Много при дворе веселились. Должностные лица обязаны были при­сутствовать на всех спектаклях. И если на французскую комедию при­ходило мало зрителей, отсутствующим посылался штраф в 50 рублей.

Уже при Екатерине II Гаврила Державин замечал: «Ныне мы смеем говорить, что не могли или не хотим ехать в комедию».

Петербург в царствование Елизаветы Петровны, по свиде­тельству иностранцев, представлял одни противо­положности — из великолепного квартала вы вдруг переходили в дикий и сырой лес; рядом с огром­ными палатами и роскошными садами стояли разва­лины, деревянные избушки или пустыри; но всего по­разительнее было то, что через несколько месяцев эти места нельзя было узнать: вдруг исчезали це­лые ряды деревянных домов, и вместо них появ­лялись каменные дома, хотя еще не достроенные, но уже населенные. С точностью тогдашние городские границы опре­делить трудно; существовавшие планы елизаветинского времени представляли одни проекты. Границей города считалась Фонтанка, левый берег которой являл собой предместья: от взморья до Измайловского полка — Лифляндское, от последнего до Невской перспективы — Москов­ское и от Московского до Невы — Александро-Невское. Васильевский остров, по 13-ю линию, входил в состав города, а ос­тальную часть, вместе с Петербургской стороной, по речку Карповку, составляли тоже предместья. Разделение столицы на де­вять частей: первую, вторую и третью Адмиралтейские, Литей­ную, Рождественскую, Московскую, Каретную, Васильевскую и Выборгскую было сделано в 1782 г., выделение же Нарвской части последовало только в 1810 г.

В предместьях определялось строить дома: на набережной Невы — каменные, не менее как в два этажа, а по Фонтанке можно было делать и деревянные, но не иначе как на камен­ном фундаменте. Весь берег Фонтанки был занят садами и загородными дачами вельмож того времени.

Первый деревянный мост через Фонтанку был Аничков, сделанный в 1715 г.; название он получил от примыкавшей к нему Аничковской слободы, построенной подполковником М. О. Аничковым. Позднее, в 1726 г., Аничков мост был подъемный, и здесь был караульный дом для осмотра паспор­тов у лиц, въезжающих в столицу.

Первый же исторический мост в Петербурге был Пет­ровский, на речке Ждановке, —  он соединял Петербургский остров с крепостью.

После него было выстроено еще три моста на Фонтанке, и затем, уже в 1739 г., стало вдруг в Петербурге сорок мостов; все эти мосты были тогда безымянные.

Посредине Троицкой площади стоял Троицкий собор, от которого шла бревенчатая дорога к Троицкой пристани. С этой пристани производился перевоз через Неву к по­мещавшемуся на противоположной стороне, на Ад­миралтейском острове, на месте нынешнего Мра­морного дворца, Почтовому двору. Направо от Троицкого собора стояло несколько строений, между которыми выделялись «остерия», т. е. трактир, в котором происходили торжественные царские пиры, и ближе к крепости здание первой петербургской типографии. К 1738 г. эти  здания  были  уничтожены,  а  от  былого большого двухэтажного с черепичной крышей здания Сената оставался только фундамент.  За Сена­том, ближе к берегу Невы, стоял домик Петра I,  за которым тянулась по Неве и Невке линия набережных  домов, большинство которых было  построено  за  казенный счет:  владельцы  их являлись чиновными людьми и были обязаны жить в Петербурге. Ближайшим к домику Петра I был дом Геннина; в 1738 г. здесь помещались постоялые дома, и отсюда шел другой переезд, уже на Литейную сторону, на Гагаринскую набережную.

Затем следовало здание Синода. В петровское время здесь стоял дом Брюса, первого петербургского   коменданта, этот дом впоследствии был подарен князю Гагарину, а когда последнего за воровство повесили, дом был взят в казну и в нем  поместили Синод. В 1741 г. Синод по ветхости этого дома был переведен на Васильевский остров, а дом, не­обитаемый и приходящий все более и более в пла­чевный  вид, просуществовал до 1756  г., когда с аукциона  продали остатки  разломанного сино­дального дома. Тут же был небольшой участок с домом Пушкина, зятя Меншикова, и этот дом был конфискован.

Наконец, шел дом Шафирова, пост­роенный, как в то время говорилось,  «замком»  и занимавший солидный участок. Дом Шафирова должен считаться одним из наибо­лее старых домов. Его начали строить в 1705 г., конечно, на казенный счет. Во время постигшей в конце царствования Петра I немилости у Шафирова    дом отобрали и как отписной в казну пожаловали Академии наук.

В этом доме в довольно обширной зале был поставлен балдахин с троном и состоялось открытие заседаний Академии. К этому времени Петр успел умереть, а Екатерина I благоволила Шафирову. Отписное имение было ему возвращено и Академии пришлось  до­вольно  скоропалительно  выбираться  из  шафировского  дома, который  потом был  продан в казну и превратился в мундирный магазин. Рядом с домом Шафирова стоял дом учителя Петра I Ни­киты Зотова, князь-папы,  председателя «всепьянющей колле­гии». Дом был с балконом, а на крыше возвышалась фигура Бахуса. После смерти Зотова дом пе­решел  к его преемнику князь-папе Бутурлину.   Угловым  домом  на Неву и  вытекаю­щую из нее Невку был дом первого канцлера графа Головкина. Его построили в 1710 г., а с 1781 г. дом принадлежал купцу По­годину, устроившему здесь довольно большой лес­ной двор. В этот год дом приобретен в казну, участок его соединен с близлежащими  домами Шафирова и Гагарина.

Ряд зданий шел и по Невке, там помещалась первоначальная рату­ша,   заменявшая собой городскую думу.

Следует отметить дом князей Белосельских, там потом встал дворец вел. кн. Сергея Александро­вича, далее стоял дом князя Шаховского; рядом с ним было Троиц­кое подворье, затем дом гоф-интенданта Кормедона, купленный после Бироном и при Елизавете конфискованный и отданный духовнику императрицы Дубянскому. На­против, на другой стороне Фонтанки, стоял на углу двор лесоторговца Д. Л. Лукья­нова, купленный Елизаветой в  августе 1741 г. для постройки Аничковского дома для графа Алексея Григорьевича Разумов­ского. Ранее этого Елизавета подарила Разумовскому дворец, в котором сама жила до восшествия своего на престол. Дво­рец был известен под именем Цесаревнина, на­ходился он на Царицыном лугу, недалеко от Миллионной улицы.

По принятии двора Лукьянова в казну императрица приказала гоф-интенданту Шаргородскому и архитектору Земцову, чтобы они «с поспешением» исполняли подготовительные работы; вскоре после того начали вбивать сваи под фундамент дворца, делать гавань на Фонтанке и разводить сад.

Елизавета одоб­рила планы, и постройка больших каменных палат была на­чата. Главным наблюдателем над работами был назначен Растрелли. Отделка дворца продолжалась до 1749 г.

Аничков дворец был очень большой, стоял он в те времена на открытом месте, высотой в три этажа и имел совершенно простой фасад. На улицу выходил на сводах ви­сячий сад, равный ширине дворца. Другой обычный дворцовый сад и службы занимали все пространство до Боль­шой Садовой и Чернышева моста. Подъезд со стороны Фонтанки, теперь не существующий, в былое время давал возможность подплыть на лодке к ступеням дворца.

От левого флигеля дворца  шла через Мойку галерея,  верхняя  часть которой представляла собою открытую, изящно де­корированную  террасу,   внизу  же был большой зал, где неоднократно давались оживленные обеды и проходили придворные балы.  Через эту залу или   посредством  верхней   террасы  можно  было пройти в Летний сад. В 1754 г. в этом дворце родился так долго ожидаемый Елизаветой Петровной внук Павел Петрович, а еще через восемь лет императ­рица Екатерина II принимала поздравления дип­ломатического корпуса со вступлением на престол. Но очень скоро Екатерина II перестала жить в этом дворце, он был ей неприятен по многим вос­поминаниям. Дворец стал отдаваться для житья близким  Екатерине  II  лицам:   здесь  жил  и  граф Григорий Орлов, а чтобы ему удобнее было наблю­дать солнечное затмение, над дворцом сделали обсерваторию; здесь отводилась резиденция и великолепному князю Таврическому, пока не стал готовым его Таврический дворец, а ноябре 1796 г. появился указ нового императора Павла I о немедленном сносе Летнего деревянного дворца и постройке взамен его Михайловского замка.

Об этом замке мы расскажем позже. Теперь же – о том, что здесь сооружалось ранее.

В начале XVIII в. на месте былого финского поселения находилась слобода, где в наспех срубленных домишках жил батальон рабочей адмиралтейской команды во главе с тогда еще капитаном М. О. Аничковым. Вот откуда название и дворца, и моста.

В 1739 г. на месте нынешнего Аничкова двор­ца было место купца Лукьянова. Купец Лукья­нов — каким образом он получил это место, купил ли его или владел им на захватном праве, мы не знаем, — не успел еще обустроить свой участок: по линии будущего Невского проспекта, тогда Невс­кой перспективы, тянулся небольшой забор, мес­тами покривившийся, местами растасканный сосе­дями. На берегу Фонтанки, которая здесь вдавалась большим рукавом в сушу далеко от своего русла, в беспорядке были нагромождены строи­тельные материалы (ими торговал купец Лукь­янов) и чернела караулка сторожа. Возле нынешнего   дворца виднелись хозяйственные постройки, а между ними изба, занятая штабом  Преображенского полка, здесь стоявшего. За ними далеко   простиралось обычное  петербургское болото с кочками, с вырубленными  пнями,   да с кустами чахлой березки, ольхи и вырастающими чередой маленькими елочками.

Но настала ноябрьская ночь 1741 г., когда Елизавета  Петровна, арестовав правительницу Анну Леопольдовну и малолетнего Иоанна Антоно­вича, взошла на престол. С этой ночью связано следующее предание — говорится, что Преображенский собор построен на том месте, где был штаб или съезжая лейб-гвардии Преобра­женского полка, куда и поехала Елизавета Петров­на в ночь на 25 ноября, где она нашла 1-ю роту своих преображенцев, получивших затем название лейб-компанейцев. Но так ли это?

Прежде всего, если обратиться к плану 1738 г., то увидим, что съезжая Преображенского полка помещалась именно на месте купца Лукь­янова. Далее, если вспомнить хронологию царство­вания дочери Петра I, увидим, что и постройка Аничкова дворца и забота о нем на­чалась и раньше и была более интенсивной, чем забота о Преображенском соборе. Все это позволяет думать, что легенда о месте Преображенского собора не соответствует действительнос­ти. За своими будущими лейб-компанейцами Ели­завета Петровна ездила не на Литейную сторону, а туда, где по ее приказанию стали строить для любовника и тайного супруга графа Алексея Разумовского, Аничков дворец.

С постройкой дворца не вполне ладилось. Сделавший проект архитектор Земцов умер, можно сказать,  почти не приступив к постройке. Дворец достраивал тот же знаменитый Растрелли. Несмотря на сильное желание Елизаветы Петровны видеть дворец как можно скорее, его строительство замедлилось, и только в марте 1751 г. произошло  освящение  церкви.   В  течение  первых  26  лет своего существования Аничков дворец принадлежал  графу А. Г. Разумовскому, затем пять лет им владел его брат, бывший малороссийский гетман Кирилл Григорьевич, от которого дворец перешел,  через покупку его Екатериной  II, Потемкину. Потемкин продал  царский подарок купцу-откупщику Шемякину. Тогда Екатерина снова купила дворец и вторично подарила его Потемкину, который владел им меньше года и опять-таки продал его Екатерине II. Это была, таким образом, третья купля-продажа. С этого времени  дворец оставался  в  дворцовом  ведомстве  и сделки с дворцом совершались между лицами, принадлежащими ко двору. До 1794 г. дворец звал­ся Аничковым дворцом, затем в течение 15 лет он был местопребыванием Кабинета министров, а с 1809 по 1812 г. принадлежал любимой сестре императора Александра I, великой княгине Екатерине Павлов­не. Дворец был назначен ей в приданое при вы­ходе ее замуж за принца Георгия Ольденбургского. Овдовев, Екатерина Павловна вышла замуж за короля Вюртембергского и продала дво­рец департаменту уделов, а с 1817 г. во дворце поселился вел. кн. Николай Павлович, ко­торый, вступив на престол, оставил за собой Анич­ков дворец, получивший название Собственно­го  его императорского величества дворца. Шесть лет с 1855 по 1861 г. дворец звался Николаевским, затем получил свое старое название.

Таким образом, за свое сравнительно  недолгое существование дворец переменил 12  раз и своих владельцев, и свое название.

Для каких только целей он ни служил: в 1790 г., например, в нем помещался Константинопольский трактир. Затем здесь жили иностранные послы. В июле 1775 г. общество российских купцов «делало   своим   иждивением   в   Аничковом доме маскарад и вечерний стол по случаю празднования мира с турками».  Давались здесь и различные концерты.

На месте Александринского театра стоял большой павильон, в котором помещалась картинная галерея Разумовского, а в другой комнате, напротив в том же павильоне, давались концерты, устраивались маскарады, балы и пр. За дворцом шел вдоль всего Невского пруд с высокими на­сыпными берегами, и против нынешней Садовой бил фонтан. Нынешняя решетка Аничкового дворца, говорят, сде­лана по рисунку прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Долгое время, еще в 30-х гг. XIX в., видны были фрески работы Гонзаго на полуобвалившихся сте­нах садовых павильонов, и у решетки на Невском проспекте держался еще небольшой храмик Фемиды.

Там, где стоит Российская национальная библиотека, был питомник растений, позади шли оранжереи, по Садовой улице жили садовники и дворцовые служители, а на углу, против Гостиного двора, стоял дом управляющего Разумовского, Ксиландера.

На другой стороне, на углу Невского и Большой Садовой улиц, находился дом И. И. Шувалова, в то время только что оконченный и назначенный для жительства саксонского принца Карла. Шувалову принадлежал весь квартал, образуемый те­перь двумя улицами — Садовой и Итальянской.

В этой же местности находилась Тайная канцелярия при Елизавете, и за­тем при Екатерине II Комиссия нового уложения.

При переделке этого второго здания, в 40-х гг. XIX в. были открыты неизвестно куда ведущий подземный ход, остовы людей, заложенных в стене, застенок с орудиями пыток, большой кузнечный горн и другие пыточные орудия.

В мае 1746 г. в присутствии им­ператрицы Елизаветы Петровны произошло освя­щение деревянной церкви, построенной на месте разобранной в 1743 г. Троицкой церкви. Но она простояла недо­лго, сгорев от неизвестной причины, и на ее пожарище жестоко были биты батогами церковные сторожа. А императрица приказала сооруженную было при ее Летнем дворце (там, где теперь Михайловский замок), но не освященную и разобранную церковь переправить на Петербургскую сторону и воздвигнуть вместо сгоревшего Троицкого собора. История этой разо­бранной церкви довольно-таки любопытна. Церковь была пристроена к Летнему дворцу и подходила как раз к тому месту, где, по предложению Ели­заветы Петровны, должна была быть танцевальная зала. Известно, что Елизавета была любительни­цей танцев, и так как церковь не была еще освя­щена, то Елизавета и хотела воспользоваться ею, перестроить и превратить в танцевальный зал. Но против этой перестройки восстал Синод, указавший царице, что непристойно здание, даже только предполагавшееся для церкви, превращать в танцевальный зал. Царица согласи­лась, церковь была разобрана и лежала в разобран­ном виде. После пожара Троицкого собора Ели­завета вспомнила о ней. Но когда соединили бревна и доски церкви в плоты, спустили в Фонтанку и стали подниматься в Неву, внезапно поднялась буря, плоты раскидало, и, когда церковь доставили на место, оказалось, не достает множества бревен.

Так или иначе, а предполагаемая при Летнем дворце церковь воздвиглась на Троицкой площади и после освящения в 1756 г. должна была заменить былой петровский Троицкий собор. В таком виде эта церковь просуществовала до начала ХХ в., когда опять-таки из-за небрежности над­зора сгорела. Конечно, можно было бы восстано­вить ее, так как в архиве бывшего министерства двора сохранился точный проект, но решили, что церковь слишком скромна, не со­ответствует царствованию Николая II, и надумали соорудить тут какой-нибудь сверхъестественный собор. Наступившая революция эти замыслы развеяла.

В 1794 г. в павильоне дворца артисты стали давать публичные концерты и маскарады. Через год в этом же па­вильоне временно поместили привезенные из Польши книги Залусского, послужившие основанием Императорской пуб­личной библиотеки.

В 1801 г. архитектор Бренна построил на месте этого павильона, на средства некоего Казасси, театр, в ко­тором играли сначала итальянские оперы, а потом и другие пьесы.

Вскоре театр этот, прозванный Малым, был куплен в казну и затем сломан, и вблизи него архитектором Росси выстроен нынешний Александринский театр.

К 1750 г. болотный лес между Невским проспектом и забором царских садов значительно уменьшился, вместо него уже появились целые кварталы, отчасти застроенные. Таким образом, произошло первое изменение в первоначальном плане застройки этой местности: она предназнача­лась для царских садов, предполагалось даже помощью особого караула воспретить обывателю здесь хо­дить. Но за 25 лет успели об планах забыть и отвели часть местности под заст­ройку, а на другой части, находящейся между Фонтанкой, Екатерининской и Итальянской улицами и Невским проспектом, решили «сделать ягдгартен для гоньбы и стрелянья оленей, кабанов и зайцев и для того оное место изровнять и насадить деревьев, а против дорог каменные стенки».

Эта местность — теперь центр Петербурга; мы думаем, что она была таковой всегда, а, между тем, в царствование императрицы Анны Иоанновны она считалась такой окраиной, что можно было устроить заповедник для гоньбы кабанов!

При Екатерине I сад по берегу Мойки был, соб­ственно говоря, огородом. Анна Иоанновна приказала: «Вместо того под наши огородные овощи для поварни нашей учредить гряды в том огороде, ко­торый за улицей против итальянского дома» (на месте Мариинской больницы на Литей­ном проспекте). Огород перенесли, но какое назначение должен был получить этот сад, не было определено. Потом на него, в недолгое свое правление, обратила внимание Анна Леопольдовна, приказав построить здесь небольшой домик. Как раз возле ворот сада, на противоположной стороне Итальянской улицы, был дом Румянцева, и в нем обитал саксонско-польский при русском дворе резидент, красивый граф Линар, пленивший Анну Леопольдовну. Удобство расположения сада возле этого дома давало возможность правительнице часто видеться здесь с Линаром, причем зачастую вход в сад посторонним лицам был воспрещаем. К числу этих посторонних относился и супруг пра­вительницы Антон Ульрих Брауншвейгский. Когда он желал войти в сад, то находил двери просто-напросто запертыми, а стоявший часовой хладнок­ровно заявлял, что никого не велено пускать. То же самое постигало и великую княжну Елизавету Петровну, когда ей приходило желание не вовремя пройти через сад. Укажем еще, что при Анне Иоанновне в 1737 г. вышел приказ «наловить соловьев в Московской губернии 50, в Псковской и Новгородской тоже 50» и привезти их «за доб­рым призрением» в Санкт-Петербург, где и пустить их в Третий сад, а через год вышло распоряжение «о запрещении ловить соловьев около С.-Петербурга и во всей Ингерманландии под жестоким штрафом», — боялись, что обыватель поймает соловьев из Третьего сада.

Вступив на престол,  Елизавета Петровна заня­лась серьезно этим садом и другими; прежде всего она  дала название своим садам: нынешний Летний был назван Первым; сад, расположенный по Фонтанке вокруг Летнего дворца,  получил название Второго сада,  наконец,  сад на Мойке стал зваться  Третьим садом.  Сначала этот Третий сад думали  засадить  липами,   которых  было   много  в Первом саду: в 1744 г. требовалось для посадки в Третий сад 10 000 липовых деревьев, но вскоре раздумали, и в 1747 г. «в новостроющийся сад, что   при   третьем   огороде,   потребно   нынешней зимой поставить  кленовых 25 000 дерев». Таким образом, те клены, которыми и в настоящее время любуются в саду Русского музея, насчитывают 250 лет.  Кроме клена, в Третий сад были посажены и фруктовые деревья, с которыми было много хлопот у Елизаветы Петровны. «Ее императорское величество, — читаем мы в журнале гене­рал-адъютантов, — соизволила указать, что прохо­дящие через сад рвут яблоки и другие фрукты, в котором своевольстве своей высочайшей импера­торской  особой  усмотреть  изволили». Очевидно, любители фруктов не постеснялись рвать фрукты в присутствии императрицы. Но кроме этого сво­евольства, было еще одно зло, о котором сохранилась  очень  характерная  пометка в  цитированном нами  уже  журнале   генерал-адъютантов:   «5   мая 1751 года императрица указала, что как во дворце в садах,  так и около дворцов никакой нечистоты отнюдь   не  допускать».  

Было решено прорыть по Итальянской улице между Кри­вушами и Фонтанкой особый канал, чтобы отделить царские сады от города. Нехватка денег не позволила канал прокопать.

Очевидно, в конце 40-х гг. XVIII столетия на пустом еще пространстве между Третьим садом и Летним дворцом появились два парных пруда и между ними и Мойкой был разбит цветник, который имел специальное название «Променад». Остатки этих двойных прудов имеются и сейчас в саду Русского музея.

На пространстве между этими прудами и Итальянской и Караванной улицами был разбит лабиринт, необходимая принадлежность каждого благоустроенного сада XVIII в. Лабиринтом на­зывалось особое расположение дорожек сада и за­путывание их так, чтобы гуляющий заблудился и с трудом нашел выход. Лабиринт значится уже на махаевском плане 1753 г., но, кажется, в это время он еще не существовал, а был только в проекте. Это не мешало состави­телям плана показать его будто бывшим в дей­ствительности, точно так же, как местность по бе­регу Фонтанки показана незастроенной — будто здесь по лугу от Невского проспекта до главных ворот Летнего дворца только проходила дорога, бу­дущая Караванная улица. Между тем, имеются данные, что в этой местности существовали уже постройки, но были, однако, изданы указы, пове­левавшие снести все эти постройки в боязни пожаров. Указы эти не проводились в жизнь, но составитель плана 1753 года не забыл о них, и на плане берег Фонтанки свободен от построек. Эти две вещи — нанесение на план не существовавшего лаби­ринта и, наоборот, отсутствие существовавших уже к тому времени построек ясно показывают, как осторожно нужно относиться к планам XVIII в.

К середине XVIII в. изменился не только внешний облик крупных городских зданий, но и сам характер построек. Чисто практические со­оружения, жизненно необходимые растущему городу, отходят на задний план, все внимание уделяется строительству дворцов и церквей. Крупнейшие церкви и соборы, созданные в те годы, столь же богаты и великолепны, как двор­цы. Пример этому — Смольный монастырь и Ни­кольский собор.

Строительство Смольного монастыря началось по проекту Растрелли в 1748 г. в районе излучины Невы, на месте, где во времена Петра I находился так называемый Смоляной, или Смольный двор — место хранения и перегонки смолы, необходимой для кораблестроения. Поэтому все сооружения, воздвигнутые здесь позднее, получили название Смольный, а окру­жающий район стал именоваться Смольнинским.

Сооружать Смольный монастырь начали по приказу Елизаветы Петровны, собиравшейся уда­литься туда под старость. Поэтому Растрелли задумал свое сооружение как монастырь-дворец.

Согласно воле царицы, зодчий обязан был строить собор монастыря по образцу пятиглавого Успен­ского собора в Московском Кремле, а также возвести столпообразную колокольню, подобную колокольне Ивана Великого. Под руководством Растрелли была сделана модель всего монастыр­ского комплекса с гигантской колокольней, от­крывающей въезд в монастырь, высота которой должна была превышать 140 метров. Модель сохранилась и находится в музее Акаде­мии художеств, но практически за­мысел полностью осуществить не удалось. Не была завершена при жизни Растрелли и отделка других зданий монастырского комплекса. Ее за­кончил уже гораздо позднее, в 30-х гг. XIX в., архитектор В. П. Стасов, бережно сохранив­ший стиль и особенности композиции автора проекта.

Смольный монастырь — один из интереснейших архитектурных памятников XVIII в.

Издалека видно взлетающее над Невой пятиглавие собора — центрального сооружения мо­настыря. Высота его более 80 метров. Яркая двухцветная окраска, обилие всевозможных ук­рашений, богатство отделки роднят собор с двор­цовыми постройками Растрелли. Вместе с тем при взгляде на него вспоминаются старинные русские церкви — «вертограды многоцветные» — с их кра­сочностью и живописностью. В старину монасты­ри служили одновременно и укреплениями. Обычно они были отгорожены крепостными сте­нами с башнями и воротами. Растрелли тоже придает своему монастырю замкнутую форму, располагая крестообразно вокруг собора здания келий, повторяющие его очертания. Но здесь это лишь художественный прием, свидетельствую­щий о строгой продуманности композиционного замысла. В отличие от свободного, асимметрич­ного расположения построек в старинных мона­стырях, Растрелли соблюдает строгую симметрию. Его постройки расположены одинаково по обе стороны главной оси, идущей от ворот (на месте которых предполагалась колокольня) к собору. На западающих углах зданий келий, окружающих собор, архитектор ставит четыре одноку­польные церкви, подчеркивающие ритм всего сооружения. В Смольном нет четко выделенного главного фасада, он одинаково хорошо смотрится со всех сторон.

Растрелли использовал в Смольном соборе одну черту старинного русского пятиглавия — домини­рование центрального купола над боковыми. Но во всем остальном он шел новым путем. В ста­ринных церквях все купола в большинстве слу­чаев одинаковы и отличаются лишь по величине, а в соборе Смольного форма центрального и боковых куполов различна. Как и в Зимнем дворце, в Смольном поражает бесконечное разно­образие декоративных деталей. Используя кри­вые линии, выпуклые и вогнутые плоскости, пучки декоративных колонн и пилястр, обрамляя наличники лепными украшениями, Растрелли придает облику сооружения нарядность и жиз­нерадостность.

Старинный Смольный монастырь стал выгля­деть особенно нарядно в наши дни, после того как была реконструирована и благоустроена пло­щадь перед ним, в центре которой создан не­большой круглый сквер. Эта площадь носит имя Растрелли.

Много общего со Смольным у Никольского Морского собора, построенного у пересече­ния Крюкова канала и канала Грибоедова в 1753—1762 гг. С. И. Чевакинским. Подобно Растрелли, Чевакинский вводит самые разнообразные украшения, чтобы придать собору праздничный облик. На фоне светло-голубой стены выделяются белые колонны, местами соб­ранные в пучки и создающие живописную игру светотени. Боль­шие окна обрамлены лепными наличниками с головками херуви­мов, выглядывающих из-за облаков. Верхние овальные окна окру­жены сложными гир­ляндами.

Отдельно от здания собора, на берегу Крю­кова канала, стоит ко­локольня, также соору­женная по проекту Чевакинского. Она разделена на три яруса и украшена декоратив­ными колоннами, смягчающими переходы между ними. Рядом с собором колокольня, с ее сравни­тельно скромным убранством, кажется гораздо проще, спокойнее. Стройная и легкая, возвы­шается она над тихим каналом, отражающим в своих водах ее тонкий силуэт.

* * *

Украшая центральные районы столицы, преемники Петра I стремились как можно дальше убрать со своих глаз жилища и места скопления простого народа. Неоднократно принимались также указы о перенесении харчевен и кабаков со «знатных улиц» «в особливые места» и на рынки. Елизавета из-за этого воп­роса пришла в столкновение с Сенатом, который в целях увели­чения казенных сборов просил не сводить кабаки с центральных улиц. Императрица негодовала по поводу того, что на стенах до­мов, обращенных на улицы, имеются вывески ремесленных мас­терских или входы в лавки. «Чтоб по большим знатным улицам никаких вывесок, как ныне их множество разных ремесел видно и против самого двора ее и. в., не было», — указала она. Через год последовал новый именной указ до этому же поводу, но уже с приказанием мастеровым людям и жительство иметь «внутри дворов, позади оных знатных улиц».

Дадим слово датчанину фон Хавену:

«Петербурга я не увидел до тех пор, пока уже не оказался в нем. Ибо хотя местность вокруг него ровная и город открыт, но край такой лесистый, что леса подобны плотной стене. Наконец по реке поворачи­ваешь на юг, направо, и тогда взору вдруг открывается чудесный вид красивейшего города.

По обеим сторонам реки стоят прекраснейшие каменные здания, все одного типа, четырехэтажные и окрашенные в желтый и белый цвет. Не менее получаса плывешь с хорошим ветром вверх по реке Неве и постоянно на обоих берегах видишь такие дворцы, пока нако­нец не подплывешь к корабельному мосту, ведущему с Дворцовой стороны на Васильевский остров. Однако самое красивое в этой панораме, постоянно находящейся перед глазами, когда вплываешь в Петербург, — это крепость, представляющая собой не меньшее укра­шение, чем расположенный внутри нее кафедральный собор; его высо­кий и красивый шпиль сверху донизу покрыт настоящим золотом и горит огнем. И куранты, не похожие ни на амстердамские, ни на лейденские, чрезвычайно приятно звучат при каждом ударе колокола.

Прожив пару дней в гостинице, я получил на Аптекарском острове лучшую квартиру у одного доктора медицины, которого знал по уни­верситету Гельмштедта и который год тому назад был выписан оттуда в Петербург, чтобы занять место профессора ботаники — науки, в коей весьма сведущ. Первой моей обязанностью было зарегистриро­ваться в полицейской конторе, ибо тогда было опубликовано предписа­ние о том, что всякий, без единого исключения, не имел права прожить трех дней на одном месте без регистрации. Наверно, то была мера предосторожности против шпионов. Бродяг этим нельзя было при­жать, поскольку такие люди обычно проводят на одном месте лишь ночь или две.

Аптекарский остров, на котором я жил, расположен более чем в датской миле от Дворцовой стороны и Васильевского острова, каковые оба места составляют как бы ядро города. Аптекарский остров также наименее застроен из всех островов, на которых стоит Петербург, и имеет, пожалуй, добрую милю в окружности. Однако на нем помимо Аптекарского сада и относящихся к нему трех-четырех строений не насчитывалось и пятидесяти домов. Остальная часть покрыта густым, но красивым сосновым лесом, какой там растет повсеместно. Остров с трех сторон омывают рукава реки Невы. С четвертой стороны он отделен от острова, называемого Старый Петербург, маленьким рукавом шириной едва ли более 30 шагов.

Епископ Новгородский, который жил в Старом Петербурге, при­казал прорубить через лес перспективы, немало украсившие остров. Однако самое красивое на острове — сад, от которого остров и полу­чил свое название. Сад — убедительное доказательство плодороднос­ти петербургского края. Сад обширен и разбит в новейшей манере. Там находится столь полное собрание растений и деревьев Европы и Азии, особенно в оранжерее, что господин доктор и профессор Сигез-бек, бывший директором сада, неоднократно говорил мне, что среди всех садов, которые он сам когда-либо видел в других странах или же знал по изданным каталогам, ему не известен ни один, равный этому. В мое пребывание в Петербурге туда было доставлено несколько со­тен совершенно неизвестных растений из Китая и Великой Татарии, и доктор много трудился, присваивая им новые названия.

Все аптеки получают растения из этого сада, почему он и именуется Аптекарским. Поэтому в нем постоянно живет аптекарь, единственная обязанность которого — собирать и затем обрабатывать лекарствен­ные травы.Во фруктах в саду тоже нет недостатка, это видно по тому, что аренда фруктовых деревьев дала в том году несколько сот рублей. Однако верно и то, что в большинстве своем эти садовые фрукты не такие большие и хорошие, как у нас и в других краях. В Петербург также ежегодно прибывает невероятное множество свежих и сушеных садовых фруктов — как по суше из Москвы и других мест государст­ва, так и водой из Любека».

В апреле 1746 г. «тишайшая» императрица Елизавета Петровна возвращалась из Екатерингофа. Был теплый весенний вечер. Карета императрицы двинулась медленно, тихо качаясь на больших ремнях вместо рессор. У церкви Воз­несения императрица откинулась от открытого окна к спинке кареты и закрыла лицо тончайшим из брабантских кружев платком, «понеже около церкви дух тяжелый происходил». А «дух» про­исходил оттого, что у церкви Вознесения находилось кладбище, могилы делались неглубокие и воздух был насыщен трупным запахом. Через десять лет, в 1756 г., писались такие донесения: «Воздух заражается смрадом, так, что иногда с ве­ликим терпением свершается богослужение, осо­бенно в летнее время, ибо смрадность эта возбуж­дает нестерпимую тошноту».

Тотчас после своей прогулки Елизавета Петровна издала строжай­ший указ о кладбищах. Большинство их, бывших у приходских церквей, должны были быть закрыты, и генерал-полицмейстеру приказано отвести для погребения места, отдаленные от городских жилищ. Но по­требовалось 10 лет, чтобы это высочайшее строжай­шее распоряжение превратилось в действитель­ность. Только в мае 1757 г. сенатским указом было отведено три места, удобные для заведения кладбищ: «По сю сторону Волковой деревни для жителей Адмиралтейского острова» (Волково клад­бище), «в сторону от Галерной гавани для жителей Васильевского острова (Смоленское кладбище) и «по Выборгской дороге». И с 1756 г. стало су­ществовать небольшое Волково кладбище. Конечно, кладбище скоро было занято жильцами-покойниками, а так как вокруг было много пустого места, то кладбищенская площадь все росла и росла: в 1810 г. она уже занимала 42 тысячи кв. саженей, а в 1870 г. свыше 85 тысяч саженей.  В марте 1793 г. близ правос­лавного кладбища появилось единоверческое, здесь же существовало и лютеранское.

С середины 50-х годов XIX в. одна за другой функционировали бесчисленные кладби­щенские комиссии. Они созывались из представите­лей министерства внутренних дел, городской думы, духовенства, для того чтобы предоставить «немед­ленно» свои соображения по устройству кладбищ, потому что, — как особенно рельефно выразился во­енный генерал-губернатор Игнатьев, — «постепенно увеличивающийся во многих кладбищах недостаток свободных мест для погребения может в скором вре­мени дойти до того, что тела будут зарываемы близко к поверхности земли в те же могилы, где находятся еще не сгнившие гробы, и испарения от гниения тел могут заразить воздух».

Комиссии работали, сочинялись доклады, печа­тались записки, проектировались разные меропри­ятия, вполне соответствующие всем требованиям ги­гиены; кроме комиссий проявляли инициативу и от­дельные лица, наконец, повторялись и высочайшие повеления о закрытии ныне существующих и ус­тройстве загородных кладбищ — а воз и ныне там. Происходило все это потому что го­родское управление отводило земли для исключительно для погребения умерших, а вовсе не для продажи этих мест, — кладбищенское же духовенство сделало из этих мест торговое, весьма вы­годное дело. Все это превратилось, как свидетельствуют факты, в грабеж, причем усердствовали причты особен­но богатых, хорошо обеспеченных кладбищ. Но если и были заботы о санитарном благоустройстве клад­бищ, то заботы «о благолепии» кладбища проявля­лись очень редко, и то со стороны лиц и учреждений, посторонних кладбищенскому начальству. Послед­нее, наоборот, старалось не допускать нужного ре­монта для какого-нибудь памятника, даже стреми­лось, чтобы памятник поскорее разрушился, и об­разовавшееся, таким образом, свободное место могло быть продано по повышенным ценам. Пусть это па­мятник дивной красоты, пусть он — вдохновенное создание скульптора — все это жал­кие слова: за могилу можно было выручить несколько сот рублей.

* * *

От Летнего дворца большая деревянная пристань вела на Неву и на Фон­танку. Вдоль берега Невы, который был тогда в саду, можно было пройти к почтовому двору.

В мазанковом почтовом дворе сначала была открыта виноторговля, где, по обычаю голландских городов, в полдень играли 12 музыкантов на рожках и трубах. Впо­следствии сюда выписали из Данцига почтмейстера, кото­рому было приказано за деньги кормить и давать помещение приезжающим в Петербург. Бергхольц рассказывает, что в его время на этом почтовом дворе стоять было неудобно, потому что все должны были выбираться оттуда, когда царь давал там празднества; это случалось нередко зимой и в плохую погоду.

В 1736 г. на Фонтанке, близ Летнего дворца Елизаветы Петровны, был построен новый «слоновый двор» для присланного из Персии слона. Об этом слоне известно, что во время следования его в Петербург зимой 1736 г., он остановился на не­которое время в Москве, и тогда к нему были посланы два «зверовщика»: персиянин Ага-Садык и араб Мершариф, ¾ «дабы этот слон мог к ним признаться так, как и к другим персидским слоновщикам».

Кроме них, при «слоновом дворе» находился еще «персидский слоновый мастер», или «слоновый учитель» Асатий. На его попечении было лечение и гигиенические прогулки, которые не всегда обходились благополучно. На Прешпективной улице, по которой водили слона, всегда собиралось много народа посмотреть на редкого зверя, преимущественно лейб-гвардейских солдат. Зрители вели себя весьма непринужденно, смеялись над вожаками, бранили их и даже бросали в них и в слона палками и камнями. Ага-Садык жаловался своему начальству, что во время провожания слона бросали как в него, так и в слона, камнями и палками и многократно избили, и из-за этой опас­ности он уже более месяца принужден слона не выво­дить. Следствием жалобы был приказ «об объявлении обывате­лям с подпискою о неучинении помешательства слоновщику в провожании слона». На корм слону давалось в год сухого тростника 1500 пудов, пшена сорочинского 136 пудов, муки пшеничной 365 пудов, сахару 27 пудов, корицы, кардамону, гвоздики, мускатных орехов по 7 с половиной фунтов, шафрана 1 фунт, соли 45 пудов., вино­градного вина 40 ведер, водки 60 ведер и. т. Водку слон упо­треблял лучшего качества. Раз слоновщик доносил: «К удовольствию слона водка неудобна, понеже явилась с пригарью и не крепка». В конце сентября 1741 г. прибыло в Петербург от персидского шаха Надира много­численное посольство с богатыми дарами для двора. В числе по­дарков приведено 14 слонов.

К прибытию слонов в Петербург, с конца августа, на­чались приготовления к принятию их. Так, сто­лярного дела мастер фон Боле доносил, что Аничков мост находится «в немалой ветхо­сти», настилка на нем во многих местах сгнила и «насквозь пробивается», и что надобно заблаговременно починить.

Против «сло­нового двора» к речке Фонтанке для прогулки слонам сделана была площадь, которую приказано именовать Слоновой, и «для лучшей способности всем слонам ради купания сделать в реку скатом удобный мост». Ранее этого еще комиссия приказы­вала архитекторам Земцову и Шумахеру «обыскать» новые, удобные для этой цели места.

В 1744 г. «слоновый двор» был переведен на угол Невского и Лигов­ского канала; урочище это тогда называлось Пеньки. В цар­ствование Екатерины II это место носило название Ста­рого егерского двора; оно было огорожено частоколом, на нем рос лес и стояли развалившиеся деревянные постройки, но­сившие при Анне Иоанновне название Волынского двора. Другой загородный Волынский двор был за Фонтанкой, у Обуховского моста.

Вскоре после прибытия слоны начали буйствовать, «осердясь между собой о самках». Ага-Садык донес, что утром три слона сорвались и ушли, из которых двоих вскоре поймали, а третий «пошел через сад и изломал деревянную изгородь и прошел на Васильевский остров и там изломал чухонскую деревню, и толь­ко здесь был пойман».

«Слоновый двор» про­существовал здесь до 1778 г. Память о нем сохранилась почти до наших дней. Ведь еще сравнительно недавно Суворовский проспект звался Слоновым. Императрица Екатерина II нашла неудобным устройство зверинцев в самом Петербур­ге; для этой цели стали использовать загородные дворцы. Так возникли Петергофский и Орани­енбаумский зверинцы.