных обедах скатерти искусно перевязывались алыми и зелеными лентами и подшпиливались булавками, а столы ук­рашались разными фигурами и «атрибута­ми», была даже устроена особая «гора бан­кетная деревянная, сверху корона с кре­стом, и скипетр и мечи золоченые». Кроме того, ставились в пирамидах и искусствен­ные цветы, большой запас которых посто­янно хранился у кухеншрейбера, — так в 1739 г. у него имелось: 9525 цветов, сде­ланных из перьев «на итальянский вкус», и 8750 штук цветов «малых, китайских, бу­мажных, на проволоке, разным манером»; залы освещались восковыми свечами «с зо­лотом и без золота», а на свечи надевались «налепы банкетные, большой и малой пуки, белые, желтые и др.».

В дворцовой театральной зале представ­лялись итальянские оперы, комедии и ин­термедии с балетами. Итальянская труппа, которой управлял известный тогда компо­зитор-капельмейстер Арайя, была выписана в Россию в 1733 г. В ее состав входили «комедианты», певчие, танцоры и музыкан­ты, исполнявшие концертную музыку и иг­равшие во время торжественных обедов. Постановкой балетов заведовал учитель танцев в шляхетском корпусе Ланде; он за­вел собственную танцевальную школу, в которую императрица сама выбрала из дворцовой прислуги двенадцать красивых девочек и двенадцать мальчиков; из них впоследствии вышли очень хорошие тан­цовщики и танцовщицы. Немецкая труппа существовала с 1738 по 1740 г.; она была выписана из Лейпцига и представляла ко­медии и фарсы. Русские пьесы, большею частью «сказки в лицах и диалогах», стави­лись редко и разыгрывались при­дворными кавалерами и дамами. Кроме то­го, при дворе числился «комедиант персид­ского манера» по фамилии Лазарев. Какого рода было его мастерство, неизвестно, но из того обстоятельства, что он обучал своих учеников «разным штукам» и что для пред­ставления его требовались такие предметы, как сабли, перчатки и т. п., можно заклю­чить, что он был фокусник и акробат; лю­бопытно, что в числе учеников находилась одна капральская дочь. Места в театраль­ные представления раздавались безденеж­но, по чинам и званиям зрителей.

Императрица Анна Иоанновна  графу С. А. Салтыкову.

Семен Андреевич! Уведомились мы, что в Москве на Петровском кружале (кабаке) стоит на окне скворец, который так хорошо говорит, что все люди, которые мимо идут, останавливаются и его слушают, того ради имеете вы оного скворца купить и немедленно сюда прислать, и пребываю в милости – Анна.

Свнктпетербург,1 марта 1739 г.

Известно, что господствующей стра­стью Бирона были лошади. По этому по­воду Манштейн занес в свои записки сле­дующую остроту, сказанную австрийским посланником Остейном: «Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит, как че­ловек, когда же он говорит о людях и с людьми, то выражается, как лошадь».

Им­ператрица поручила знаменитому архитек­тору Растрелли воздвигнуть вблизи дворца огромный манеж, или, как тогда на­зывали, «конскую школу», роскошно укра­шенную снаружи и внутри. Конюшенный штат состоял из 393 служителей и масте­ровых и 379 лошадей, содержание которых обходилось ежегодно в 58 000 руб. Одних только седел по списку 1740 года храни­лось 212 штук, и в числе их значились, на­пример, такие: «Седло турецкое с яхонтами и изумрудами, при нем серебряные, вызо­лоченные стремена с алмазами и яхонтовы­ми искрами, удило серебряное, мундштуч­ное, оголов и наперст с золотым с алмазами набором, решма серебряная, вызолоченная, с алмазами, чендарь глазетовый, шитый се­ребром». Анна Иоанновна, посещавшая ма­неж сперва из угождения своему любимцу, потом сама пристрастилась к лошадям и, несмотря на свои сорок лет и полноту, даже выучилась ездить верхом. В манеже для нее была отделана особая комната, где она не­редко занималась делами и давала аудиен­ции.

Анна Иоанновна очень любила всяких птиц, и в особенности певчих и ученых, и была страстной ружейной охотницей. Поч­ти во всех комнатах дворца висели клетки, в которых пели и стрекотали разные кана­рейки, чижи, соловьи, скворцы, снегири, перепела, египетские голуби и т. д. При попугаях состояла особая смот­рительница, немка Варленд, обучавшая их говорить. В одном из дворцовых садов были выстроены отдельные здания, называвшие­ся менажериями, где содержались и раз­множались всевозможные породы птиц. Очень часто птиц этих выпускали в сад, примыкавший к дворцу, и императрица за­бавлялась тем, что стреляла их из ружья или из лука.

Придворная охота составляла предмет особенной заботы Анны Иоанновны, и она лично делала по ней все распоряжения. Неоднократными указами всем час­тным лицам строжайше воспрещалось под страхом ссылки на каторжные работы охо­титься на расстоянии 30 верст от Петербур­га и близлежащих мест. Придворные охоты содержались в Петербурге, Петергофе и Москве; они находились в ведении канце­лярии егермейстерских дел, и на них еже­годно расходовалось до 18 000 рублей. По всей России покупались, ловились и до­ставлялись в «зверовые дворы» всевозмож­ные звери: медведи, волки, кабаны, олени, дикие козы, лисицы, барсуки, рыси, зайцы и так далее. О количестве их можно судить по тому, что, например, в 1740 г. из одной Москвы было прислано 600 штук русаков. Охотничьи собаки были самых разнообраз­ных пород: борзые, гончие, меделянские, датские, легавые, таксели (таксы), бассеты, биклесы, хорты, русские и т. п. По яхт-штату определено было содержать только 138 собак, но в действительности число их всег­да значительно превышало эту норму; так, в 1740 г. наш посол в Париже князь Кан­темир купил для императрицы за 1100 руб­лей 34 пары собак бассетов, а вслед за тем посол в Англии князь Щербатов прислал приобретенные им за 2234 рубля 63 пары гончих, биклесов, борзых и хортов. При со­баках состояли: один обер-егерь, четыре егеря, шесть пикеров, десять охотников, во­семь наварщиков, три тенетника и четыре служителя.

Любимым местом охоты импе­ратрицы был Петергофский парк. Для охо­ты в парке обыкновенно расставлялись по­лотна, между которыми гончие собаки го­няли зверей; полотен этих требовалось та­кое громадное количество, что для хранения их был выстроен отдельный цей­хгауз, находившийся в ведении цейхкнехта. Практиковался еще способ охоты, называв­шийся парфорс-яхт. Он заключался в том, что первоначально устраивалась облава, а затем целое общество охотников травило и стреляло разного рода зверей; для достав­ления охотников к месту охоты держались особые экипажи, яхт-вагены. Ружья для им­ператрицы изготовлялись преимуществен­но на Сестрорецком заводе и отличались богатой отделкой, золотыми насечками, фигурными ложами; во время охоты они за­ряжались всегда обер-егерем Бемом, при­чем пули вкладывались в гильзы, смазан­ные салом.

Императрица стреляла отлично, почти без промаха, и нередко убивала пулей птиц в лет. Об охотничьих ее подвигах иногда сообщалось в «Ведомостях»; так, в 1740 г. напе­чатано следующее известие: «С 10-го июня по 26-е августа ее величество, для особли­вого своего удовольствия, как парфорс-ях­тою, так и собственноручно, следующих зверей и птиц застрелить изволила: 9 оле­ней, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волка, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц». Кроме охоты, летом Анна Иоанновна развлекалась ужением рыбы, катаньем на шлюпках, из которых была составлена не­большая флотилия с 24 матросами под ко­мандою флотского офицера, или катанием по парку «в качалках» ¾ маленьких колясоч­ках, запряженных малорослыми лошадка­ми.

Обычные дни, когда не было при дворе приемов, императрица любила про­водить в комнатах любимца Бирона или у себя в спальне, среди шутов и приживалок. Надев капот из турецкой материи небесно-голубого или зеленого цвета, предпочита­емого ею другим, и повязав по-мещански голову красным платком, она вышивала с женой Бирона, с которой была очень друж­на, в пяльцах или играла с ее детьми в мяч, волан, пускала им змей, забавлялась их ша­лостями и выходками, часто грубыми и де­рзкими, но всегда проходившими безнака­занно для этих испорченных баловней. Шу­тов и приживалок разного рода состояло при императрице множество. Среди них были карлы, карлицы, татарчата, калмычата, калмычки, персиянки, арабки, монахини, разные старухи, называвшиеся сидельницами, и т. п. Иные из них носили особые про­звища, указывающие на их физические не­достатки или особенности, например: Мать Безножка, Дарья Долгая, Акулина Лобано­ва, Девушка Дворянка, Екатерина Кокша, Баба Материна и проч. Все они были обя­заны болтать без умолку, и Анна Иоанновна просиживала целые часы, слушая их бол­товню и смотря на их кривлянья. Лично­стей, обладавших завидным для многих да­ром говорить не уставая всякий вздор, ра­зыскивали по всей России и немедленно препровождали ко двору.

В государствен­ном архиве сохранилось несколько собст­венноручных писем Анны Иоанновны, дока­зывающих ее заботу о пополнении своего интимного штата разными болтуньями и дурами. Так, например, императрица писала в Москву: «У вдовы Загряжской, Ав­дотьи Ивановны, живет одна княжна Вяземская, девка; и ты ее сыщи и отправь сюда, только, чтобы она не испужалась, то объяви ей, что я беру ее из милости, и в дороге вели ее беречь, а я ее беру для своей забавы, как сказывают, что она много говорит». В другой раз она писала в Переславль: «Поищи в Переславле из бедных дворянских девок или из посадских, кото­рая бы похожа была на Татьяну Новокщенову, а она, как мы чаем, что уже скоро ум­рет, то чтобы годны были ей на перемену; ты знаешь наш нрав, что мы таких жалуем, которые бы были лет по сорока и так же б говорливы, как та, Новокщенова, или как были княжны Настасья и Анисья Мещер­ские».

До нас дошел любопытный рассказ же­ны управляющего дворцовым селом Дединовым Настасьи Шестаковой о том, как в июне 1738 г. она провела день во дворце у императрицы. Рассказ этот так ярко и вме­сте с тем безыскусственно рисует домаш­ний быт Анны Иоанновны, что мы приводим его целиком:

«Божиею милостью и заступлением пресвятыя Богородицы и повелением ее импе­раторского величества приведена была во дворец летний, и привели меня в дежурную к Андрею Ивановичу Ушакову, а его пре­восходительство велел меня проводить че­рез сад в покои, где живет княгиня Аграфена Александровна Щербатая, и как шла садом, стоял лакей на дороге и спросил: «Не вы ли Филатовна?». И я о себе сказала: «Я». И взял меня лакей и довел меня до крыльца перед почивальню и привел к кня­гине. Княгиня пошла и доложила обо мне, и изволили ее императорское величество прислать Анну Федоровну Юшкову: «Не скучно ли тебе, Филатовна, посиди» — и посадила со мною от скуки говорить Анну Федоровну Волкову, полковницу. А как пришло время обедать, посадили за стол с княгинею Голицыною, с полковницею Ан­ною Васильевною, с Марьею Михайловною Возницыною, с камор-юнфорою Матреною Ефстифьевною, с Маргаритою Федоров­ною, с матерью Александрою Григорьев­ною, а иных и не упомню.

А как пришел час вечерни, изволила ее величество прислать Анну Федоровну Юшкову: «Ночуй-де у меня, Филатовна!». И я сказала: «Воля ее императорского ве­личества». А как изволила откушать ввече­ру и изволила раздеться, то меня княгиня привела в почивальную пред ее величество и изволила меня к ручке пожаловать и те­шилась: взяла меня за плечо так крепко, что с телом захватила, ажно больно мне было. И изволила привесть меня к окну и изво­лила мне глядеть в глаза, сказала: «Стара очень, никак была Филатовна — только по­желтела». И я сказала: «Уже, матушка, за­пустила себя: прежде пачкавалась белила­ми, брови марала, румянилась». И ее вели­чество изволила говорить: «Румяниться не надобно, а брови марай». И много тешилась и изволила про свое величество спросить: «Стара я стала, Филатовна?». И я сказала:

«Никак, матушка, ни маленькой старинки в вашем величестве!» — «Какова же я тол­щиною — с Авдотью Ивановну?» И я ска­зала: «Нельзя, матушка, сменить ваше ве­личество с нею, она вдвое толще». Только изволила сказать: «Вот, вот, видишь ли!». А как замолчу, то изволит сказать: «Ну, гово­ри, Филатовна!». И я скажу: «Не знаю, что, матушка, говорить: душа во мне трепещет­ся, дай отдохнуть». И ее величеству это смешно стало, изволила тешиться: «Поди ко мне поближе». И мне стала ее величе­ства милость и страшна и мила, упала перед ножками в землю и целую юбочку. А ее величество тешится: «Подымите ее». А кня­гиня меня тащит за рукав кверху, я и пуще не умею встать. И так моя матушка светла была, что от радости ночь плакала и спать не могла. «Ну, Филатовна, говори!». — «Не знаю, матушка, что говорить». — «Расска­зывай про разбойников!». Меня уже горе взяло: «Я, мол, с разбойниками не живала». И изволила приказывать: что я делаю, ска­жи Авдотье Ивановне. И долго вечером из­волила сидеть и пошла почивать, а меня княгиня опять взяла к себе, а княгиня живет перед почивальнею.

А поутру меня опять привели в почивальную перед ее величе­ством в десятом часу, и первое слово изво­лила сказать: «Чаю, тебе не мягко спать бы­ло?». И опять упала я в землю перед ее ве­личеством, и изволила тешиться: «Подыми­те ее; ну, Филатовна, рассказывай!» И я стала говорить: «Вчерася, матушка, день я сидела, как к исповеди готовилась: сердце все во мне трепетало». И ее величество те­шилась: «А нынеча что?». — «А сегодня, матушка, к причастию готовилась». И так изволила моя матушка светла быть, что ска­зать не умею. «Ну, Филатовна, говори!» И я скажу: «Не знаю уже, что говорить, все­милостивая». — «Где твой муж и у каких дел?» И я сказала: «В селе Дединове в Ко­ломенском уезде управителем». Матушка изволила вспамятовать: «Вы-де были в нов­городских?». — «Те, мол, волости, госуда­рыня, отданы в Невский монастырь». — «Где же-де вам лучше, в новгородских или в коломенских?» И я сказала: «В новгород­ских лучше было». И ее величество изво­лила сказать: «Да для тебя не отнимать их стать. А где вы живете, богаты ли мужи­ки?». — «Богаты, матушка». — «Для чего ж вы от них не богаты?» — «У меня, мол, муж говорит, всемилостивейшая государыня, как я лягу спать, ничего не боюся, и по­душка в головах не вертится». И ее вели­чество изволила сказать: «Эдак лучше, Фи­латовна: не пользует имение в день гнева, а правда избавляет от смерти». И я в землю поклонилась. А как замолчу, изволит сказать: «Ну, говори, Филатовна, говори». И я скажу: «Матушка, уже все высказала». — «Еще не все сказала: скажи-ка, стреляют ли дамы в Москве?» — «Видела я, госуда­рыня, князь Алексей Михайлович (Черкас­ский) учит княжну стрелять из окна, а по­ставлена мишень на заборе». — «Попадает ли она?» — «Иное, матушка, попадает, а иное кривенько». — «А птиц стреляет ли?» — «Видела, государыня, посадили го­лубя близко к мишени и застрелила в кры­ло, и голубь ходил на кривобок, а другой раз уже пристрелила». — «А другие дамы стреляют ли?» — «Не могу, матушка, до-несть, не видывала». Изволила мать моя ми­лостиво расспрашивать, покамест кушать изволила. А как убраться изволила, то по­жаловала к ручке: «Прости, Филатовна, я опять по тебя пришлю: поклонись Григорью Петровичу, Авдотье Ивановне». И изволила приказать Анне Федоровне Юшковой: «Вели отвезти Филатовну на верей­ке лакеям, да и проводить». И пожаловала мне сто рублев; изволила сказать: «Я-де по­мню село Дединово: с матушкою ездила мо­литься к Миколе». А я молвила: «Ну-тко, мол, матушка, ныне пожалуй к Миколе-то Чудотворцу помолиться». И ее величество изволила сказать: «Молись Богу, Филатов­на, как мир будет». Изволила меня послать, чтобы я ходила по саду: «Погляди, Фила­товна, моих птиц».

И как привели меня в сад, и ходят две птицы величиною и от ко­пыт вышиною с большую лошадь, копыта коровьи, коленки лошадиные, бедра лоша­диные, а как подымет крыло — бедра голы, как тело птичье, а шея, как у лебедя, длин­на, мер в семь или восемь, длиннее ле­бяжьей; головка гусиная и носок меньше гусиного; а перье на ней такое, что на шля­пах носят. И как я стала дивиться такой ве­ликой вещи и промолвила: «Как-та их зо­вут», то остановил меня лакей: «Постой». И побежал от меня во дворец, и прибежал ко мне возвратно: «Изволила государыня сказать: эту птицу зовут строкофамил; она-де яйца те несет, что в церквах по паника­дилам привешивают».

Состоявшие при императрице прижи­валки и шуты, болтая, сообщали ей сплет­ни, ходившие по городу, и интимные дрязги из семейной жизни придворных; но Анна Иоанновна этим не удовлетворялась: ее ин­тересовали не одни только петербургские сплетни, но и московские; с этой целью она вела постоянную переписку с родственни­ком своим, московским генералом-губерна­тором С. А. Салтыковым, поручая ему тай­но узнавать и доносить ей о домашних де­лах разных лиц. В свои комнатные фрей­лины она выбирала преимущественно таких девиц, которые имели хорошие голоса. Ког­да императрица оставалась в своей опочи­вальне, фрейлины должны были сидеть в соседней комнате и заниматься рукодели­ем, вышиванием, вязанием. Соскучившись, Анна Иоанновна отворяла к ним дверь и го­ворила: «Ну, девки, пойте!» — и девки пели до тех пор, пока государыня не кричала: «Довольно!» Иногда она требовала к себе гвардейских солдат с их женами и прика­зывала им плясать по-русски и водить хо­роводы, в которых заставляла принимать участие присутствовавших вельмож.

Она не чуждалась и литературных развлечений: узнав как-то, что Тредиаковский написал стихотворение игривого содержания, она призвала автора к себе и велела ему про­читать свое произведение. Тредиаковский в одном из своих писем так рассказывает об этом чтении: «Имел счастье читать государыне императрице, у камина, стоя на коленях перед ее импера­торским величеством, и по окончании оного чтения удостоился получить из собствен­ных ее императорского величества рук все­милостивейшую оплеушину».

Анна Иоанновна вообще была очень стро­га к своим приближенным и обращалась с ними крайне сурово. Так, например, однаж­ды две фрейлины, сестры Салтыковы, ко­торых она заставила петь целый вечер, ос­мелились наконец заметить ей, что они уже много пели и устали. Императрица, не тер­певшая никаких возражений, до такой сте­пени разгневалась на бедных девушек, что тут же прибила их и отправила на целую неделю стирать белье на прачечном дворе. В другой раз, узнав, что на одном частном балу какие-то дамы очень хорошо танцева­ли, она послала за ними и приказала тан­цевать в своем присутствии. Дамы начали танец, но, смущенные грозным видом госу­дарыни, смешались, перепутали фигуры и в нерешительности остановились. Императрица молча поднялась с своего кресла, подошла к помертвевшим от страха танцоркам, от­весила каждой по пощечине и затем, воз­вратившись на место, велела снова начать танец. Анна Иоанновна очень благоволила к статс-даме графине Авдотье Ивановне Чернышевой, потому что она хорошо умела рассказывать городские новости и анекдо­ты; но, несмотря на это, никогда не позво­ляла ей садиться при себе. Однажды Чер­нышева, разговаривая с императрицей, по­чувствовала себя дурно и едва могла стоять на ногах.

Анна Иоанновна, заметив это, сказала своей собеседнице: «Ты можешь опе­реться на стол, служанка заслонит тебя и, таким образом, я не буду видеть твоей позы».

Шуты при дворе Анны Иоанновны не име­ли того значения, которым пользовались при Петре I. Петр держал шутов не для собственной только забавы и увеселе­ния, но как одно из орудий насмешки, упот­реблявшейся им иногда против грубых предрассудков и невежества, коренившихся в тогдашнем обществе. Шуты Петра очень часто резкой и ядовитой остротой клейми­ли пороки и обнаруживали злоупотребле­ния лиц, даже самых близких к государю. Когда вельможи жаловались Петру на слишком бесцеремонное обхождение шу­тов, он отвечал: «Что вы хотите, чтобы я с ними сделал? Ведь они дураки!». Шуты же Анны Иоанновны не смели никому высказы­вать правды в глаза и по доброй воле или принуждению исполняли роль простых скоморохов, потешая свою повелительницу забавными выходками, паясничеством, сказ­ками и прибаутками.

По свидетельству Гаврилы Де­ржавина, всякий раз, как императрица слу­шала обедню в придворной церкви, шуты ее садились на лукошки в той комнате, че­рез которую ей нужно было проходить во внутренние покои, и кудахтали, подражая наседкам. Иногда Анна Иоанновна заставля­ла их становиться гуськом, лицом к стене, и по очереди толкать один другого изо всей силы; шуты приходили в азарт, дрались, та­скали друг друга за волосы и царапались до крови. Императрица, а в угоду ей и весь двор, восхищались таким зрелищем и по­мирали со смеху. Для поощрения и награж­дения своих шутов Анна Иоанновна учреди­ла даже особый шутовской орден «св. Бе­недикта», весьма схожий с крестом ордена св. Александра Невского и носившийся в петлице на красной ленте.

Официальных шутов при императрице находилось шесть человек: Балакирев и д'Акоста, унаследованные ею от Петра I, Педрилло, граф Апраксин, князь Волконский и князь Голицын. Появление при дворе в роли шутов лиц из родовитой русской знати восходит к XVII столетию. У Ивана Грозного был шут, князь Осип Гвоз­дев, которого грозный царь и убил, шутя. В шутовских обрядах, свадьбах и маскара­дах петровского времени главными актера­ми с титулом «князь-папы» и «князь-игу­меньи» фигурировали: думный дьяк Н. М. Зотов, боярин П. И. Бутурлин, вдова окольничего Д. Г. Ржевская, статс-дама княгиня Н. И. Голицына и другие. Анна Иоанновна имела свои причины продолжать такое унижение старинного боярства, по­мня хорошо, как оно стремилось при ее во­царении ограничить самодержавие в свою пользу.

Чтобы можно было составить не­которое понятие о личности шутов Анны Иоанновны, мы постараемся сгруппировать те немногие и отрывочные сведения о них, которые разбросаны в документах и мему­арах того времени.

Иван Емельянович Балакирев, сын бед­ного дворянина, был сперва стряпчим в Хутынском монастыре близ Новгорода, а по­том, вытребованный в 1718 г. наравне с другими дворянами в Петербург на службу, определен «к инженерному учению». В сто­лице он случайно познакомился с царским любимцем камергером Монсом, понравился ему своим веселым характером, балагурст­вом и находчивостью и сделался его до­машним человеком. Монс, уже тогда владевший сердцем императрицы Екатерины I, устроил Балакиреву место камер-лакея, поручал ему выведывать и выслушивать придворные новости и разговоры и при его содействии продавал разным лицам свои услуги и заступничество. Прикинувшись шутом, бывший стряпчий сумел обратить на себя внимание Петра I и получил право острить и дурачиться в его присут­ствии. Однако Балакиреву недолго при­шлось пользоваться выгодами своего ново­го положения. Арестованный в 1724 г. вместе с Монсом, он подвергся пытке и за «разные плутовства» был наказан нещадно ба­тогами и сослан в Рогервик в крепостные работы.

По вступлении на престол Екате­рины I Балакирев был возвращен из ссылки и определен в Преображенский полк сол­датом. Несмотря на все старания и хлопоты, он только в царствование Анны Иоанновны попал снова ко двору и получил звание при­дворного шута. Наученный горьким опы­том, Балакирев вел себя очень осторожно и заботился более всего о том, чтобы обес­печить себя на черный день. Анна Иоанновна, по-видимому, благоволила к нему; по крайней мере когда в 1732 г. Балакирев женился на дочери посадского Морозова и не получил обещанных ему в приданое 2000 руб., императрица приказала немедленно и не принимая никаких отговорок «доправить» эти деньги с Морозова и отдать их Балакиреву. В другой раз он вздумал ра­зыграть лотерею, и Анна Иоанновна усердно хлопотала о раздаче билетов. «При сем по­сылаю вам, — писала она в Москву Салтыкову, — бумажку: Балакирев лошадь проигрывает в лот, и ты изволь в Москве приказать, чтоб подписались, кто хочет и сколько кто хочет, и ты пожалуй подпиши, а у нас все пишут». Кстати заметим, что многочисленные анек­доты о Балакиреве  большей ча­стью выдуманы или заимствованы из поль­ских книжек подобного же содержания. Ни один из современных Петру I пи­сателей, рассказывая о царских забавах, да­же не упоминает имени Балакирева.

Ян д'Акоста, португальский еврей, не­сколько лет странствовал по Европе, пере­биваясь мелкими аферами; держал маклер­скую контору в Гамбурге и наконец пристал в качестве приживальщика к бывшему там русскому резиденту, с которым и приехал в Россию. Смешная фигура и умение говорить на всех европейских языках принесли ему место придворного шута. Он был чрезвычайно хитер и превосходно знал Священное Писание. Петр I любил вступать с ним в богословские споры и за усердную шутовскую службу пожаловал ему титул «самоедского короля» и подарил безлюдный и песчаный остров Соммерс, один из средних островов Финского залива.

Пьетро Мира, обыкновенно звавшийся сокращенно Педрилло, родом неаполита­нец, явился в Петербург в начале царство­вания Анны Иоанновны петь роли буффа и играть на скрипке в придворной итальян­ской опере. Не поладив, однако, с главным оперным капельмейстером Арайя, сметли­вый Педрилло перечислился в придворные шуты и так удачно исполнял свою новую обязанность, что скоро сделался любимцем императрицы и неизменным карточным ее партнером. На придворных банкетах она обыкновенно поручала Педрилло держать вместо себя банк и расплачиваться при про­игрышах. Благодаря этому обстоятельству Педрилло сумел в короткое время скопить изрядный капиталец, с которым потом бла­горазумно удалился восвояси.

О ловкости его в наживании денег можно судить из следующего анекдота, рассказанного в за­писках Манштейна. Жена Педрилло была очень невзрачна собою; однажды Бирон, желая посмеяться над ним по этому поводу, спросил его: «Правда ли говорят, что ты женат на козе?». — «Не только правда, — отвечал находчивый шут, — но жена моя беременна и должна на днях родить; смею надеяться, что ваше высочество будете столь милостивы, что не откажетесь, по русскому обычаю, навестить родильницу и подарить что-нибудь на зубок младенцу». Бирон расхохотался и обещал исполнить просьбу.

Через несколько дней Педрилло пришел к Бирону с радостным лицом и объ­явил, что жена его, коза, благополучно раз­решилась от бремени, и напомнил об обе­щании. Выходка эта очень понравилась Ан­не Иоанновне, и она пригласила весь двор навестить шута и поздравить его с семей­ною радостью. Педрилло достал козу, ра­зукрасил ее лентами и бантами, уложил с собою в постель и с серьезным видом при­нимал поздравления. Каждый, разумеется, был обязан класть подарок под подушку шута, который приобрел, таким образом, в одно утро несколько сот рублей.

Кроме шу­товских обязанностей, Педрилло исполнял еще разные поручения императрицы. Через его посредство выписывались иногда из Италии певцы и певицы для итальянской труппы и покупались для двора драгоцен­ные камни, материи и разные безделушки. С этою целью он неоднократно посылался за границу и даже вступал в переписку с владетельными особами. Когда в 1735 г. испанцы вторглись в Тоскану, управляемую слабоумным и бездетным герцогом Гастоном Медичи, Анна Иоанновна, желая вос­пользоваться этим обстоятельством, пору­чила Педрилло устроить покупку по деше­вой цене знаменитого тосканского алмаза. Сохранилось письмо, с которым шут по ее приказанию обратился к герцогу.

«Королевское высочество, — писал он, — я поныне должность мою исполнить и вашему высочеству писать пренебрег; но понеже сия оказия ныне подается, чтобы ее императорскому величеству, моей самодержавице, служить, привлекает меня вас сим утруждать. И тако объявляю, что понеже здесь получена ведомость, что владение ва­шего королевского высочества вступлени­ем неприятельских войск едва не разорено, а именно от вандальских войск, которые свирепыми и жестокими своими поступка­ми разорили земли и, требуя великие кон­трибуции, в бедственное состояние приво­дят подданных ваших. Того ради, для об­легчения вашего от толикого нападения представляю вам со стороны сей августей­шей моей императрицы 15 000 российского войска, да авангардию 40 000 казаков и кал­мыков; и надеюсь, что по прибытии сего храброго войска гишпанские войска ста­раться будут уходить спастись и всю свою храбрость для безопасения среди Африки содержать, а генерал Монтемар и весь гишпанский двор и в Мадриде не без опасности будут. Однако же надлежит для содержа­ния сих храбрых войск, чтобы ваше коро­левское высочество приказал приготовить довольное число самой крепкой гданской водки, такой, какую ваше королевское вы­сочество пивал, будучи в Богемии, и оною охотно напивался допьяна.

Соблаговолите принять мое предложение и увидите, что владения ваши восстановятся, поданные ва­ши веселиться станут и жизнь вашего ко­ролевского высочества двадцать лет еще продолжится. Чаю ж я, что по причине те­кущего бедствия казна ваша истощена деньгами, и для того представляю вам ку­пить ваш самобольшой алмаз, о котором слава происходит, что больше его в Италии не имеется; ежели недорогою ценою оный продать намерены, то я вам купца нашел, ибо (правду вам сказать) и я хочу малою прибылью попользоваться. Ее император­ское величество намерена тот алмаз купить и деньги за оный заплатить; но изволит, чтоб я себя купцом представил и торговал. Я бы надеялся, что ваше королевское вы­сочество, не имея наследников, не пренеб­режет сею оказиею и продажею сего алмаза к ненужде себя приведет, понеже великий Бог ведает, кому после преставления ваше­го имение ваше достанется. Я вам сие пред­ставляю как истинный неаполитанец и до­брый приятель и чаю, что таким и от вашего королевского высочества признан буду. Без замедления соблаговолите ответ мне дать и решительно намерение свое объявить, чтоб я мог деньги и вышеуказанные войска приготовить и бездельникам гишпанцам напуск дать».

Неизвестно, последовал ли ответ на это послание, но тосканский алмаз, весивший 139,5 карата, не достался Анне Иоанновне, а попал в руки австрийского императора. Странное содержание письма и выбор кор­респондента объясняется отчасти слабо­умием герцога Гастона и личным знаком­ством его с Педрилло (как это можно за­ключить из некоторых выражений в пись­ме).

Камергер князь Никита Федорович Вол­конский имел некоторое положение при дворе Петра I и Екатерины I един­ственно благодаря жене своей Аграфене Петровне, урожденной Бестужевой-Рюми­ной, отличавшейся умом, светским образо­ванием, честолюбием и беспокойным харак­тером. Волконский был человек полупоме­шанный, добровольно разыгрывавший роль шута, и сделался известным Анне Иоанновне еще в Митаве, куда он неоднократно при­езжал в гости к своему тестю, Петру Ми­хайловичу Бестужеву. Княгиня Аграфена Петровна была вынуждена отстранить му­жа от управления имением, потому что он тратил доходы беспорядочно, на собак, ска­зочников и всяких приживальщиков. Вол­конская ненавидела дочерей царя Иоанна Алексеевича, и в особенности Анну Иоанновну, которой в царствование Екатерины I причинила много неприятностей.