В 1728 г. княгиня Аграфена Петровна за тайные политические сношения свои с австрий­ским послом графом Рабутиным и другие придворные интриги была сослана по рас­поряжению Верховного тайного совета в заключение в Тихвинский монастырь. Анна Иоанновна, вступив на престол, старалась мстить своему бессильному врагу тем, что подвергла княгиню всевозможным стесне­ниям и лишениям, которые ускорили ее кончину, последовавшую в 1732 г. Когда княгиня Аграфена Петровна была отправ­лена в ссылку, князь Никита Федорович по­селился в своем имении, сельце Селявине Переславского уезда, где вполне отдался своим причудам. Получив известие о смер­ти Волконской, Анна Иоанновна вспомнила о ее муже и его шутовских выходках, ког­да-то доставлявших ей немалое развлече­ние среди митавской скуки, и поспешила навести о нем справки. «Семен Андрее­вич! — писала она Салтыкову в Москву. — Объявляю вам, что княгиня Аграфена Вол­конская умерла, того ради изволь сыскать ее мужа, князя Никиту Волконского, и к нам его немедленно выслать в Петербург и ска­жи ему, что ему ведено быть за милость, а не за гнев». Волконский был доставлен в Петербург, и императрица оказала ему свою милость: пожаловала сумасшедшего князя в шуты!

До какой степени это занимало Ан­ну Иоанновну, можно судить из следующего письма ее к Салтыкову:

«Пошли кого на­рочно князь Никиты Волконского в дерев­ню его Селявино и вели расспросить лю­дей, которые больше при нем были в быт­ность его там, как он жил и с кем соседями знался и как их принимал, спесиво или про­сто, также чем забавлялся, с собаками ль ездил, или другую какую имел забаву, и со­бак много ль держал, и каковы, а когда до­ма, то каково жил, и чисто ли в хоромах у него было и какова была пища, не едал ли кочерыжек и не леживал ли на печи, и о том обо всем и тех его людей расспроси их подлинно, вели взять сказки и пришли к нам, где он спал, бывали ль у него тут гор­шки и кувшины, также и деревянная посуда, и о том обо всем его житии, сделав тетрадку и надписав подлинно, и подписать «Житие князя Никиты Волконского», и к житию ве­ли приписать, спрося у людей, сколько у него рубах было и по скольку дней он на­шивал рубаху». Через несколько времени она опять писала Салтыкову: «По получе­нии сего изволь послать в дом князя Ни­киты Волконского и все письма его взять и сюда к нам прислать, а нам письма его надобны ради смеха».

В 1734 г., поручая Салтыкову исполнить в Москве разные ко­миссии, императрица прибавляла в письме:

«Да здесь, играючи, женила я князя Никиту Волконского на Голицыном и при сем при­лагается его письмо к человеку его, в ко­тором написано, что он женился вправду, и ты оное сошли к нему в дом стороною, чтоб тот человек не дознался и о том ему ничего сказывать не вели, а отдать так, что будто то письмо прямо от него писано».

На Волконского была возложена обязанность кормить и ухаживать за любимой императрицыной собачкой, называвшейся Цитринькой. Содержание собачке отпускалось из запасов дворцовой конторы, и выдача его производилась порядком, установленным для записи расхода дворцовых припасов. Цитриньке было определено в корм на каж­дый день «по кружке сливок молочных». Волконский ежедневно должен был обра­щаться за сливками к придворному кухен-шрейберу, который в ежемесячных отчетах, подаваемых в дворцовую контору на реви­зию об израсходованных им столовых при­пасах, всегда отдельной статьей писал рас­ходы, сделанные на собачку, так: «Отпуще­но, по требованию князя Никиты Волкон­ского, для кормления собачки Цитриньки с такого-то по такое число сливок молоч­ных по кружке в каждый день». Под этой статьей всегда значилась расписка Волкон­ского в приеме сливок.

«Понеже 16 числа февраля месяца у доктора лошади с саньми ушли, и при сем случае с саней пропала епанча рысья покрыта красным камлотом, медвежья красным сукном крытая полость и две попоны. Того ради, ежелеи кто пропалые вещи найдет, то бы пожаловали в находязуюся при Академии Наук книжную давку, из которой принесшему особливое награждение дано быть имеет».

Из петербургских «Ведомостей».

Граф Алексей Петрович Апраксин, пле­мянник известного петровского адмирала, графа Федора Матвеевича, начал службу камер-юнкером при Екатерине I и в 1729 г. женился на княжне Елене Михайловне Голицыной, дочери князя Михаила Алексе­евича Голицына, о котором будет сказано далее. Мы не знаем достоверно, когда и по каким причинам он был сделан шутом; но есть указания, что Апраксин нисколько не тяготился своей унизительной ролью, ис­полнял ее с редким усердием до самой кон­чины в 1738 г. и часто получал от импе­ратрицы крупные денежные подарки: так, например, в 1733 г. ему было пожаловано 6000 руб. из сумм Преображенского полка. В записках Порошина находится между прочим следующая заметка: «Граф Никита Иванович Панин рассказывал о шуте импе­ратрицы Анны Иоанновны графе Апраксине, что он несносный был шут, обижал всегда других и за то часто бит бывал».

Князь Михаил Алексеевич Голицын, внук знаменитого боярина и любимца ца­ревны Софьи Василия Васильевича и сын пермского наместника князя Алексея Ва­сильевича Голицына, родился в 1688 г., незадолго до того, как дед и отец его, ли­шенные чинов и поместий, были отправле­ны в ссылку в Пинегу. Когда князь Михаил Алексеевич достиг совершеннолетия, Петр I определил его солдатом в поле­вые полки, где он на сороковом году от рождения с трудом достиг чина майора. По­теряв в 1729 г. первую жену Марфу Мак­симовну, урожденную Хвостову, от которой имел сына, князя Алексея, умершего без­детным, и дочь Елену, вышедшую за графа Апраксина, Голицын испросил себе позво­ление ехать за границу. Слабоумный от природы, он во время пребывания своего во Флоренции влюбился в одну итальянку низкого происхождения, женился на ней и по ее внушению перешел в католическую веру. По возвращении в Россию в 1732 г. князь Михаил Алексеевич жил в Москве, тщательно скрывая от всех жену и переме­ну религии. Обстоятельство это скоро об­наружилось, привело в отчаяние всю мно­гочисленную фамилию Голицыных и, разу­меется, дошло до сведения императрицы, которой поступок Голицына был объяснен его крайним слабоумием. Она велела пред­ставить его себе, пришла в восхищение от его глупости и тотчас же сделала своим шутом.

«Семен Андреевич! — писала она Сал­тыкову в 1733 г. — Благодар­на за присылку Голицына; он здесь всех ду­раков победил; ежели еще такой же в его пору сыщется, то немедленно уведомь». Ра­зумеется, брак князя Михаила Алексеевича был признан недействительным, и он более уже не увидел своей жены-итальянки. Го­лицыну в числе прочих шутовских обязан­ностей было поручено подавать императ­рице квас, вследствие чего придворные прозвали его Квасником. Прозвищем этим он именовался даже и в официальных бу­магах того времени. Любопытно, что, гово­ря в одном из своих писем об отце его, князе Алексее Васильевиче, императрица называ­ет последнего князем Алексеем Кислищиным.

В числе приживалок Анны Иоанновны на­ходилась одна калмычка, Авдотья Иоанновна, пользовавшаяся особенным благоволением императрицы и носившая в честь ее любимого блюда фамилию Бужениновой. Калмычка эта, уже немолодая и очень не­красивая собой, как-то в разговоре вырази­ла Анне Иоанновне охоту выйти замуж. По­смеявшись над таким желанием, императ­рица спросила Буженинову, есть ли у нее в виду жених, и, получив отрицательный ответ, сказала, что берет на себя устройство ее судьбы. На другой же день пятидесяти­летнему Голицыну было объявлено, что го­сударыня нашла для него невесту и чтобы он готовился к свадьбе, все расходы кото­рой ее величество принимает на свой счет. Мысль императрицы — женить шута на шутихе — встретила полное сочувствие в кругу ее приближенных. Камергер Татищев подал идею — построить для этой цели на Неве дом из льда и обвенчать в нем моло­дых «курьезным образом». Немедленно бы­ла составлена под председательством ка­бинет-министра Волынского особая маска­радная комиссия, которой поручен высший надзор и скорейшее исполнение предложе­ния Татищева.

Комиссия избрала для постройки Ледя­ного дома место на Неве, между Адмирал­тейством и Зимним дворцом. Материалом при постройке служил только чистый лед: его разрубали большими плитами, клали их одну на другую и для связи поливали во­дой. Архитектура дома была довольно изящна. Он имел восемь саженей в длину, две с половиной в ширину и три в вышину. Кру­гом всей крыши тянулась сквозная галерея, украшенная столбами и статуями; резное крыльцо вело в сени, раз­делявшие здание на две большие комнаты; сени освещались четырьмя, а каждая ком­ната — пятью окнами со стеклами из тон­чайшего льда. Оконные и дверные косяки и простеночные пилястры были выкрашены зеленой краской под мрамор. За ледяными стеклами стояли писанные на полотне «смешные картины», освещавшиеся по но­чам изнутри множеством свечей. Перед до­мом были расставлены шесть ледяных трехфунтовых пушек и две двухпудовые мортиры, из которых не раз стреляли. У во­рот, сделанных также изо льда, красова­лись два ледяных дельфина, выбрасывав­шие изо ртов с помощью насосов огонь от зажженной нефти. На воротах стояли горшки с ледяными ветками и листьями. На ледяных ветках сидели ледяные птицы. По сторонам дома на пьедесталах с фронтис­писами возвышались остроконечные четы­рехугольные пирамиды. В каждом боку их было устроено по круглому окну, около ко­торых снаружи находились разукрашенные часовые доски. Внутри пирамид висели большие бумажные восьмиугольные фона­ри, разрисованные «всякими смешными фи­гурами». Ночью в пирамиды влезали люди, вставляли свечи в фонари и поворачивали их перед окнами к великой потехе посто­янно толпившихся здесь зрителей. Послед­ние с любопытством теснились также око­ло стоявшего по правую сторону дома ле­дяного слона в натуральную величину. На слоне сидел ледяной персиянин; двое дру­гих таких же персиян стояли по сторонам. «Сей слон, — рассказывает очевидец, — внутри был пуст и столь хитро сделан, что днем воду вышиною на двадцать четыре фута пускал; ночью, с великим удивлением всех смотрителей, горящую нефть выбра­сывал. Сверх же того, мог он, как живой слон, кричать, который голос потаенный в нем человек трубою производил».

Внутреннее убранство дома вполне со­ответствовало его оригинальной наружно­сти. В одной комнате стояли туалет, два зеркала, несколько шандалов, каминные часы, большая двуспальная кровать, табу­рет и камин с ледяными дровами. В другой комнате были стол резной работы, два ди­вана, два кресла и резной поставец, в ко­тором находилась точеная чайная посуда, стаканы, рюмки и блюда. В углах этой ком­наты красовались две статуи, изображав­шие купидонов, а на столе стояли большие часы и лежали карты с марками. Все эти вещи были искусно сделаны из льда и выкрашены «приличны­ми натуральными красками». Ледяные дро­ва и свечи намазывались нефтью и горели.

Кроме того, при Ледяном доме по рус­скому обычаю была выстроена ледяная же баня; ее несколько раз топили, и желающие могли в ней попариться.

По высочайшему повелению к «курьезной» свадьбе Голицына с Буже­ниновой были доставлены в Петербург из разных концов России по два человека обо­его пола всех племен и народов. Всего набралось триста человек. Маскарадная комиссия снабдила каждую пару местной народной одеждой и музыкальным инструментом.

6 февраля 1740 г., в день, назначен­ный для празднества, после бракосочета­ния сиятельного шута, совершенного обыч­ным порядком в церкви, разноплеменные «поезжане» потянулись со сборного пункта длинным поездом. Тут были: абхазы, ос­тяки, мордва, чуваши, черемисы, вятичи, са­моеды, камчадалы, якуты, киргизы, калмыки, украинцы, чухонцы и множество других «разноязычников и разночинцев», каждый в своем национальном костюме и со своей прекрасной половиной. Одни ехали на вер­блюдах, другие — на оленях, третьи — на собаках, четвертые — на волах, пятые — на козлах, шестые — на свиньях и т. д. «С при­надлежащею каждому роду музыкалиею и разными игрушками, в санях, сделанных на­подобие зверей и рыб морских, а некоторые в образе птиц странных». Шествие откры­вали «молодые», красовавшиеся в большой железной клетке, поставленной на слоне.

Свадебный поезд, управляемый Волын­ским и Татищевым, с музыкой и песнями проехав мимо дворца и по всем главным улицам, остановился у манежа герцога Курляндского. Здесь на нескольких длинных столах был приготовлен изобильный обед, за которым каждая пара имела свое народ­ное блюдо и свой любимый напиток. Во время обеда Тредиаковский приветствовал молодых следующим стихотворением:

Здравствуйте, женившись, дурак и дурка,

Еще тота и фигурка:

Теперь-то прямое время нам повеселиться,

Теперь-то всячески поезжанам должно беситься.

Квасник-дурак и Буженинова..

Сошлись любовию, но любовь их гадка.

Ну, мордва, ну, чуваши, ну, самоеды!

Начните веселье, молодые деды:

Балалайки, гудки, рожки и волынки!

Сберите и вы бурлацки рынки.

Ах, вижу, как вы теперь рады!

Гремите, гудите, бренчите, скачите,

Шалите, кричите, пляшите!

Свищи, весна, свищи, красна!

Невозможно вам иметь лучшее время:

Спрягся ханский сын, взял ханское племя,

Ханский сын Квасник, Буженинова ханка

Кому того не видно, кажет их осанка.

О, пара! о не стара! Не жить они станут, но зоблить сахар.

И так надлежит новобрачных приветствовать ныне,

Дабы они все свое время жили в благостыне:

Спалось бы им, да вралось, пилось бы, да сдалось.

Здравствуйте же, женившись, дурак и дурка.

Еще... тота и фигурка.

После обеда «разноязычные» пары пля­сали каждая свою пляску под свою национальную музыку. Это зрелище очень забавляло импе­ратрицу и вельможных зрителей. По окон­чании бала пестрый поезд, предшествуемый по-прежнему «молодыми», восседав­шими в клетке на слоне, отправился в Ле­дяной дом, который горел огнями, эффектно дробившимися и переливавши­мися в его прозрачных стенах и окнах; ле­дяные дельфины и ледяной слон метали потоки яркого пламени; «смешные» карти­ны в пирамидах вертелись к полному удо­вольствию многочисленной публики, встречавшей новобрачных громкими крика­ми.

«Молодых» с различными церемониями уложили на ледяную постель, а к дому при­ставили караул из опасения, чтобы счаст­ливая чета не вздумала раньше утра поки­нуть свое не совсем теплое и удобное ло­же...

Через девять месяцев после «курьезного праздника» императрица Анна Иоанновна скончалась, завещав, как известно, русский престол племяннику своему, принцу Брауншвейгскому Иоанну Антоновичу. За ма­лолетством последнего управление госу­дарством перешло в руки матери его, прин­цессы Анны Леопольдовны, женщины до­брой, мягкой, обладавшей прекрасными душевными качествами. Анна Леопольдов­на в первый же день своего правления уво­лила всех шутов, наградив их приличными подарками. С этого времени официальное звание придворного шута уничтожилось навсегда. Хотя потом шуты и продолжали появляться при дворе, но уже под другим названием и не в шутовской одежде.

Хотелось бы сказать несколько слов о дальнейшей судь­бе князя Михаила Голицына и его жен.

Когда Голицын был отправлен по при­казанию императрицы в 1733 г. из Мос­квы в Петербург и сделался шутом, об его жене-итальянке совсем забыли. Только че­рез два года Анна Иоанновна почему-то вспомнила о ней и поручила Салтыкову уз­нать «под рукою», где она живет, какое имеет питание и от кого, а если выехала из Москвы, то куда и «на чьем коште». Сал­тыков дознал, что Голицына проживает в Немецкой слободе, и велел каптенармусу Преображенского полка Лакостову навести точные о ней справки. Лакостов донес следующее:

«Пришел я католицкой церкви к патеру Фабиянусу и объявил ему, что я приехал из Воронежа, офицер, и при отъезде оттуда просил меня итальянский патер, который при вице адмирале Змаевиче службу от­правляет, чтобы я уведомился о жене князя Михаила Алексеевича Голицына, на кото­рой женился он, князь Голицын, в Италии, где отечество ее ныне, от кого она пропи­тание имеет и на чьем коште живет. На что оный Фабиянус объявил мне: она нанимает квартиру бедную, и в той квартире хозяин выставил двери и окошки за то, что она, княгиня, за квартиру не платит, а ей-де не токмо платить деньги, и дневной пищи не имеет; и для ее бедности дал ей два рубля денег, и ниоткуда никакой помощи к про­питанию не имеет, и валяется-де на полу, постлать и одеться нечем; в праздник Рож­дества Христова пришла сюда и говорит-де мне, что я умираю с голоду, не имею куска хлеба, и в то время дал ей денег семь ал­тын; она-де хуже всякой нищей, одежды и пищи никакой не имеет. И приказал оный Фабиянус служителю своему указать квар­тиру, где она живет; в Старой Басманной, в доме лейб-гвардии Преображенского полка, Полозова вдовы Марьи Федоровны, у сержантской жены Андреевской, в ма­ленькой комнаточке, найму дает по три руб­ля в год. Оная княгиня объявила мне, что она от князя Михаила Алексеевича Голи­цына ничего после разлучения с ним от не­го не получала, и пищи ниоткуда не имеет, разве кто милостыню подаст, и со рвением говорила: «Хотя бы-де мне дьявол денег дал, я бы ему душу свою отдала; видишь-де ты, какое на мне платье и какая у меня по­стель». Одежда на ней понинная, черная, ветха; постель — наволока холстинная тол­стая, набита сеном; одевается нагольною шубою ветхою. При том же она говорила и тужила: где-де ныне мой сын, князь Иван, которого я родила с ним, князем Михаилом Алексеевичем».

Императрица велела Салтыкову прислать итальянку в Петербург, «дав провожатого, чтоб ее бережно довез; толь­ко бы никто про это не ведал в Москве, пока к нам приедет, и дорогою не вели сказы­вать, что она едет. А как привезут ее в Пе­тербург, вели явиться у генерала Ушакова тайным же образом». Зачем так внезапно потребовалась Анне Иоанновне Голицына и что сталось с последней по доставлении ее в Тайную канцелярию к Ушакову — неиз­вестно. Можно только предполагать, что ее бедствия в России окончились высылкой за границу.

Анна Иоанновна умерила необузданное пьянство при дворе, но чрезмерно потрафляла роскоши. Жена Бирона, например, имела платье, где одного жемчуга было на сто тысяч рублей. Гардероб ее оценивался в полмиллиона. Запрещалось появляться ко двору два раза в одном и том же платье.

Анне Иоанновне нравилось иноземное вино. Однажды, отпив из бо­кала, она дала попробовать князю Куракину. Тот сначала обтер бокал платком. «Ты что,— закричала императрица,— мной брезгуешь? Эй, кликнуть сюда Ушакова!» Оказаться князю в Тайной канцелярии, если бы не Бирон, убедивший Анну, что Куракин поступил по иностранному обычаю.

Две фрейлины, которых царица заставила петь полдня, взмолились, говоря, что сил нет, они падают от усталости. Анна сама побила их и отправила на неделю стирать белье.

«Жестокость правления, —  писал князь-историк Щербатов, —  отняла всю смелость подданных изъяснять свои мысли».

 Посланные собирать подати воинские команды обходились с кре­стьянами бесчеловечно, людей ставили босыми в снег, били палками по пяткам, добиваясь полной уплаты недоимок.

Нравы были жестокими. Артемию Волынскому перед казнью отре­зали язык и закрыли рот намордником, завязанным на голове, чтобы не текла кровь.

Советник Торбеев, сказавший в разговоре, что вся власть находится у Бирона и его любимчиков-иностранцев, был публично высечен плетьми и сослан на Камчатку.

Наушничество и шпионство при дворе процветало.

Один иностранец отписывал домой:

«Здесь совсем нет общества, и не столько по недостатку людей, сколько по недостатку общительности. Нелегко определить, нужно ли искать причину отсутствия общительности единственно только в харак­тере и нравах нации, еще жестких и грубых или этому содействует до некоторой степени и характер правительства. Я склонен к убеждению, что наиболее действует последняя причина».

Историк XIX в. И. Чистович так характеризовал время Анны Иоанновны:

«Даже издали, на расстоянии почти полутора веков, страшно пред­ставить это ужасное, мрачное и тяжелое время, с его допросами и очными ставками, с железами и пытками! Человек не сделал никакого преступления: вдруг его схватывают, заковывают в кандалы и везут в Москву, в Петербург, неизвестно куда, за что? Когда-то, год-два назад, он разговаривал с каким-то подозрительным человеком! О чем они разговаривали — вот из-за чего все тревоги, страхи и пытки! Без малейшей натяжки можно сказать про то время, что, ложась спать вечером, нельзя было поручиться за себя, что не будешь к утру в цепях и с утра до ночи не попадешь в крепость, хотя бы не знал за собою никакой вины».