В царствование Елизаветы Петровны церквей в Петербурге было не­много. Все они тогда были низкие, невзрачные, стены увешаны вершковыми иконами, перед каждой горела свечка или две-три, от этого духота в церкви была невообра­зимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладана, часто приготовленного из воска и смолы, от этого к духоте примешивался еще и угар. Священники, отправляясь кадить по церкви, держали себя так, что правая рука была занята кадильницей, а левая протянута к прихожанам. Прихожане сыпали в руку посильные дары — кто денежку, кто копейку; рука наполнялась и быстро опускалась в карман, и опять, опорож­ненная, была устремлена к прихожанам. Доходы священников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную — гривенник, за исповедь — копейку и т. д. Иногда прихожане при­сылали им к празднику муку, крупу, говядину, рыбу. Но для этого нужно было быть снисходительным к прихожанам. Если же свя­щенник относился строго к своим духовным детям, то си­дел он без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошиками, а эти пятаки и в ту пору далеко не могли служить обеспечением. Случалось тогда и то, что во время богослуже­ния явится в церковь какой-нибудь пьяный, но богатый и влия­тельный прихожанин, и, чтобы показать себя, начнет читать священнику нравоучение, поправлять службу, и бедный, нуждающийся в его подачках священник должен был выносить все это. Иногда в церкви подгулявшие прихожане заводили между собой разговоры, нередко оканчивавшие­ся криком, бранью и дракой.

Случалось что во время службы раздавался лай со­бак, забегавших в церковь, падали и доски с потолка. Деревянные церкви тогда сколачивались кое-как, были  холодны и сыры. Причиной таких построек было, с одной стороны, печальное положение государ­ственных финансов, а с другой — крайняя недобросовест­ность строителей, прежде всего заботившихся чтобы поскорей получить деньги.

Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная церковь. Императрица Елизавета очень любила цер­ковное пение и сама певала со своим хором; к Страстной и Пасхальной неделе она выписывала из Москвы громогласнейших дьяконов, и почтмейстер, барон Черкасов, чтобы как можно лучше исполнить державную волю, не давал никому ло­шадей по Московскому тракту, пока не приедут дьяконы.

Православие Елизаветы Петровны было искренне, и наружные проявления религиозности были в обычае и ее придворных. Из документов тогдашнего времени мы видим, что императрица не пропускала ни одной службы, становилась на клиросе вместе с певчими и в дни постные содержала строжайший пост и только одному своему фавориту Разумовскому позволяла во дворце есть рыбное кушанье, а осталь­ных так преследовала за недержание поста, что другой ее при­ближенный, граф Бестужев, был вынужден обратиться к кон­стантинопольскому патриарху за разрешением не есть грибного.

Законы того времени позволяли принимать и ставить в духовный чин лиц из всех сословий, лишь бы нашлись способные и достойные к  служению в  церкви. Если  прихожане просили о ком-нибудь, чтобы  определить его к службе церковной, то от них требовалось свидетельство, что они знают рекомен­дуемое ими лицо: «не пьяницу, в домостроении своем не ле­нивого, не клеветника, не сварливого, не любодейца, не убийцу, в воровстве и мошенничестве не обличенного; сии бо наипаче злодействия препинают дело пастырское и злообразие наносят чину духовному».   Из  дел  консистории  видим в  духовных чинах лиц всех званий: сторожей, вотчинных крестьян, ме­щан, певчих, купцов,  солдат, матросов, канцеляристов, как учившихся в школе, так и не обучавшихся. Хотя указом еще от января 1737 г. требовалось, чтобы в духовные чины производились лишь те, которые разумеют «силу букваря и ка­техизиса», но на самом деле церковные причты пополнялись выпускаемыми из семинарии лицами «по непонятию науки», или «по безнадежности в просодии», или «за урослием». Ставили на иерейские должности и с такими рекомендациями: «школьному учению отчасти коснулся», или: «преизряден в смиреномудрии и трезвости», или: «к предикаторскому делу будет способный». Поступали с аттестациями и такого сорта: «без всякого подо­зрения честен», «аттестован достойным за благонравие и обходительство», или: «дошел до реторики и за перерослостью, будучи 27 лет, уволен». Встречались «нотаты» и такие: «про­ходил фару и инфиму на своем коште, и за непонятие уво­лен».

Не отличаясь грамотностью, петербургское духовенство поражало грубостью нравов. В среде его то и дело слыша­лась брань, частые ссоры между собой и даже с прихожанами в церквах. Картина просвещения и нравственности, как ви­дим, была самая темная. Так, священник Ямской Предтеченской церкви Илларион Андреев, на заутрени в церкви, во время чтения канонов, повздорил с капитаном Иваном Мамонто­вым, а в квартире, продолжая ссору, они подрались. За сие Андрееву учинено в духовном правлении наказание плетьми, и был   он   полгода в подначальных трудах в Александров­ском монастыре. Тогда духовенство законом не было огра­ждено от телесных наказаний, и потому всякий власть имею­щий  считал себя вправе без суда и расправы, по своему усмотрению, наказывать лиц духовного звания, не говоря уже об архиереях, по мановению которых хватали священника, тащили на конюшню и там нещадно били плетьми и шелепами. Помимо телесных наказаний, существовали также и штрафы.

Фон Хавен пишет:

«В дни проповедей среди русских нет ни­щих бродяг. В Петербурге на дворах немецкой и шведской церквей видишь целые ряды нищих-иностранцев. Однако не припомню, чтобы когда-либо видел, в том числе и в большой Москве, кого из русских, просивших милостыню. Да и не помню, чтобы во время моих довольно длительных поездок по государству русские нищие просили меня о подаянии. Это следует, вероятно, приписать учению их веры, которое не дозволяет человеку терпеть нужду. Кроме того, в государстве уч­реждено так, что всех людей, способных что-либо делать, непременно приставляют к работе, а всех остальных благодаря предусмотритель­ности правительства — щедрости и замечательным пожертвовани­ям — убирают с дороги. Сюда же еще надо причислить многочисленные большие и богатые монастыри, которые императором Петром и его преемниками не были никоим образом ни уменьшены, ни разорены, но лишь так изменены, что являются местами содержа­ния для слишком юных и совсем старых неимущих людей. Однако при всем том за отсутствие нищих следует похвалить весь народ, не склон­ный к попрошайничеству, чем это и надо объяснять».

При Елизавете фактически отменяется смертная казнь. Но пытки и телесные наказания остаются. Хотя высшему сословию все стало часто сходить с рук. Воевода Шеншин, например, в пьяном виде задирал женщин на улице, приказал ударить в набат, избил незнакомого под­поручика. Елизавета его простила, велела только снять с воеводства.

Крестьяне накрыли в бане одного архимандрита «в ближайшем по­дозрении с девкою», которая и навела земляков. Любителя амуров пе­ревели в другой монастырь, а мужиков, «кои так оного архимандрита обругали», отослали для наказания в губернскую канцелярию.

Поступало множество жалоб на местных архиереев. Жаловалась мордва, что их насильно принуждают к христианству, многих держат в кандалах. Доходило до того, что людей опускали в купель связан­ными.

Духовенством допускались выходки просто дикие, а зачастую и не­лепые. Арсений Мациевич отправил священника на вечное заключение в монастырь за то, что обнаружил пыль в алтаре.

Священник, что шел с дароносицей к больному, стал отбивать у кре­стьянина князя Вяземского свою лошадь. Князь, увидев это, стал бить священника плетью, били и крестьяне, поломали дароносицу.

Синод положил: попа на год в монастырь, а Вяземского отправить в дальний монастырь на вечное заточение, где держать в кандалах на хлебе и квасе.

В Петербурге учредили «строгую комиссию о живущих безбрач­но». Комиссия обвенчала профессора астрономии Попова и асессора мануфактур-коллегии Ладыгина с обольщенными ими девицами. Раз­громили тайный публичный дом Дрезденши (ви­димо, кличка).

Нравы были самые непосредственные. Вот жена прапорщика Ватазина хлопочет о чине коллежского асессора для своего мужа: «Умились, ма­тушка, прикажи указом. А я подведу вашему императорскому вели­честву лучших собак четыре: Еполит да Жульку, Женету, Маркиза. Ей-богу, без милости не поеду».

Кражи, взятки и лихоимства царили всюду. Сенат постановил ме­нять воевод через пять лет, оставляя лишь тех, кто ни в чем абсолютно не заподозрен. Причем об оставлении последних должны были спра­шивать мнение у местных помещиков. Но постановление Сената не ис­полнялось.

Известного разбойника Ваньку Каина полиция завербовала в аген­ты. Он мог брать людей под арест, а полиция и солдаты обязаны были ему всячески содействовать. И стал Каин арестовывать сыновей богатых раскольников, получая за них выкуп. Прознав это, расколь­ничья комиссия потребовала Каина к допросу, но он подкупил подь­ячих, и документы в Сыскной приказ отправили из комиссии только через три года.

Современник императриц Анны и Елизаветы майор Данилов, рассказывает, что в его время был каз­нен на площади разбойник князь Лихутьев: «голова его взогнута была на кол».

Разбои и грабежи тогда сильно распро­странились в самом Петербурге. Так, в лежащих кругом Фонтанки лесах укрывались разбойники, нападая на прохожих и проезжих. Фонтанка в то время счита­лась вне черты города. Дом графа Шереметева полагался за­городным, как и дом графа Апраксина, где жил Апраксин, когда был сослан с запрещением въезда в столицу; сюда к нему съезжались друзья веселиться и пировать. Полиция обязала владельцев дач по Фон­танке вырубить леса, «дабы ворам пристанища не было», то же самое распоряжение о вырубке лесов последовало и по Нарвской дороге, на 30 саженей в каждую сторону, «дабы впредь невозможно было разбойникам внезапно чинить напа­дения». Были грабежи и на «Невской перспективе», так что приказано было восстановить пикеты из солдат для прекра­щения сих «зол». Имеется также известие, что на Выборгской стороне, близ церкви Сампсония, в казачьей слободе, состоящей из 22 дворов, «разные непорядочные люди» имели свой притон. Правительство сделало распоряжение перенести эту слободу на другое место.

Бывали случаи грабительства также в Петербурге, которые названы «гробокопательством». Так, в одной кирхе оставлено было на ночь тело какого-то знат­ного иностранца. Воры пробрались в кирху, вы­нули тело из гроба и ограбили. Воров отыскали и казнили.

Для прекращения разбоев правительство принимало сильные меры, но меры эти не достигали своей цели: разбой­ников преследовали строго, сажали живых на кол, вешали и подвергали другим страшным казням, а разбои не унимались. В то время начальником Тайной канцелярии более семнадцати лет был А. И. Ушаков. Клеврет Бирона безжа­лостно проливал человеческую кровь с бессердечностью палача, присутствуя лично на жесточайших истязаниях. Наказывал он не только престарелых или несовершеннолетних, но и больных, даже сумасшедших. В царствование Анны Иоанновны одних знатных и богатых людей было лишено чести, достоинств, имений и жизни и сослано в ссылку более 20 000 че­ловек. Одно подозрение в поджоге тогда неминуемо влекло смерть. Так, по пожару на Морской улице Тайная канцелярия признала поджигателями, «по некоторому доказательству», кре­стьянского сына Петра Петрова, называемого «водолаз», да кре­стьянина Перфильева; их подвергли таким тяжким смертным пыткам, что несчастные, «желая продолжать живот свой», вы­нуждены были облыжно показать, будто их подучали к под­жогу другие люди, которые на самом деле не были причастны. В конце концов Петрова и Перфильева сожгли живыми на том месте, где учинился пожар.

Рассказывает англичанин Дж. Кук:

«Были схвачены трое поджигателей — двое мужчин и одна женщи­на. Через несколько дней я видел, как их казнили на руинах Морской. Каждый из мужчин был прикован цепью к вершине большой вкопан­ной в землю мачты; они стояли на маленьких эшафотах, а на земле вокруг каждой мачты было сложено в форме пирамиды много тысяч маленьких поленьев. Эти пирамиды были столь высоки, что не дости­гали лишь двух-трех саженей до маленьких помостов, на которых сто­яли мужчины в нижних рубашках и подштанниках. Они были осужде­ны на сожжение таким способом в прах.

Но прежде чем поджечь пирамиды, привели и поставили между этими мачтами женщину и зачитали объявление об их злодействе и приказ о каре. Мужчины громко кричали, что хотя они и виновны, женщина ни в чем не повинна. Тем не менее ей была отрублена голо­ва. Ибо русские никогда не казнят женщин через повешение или сож­жение, каким бы ни было преступление. Возможно, если бы императ­рица находилась в Петербурге, женщина получила бы помило­вание. Однако говорили, что ее вина была совершенно доказана, и о том, что злоумышленники были исполнены решимости совершить это отвратительное преступление, женщина знала еще за несколько дней до него.

Как только скатилась голова женщины, к пирамидам дров был поднесен факел, и поскольку древесина была очень сухой, пирамиды мгновенно обратились в ужасный костер. Мужчины умерли бы бы­стро, если бы ветер часто не отдувал от них пламя; так или иначе, оба они в жестоких муках испустили дух меньше чем через три четверти часа.

Во время этой казни случилось происшествие, многих позабавив­шее. Сразу после того как мужчины скончались, некий легкомыслен­ный писец, одетый очень опрятно, бежал через руины поглядеть на казнь. Вся земля была покрыта головешками от последнего пожара, так что никто не мог безопасно ходить где-либо, кроме замощенных улиц, поскольку русские обязаны содержать свои улицы и дома све­жими и чистыми. В каждом доме есть для этого удобство, и бедный писец, глазея на преступников, когда поспешал к месту казни, бултыхнулся в одну из этих выгребных ям, погрузившись выше, чем по пояс.

Многие гвардейцы и прочие, которым мало показалось поиздевать­ся и посмеяться над несчастным писцом, бросали в нечистоты дрова, кирпичи и камни, стараясь всего его забрызгать. Такое обхождение обострило изобретательность отчаявшегося писца и воспламенило его негодование до последней степени.

Поскольку эти люди были близко от него, он принялся швырять бывшие вокруг зловонные нечистоты, заляпав ими многих и заставив ретироваться на большее расстояние. Таким способом он без особен­ных помех выбрался, но его ярость была столь велика, что вместо того чтобы идти домой, он стал бегать среди гвардейцев, мня их причиной нелепого положения, в которое угодил. Многих из них он запачкал, хорошо зная, что они не избегнут наказания за испорченную одежду. Да уж, думаю, русских гвардейцев никогда не пытались обратить в столь позорное бегство».

Вообще облыжные показания и доносы в то время дела­лись   даже   от   самых близких   людей, например от жен на мужей и т. д.; доносчики получали хорошие награды.

Была создана особая комиссия разыскивать гулящих девок, как русских, так и иноземок.

О той же Дрезденше.  Она повела свои дела в таких широких размерах, что жалобы дошли до императрицы, и вследствие этого наряжена была строгая комиссия под председательством кабинет-секре­таря Демидова. Дрезденшу арестовали и она на допросе ого­ворила всех, кого только знала. Комиссия не довольствова­лась закрытием заведения и отсылкой ее красавиц на Прядильный двор, в Калинкину деревню, а повела розыск по всему Петербургу и его окрестностям, отыскала и тех заморских красавиц, которые жили и в других до­мах, и забирала даже жен от мужей по оговору Дрезденши.

Дрезденша не была новым типом ¾ разврат на Руси уже давно имел эти формы. Еще до Петра I были известны женщины, которые назывались «потворенные бабы», или «что молодые жены с чужими мужи сваживают». Эти соблазнительницы уже и тогда вели свое занятие с правильностью ремесла и очень ис­кусно внедрялись в дома, прикидываясь торговками, богомол­ками и т. д. В то время у нас разврат юридически поме­щался в одном разряде с воровством и разбойничеством. Но тогдашнее общество, видимо, не вменяло его в тяжкое пре­ступление.

В это же время расплодились на столичных улицах и проститутки-одиночки. По их поводу в августе 1750 г. последовал следующий указ из Кабинета императрицы: «Понеже по следствиям и показаниям пойманных сводниц и блядей, некоторые показы­ваемые ими непотребные кроются, и, как известно, около С.-Петербурга по разным островам и местам, а иные в Кронштадт ретировались, того ради Ее Императорское Величество указала: тех кроющихся непотребных жен и девок, как иноземок, так и русских сыскивать, ловить и приводить в главную полицию, а оттуда с запискою присылать в Кали­нинский дом».

В царствование Екатерины II проституция на­чинает оставлять все более заметный след не только на нравственности, но и на физическом здоровье людей. В видах возможного прекраще­ния проституции и развивавшегося сифилиса, Сенат постановил: всех женщин, «одержимых ве­нерическими болезнями, по излечении ссылать на поселение в Нерчинск».

Для дополнения остав­шихся преданий о нравах слабого пола приводим отрывок из письма одной прелестницы старого склада, живо рисующий то­гдашнее женское дело, по народному выражению, «перелестивое, перепадчивое».

«Расставшись с тобой, я отошла от госпожи, у которой мы вместе с тобой жили. Я пришла к Агафье, которая расхвалила меня, клялась, что я похо­рошела и сделалась видна и ловка. «Ты пришла очень кстати, —  сказала она, —  только перед тобой вышел от меня богатый го­сподин, который живет без жены и ищет пригожую девушку с тем, чтобы она для благопристойности служила у него под видом разливательницы чая. Нам надобно сделать так, чтобы ты завтра пришла немного ранее вечера, у меня есть прекрас­ная казимировая шинелька, точно по твоему росту; я ее на тебя надену, дам тебе мою шляпу, ты сама распустишь кудри на глаза, приукрасишься как надо, и когда все будет готово, то пошлем за господином». Как было говорено, так и сделано. Я понравилась господину, и мы условились, чтобы я в следую­щее утро пришла к нему с какой-нибудь будто матерью, под видом бедной девушки, которая бы и отдала меня к нему в услужение за самую незначущую цену. Ты знаешь плаксу Феклу; я наняла ее за рубль в матери, и она жалкими рассказами о моей бедности даже прослезила всех слуг. При первом из­готовленном самоваре господин за искусство определил мне в месяц по 50 рублей.

Две недели все шло хорошо, но в одну ночь жена моего господина возвратилась из деревни и за­хотела нечаянно обрадовать его, подкралась на цыпочках и вошла в спальню. Остальное ты сама можешь понять. Кончи­лось тем, что меня выгнали; долго бы прошаталась, если бы опять Агафья не пристроила меня к месту. Старый и страдаю­щий бессонницей больной аптекарь искал смирного и честного поведения девушку, которая бы большую часть ночи не спала и переменяла бы свечи. За самую небольшую цену вступила я к нему исправлять трудную должность полунощницы. Аптекарь сделался мне противен, и мне казалось, что не только он сам, но и деньги его пахли лекарством. У аптекаря я познакоми­лась с молодым продавцом аптекарских товаров, у кото­рого жена была дурна и стара. Мы условились, чтобы я отпро­силась у аптекаря, будто я должна ехать в Москву, а пришла и нанялась к нему в няни. Я успешно обманула аптекаря, а и того удачнее жену нового любовника. Я сделала башмаки на тонких подошвах, вымыла волосы квасом, выучилась говорить потоньше прежнего и потуплять глаза в землю ежеминутно. Фекла-плакса опять была моей матерью и до слез разжалобила жену моего любовника. Молодой купец заметно сделался неж­нее прежнего к детям и ежеминутно стал приходить к ним и даже ночью уходил от жены, чтобы посмотреть на них. Вскоре эти осмотры подсмотрела сама жена и уверилась, что я была нянька не детей, а взрослых шалунов. Я опять бро­силась к Агафье», и т. д. Целая Одиссея любовных похожде­ний, обирательства и плутовства. Похождения прелестницы окончились тем, что полиция отправила ее на исправление в Калинкину деревню.

Много также и клеветали в то время на петербургских дам. Леди Рондо в своих мемуарах рассказывает о по­ступке знатных дам с одним любезником. Возвратившись из путешествия домой, он встретил трех или четырех красавиц в доме своего знакомого, где он танце­вал, пел, смеялся и был свободен с дамами a la mode de Paris. Показав опыты своей ловкости, он начал хвастать, что успел возбудить к себе любовь в каждой из красавиц. Это дошло до слуха мужей; последние высказали женам, что они ими недовольны. Дамы пожелали, чтоб им позволено было при­вести с собой этого господина к своим мужьям. Все эти четы условились, чтоб одна из нимф пригласила его на ужин к себе в дом, не объявляя, что с ним еще будет. Он по­летел на крыльях любви на свидание, и его приняли как нель­зя лучше; но в минуту его высочайших надежд хозяйка на­чинает его упрекать за речи, которые он говорил. Он запирался; но к ним входят другие дамы со своими мужьями, сви­детелями его вины, и обличают его совершенно. Мужья про­изнесли приговор, чтобы жены его высекли. Одни говорят, что они в самом деле это сделали, другие — что они пре­поручили экзекуцию своим девкам.

Датчанин фон Хавен тоже прошелся по поводу петербургских женщин:

«Я вспомню здесь кое-что об одном пороке, весьма распространенном среди женщин простонародья и что все они делают без малейшего стеснения.

Он заключается в следующем. Каждая, кто полагает себя недоста­точно красивой, румянится. Это тем более скверно, что почти все они хорошо сложены и обладают приятной наружностью. Надобно однако знать, что русский народ всю красоту относит к красной краске. Кро­ме того, красивую девушку называют не иначе как «красна девица». И поэтому часто видишь женщин, которые, несмотря на бледность, фигурой, наружностью и чертами лица действительно красивы, но которые так уродуют себя румянами и мушками. Румяна изготовляют из какой-то красной древесины, настаивая на ней водку, и они в России могут быть куплены задешево. Ими раз в неделю умы­ваются те, которые внушили себе, что недостаточно приятны, а оста­ток выпивают. Женщины из простонародья румяниться стесняются не более, чем у нас служанка наряжаться, пудриться и краситься. Поэто­му путешественнику не следует удивляться, когда бледные крестьян­ские девушки просят у него на дороге пару копеек на румяна.

Здесь я должен еще вспомнить о том, что поскольку дурное и суетное быстрее всего перенимается и усваивается от иноземцев, кото­рые должны бы облагораживать народ, то и благородная русская жен­щина в совершенстве научилась подражать всем французским одеж­дам, модам и повадкам. Однако вроде бы еще есть немногие, которые не могут привыкнуть подражать чужеземному тщеславию. Посему не следует удивляться, если в Петербурге посреди французского велико­лепия встретишь летним днем русскую мадам, превосходнейше разоде­тую в бархат с галуном, однако при этом босую, с туфлями в руках».

Гувернантка купца Эванса англичанка Элизабет Джастис прожила в Петербурге три года и оставила нам целую книгу об этом времени. В отличие от записок других иностранцев, Элизабет интересовал не только царский двор ¾ она не прошла и мимо столичного быта.

Забавны ее рассуждения о русской пище.

«Я заметила, что русским простолюдинам не приходится много тратиться на пропитание, так как они могут насытиться куском кисло­го черного хлеба с солью, луком или чесноком. Пить они любят креп­чайший напиток, какой только могут достать, и если не удается добыть его честным путем, то они крадут его, так как не в состоянии отказать­ся от этого пристрастия. Но напиток, обычно продаваемый для про­стонародья, — это квас, приготавливаемый из воды, которую залива­ют в солод после того как доброкачественный продукт отцежен, и настаивают на различных травах — тимьяне, мяте, сладкой душице и бальзамнике.

У русских в большом изобилии рыба. Там я видела корюшку луч­шую, чем где бы то ни было в Англии. Она продавалась по 20 штук за копейку, которая равнялась пенсу. Цена на лосося — три копейки фунт. Среди рыб есть одна, называемая карась, она превосходна и напоминает наш палтус. Но самой ценной мне показалась рыба, кото­рую русские называют стерлядью, она стоит пять или шесть рублей, что равняется почти 30 шиллингам за штуку. Эта рыба чрезвычайно сочна, и вода, в которой она варится, становится желтой, как золото. Стерлядь едят с уксусом, перцем и солью.

У русских чрезвычайно хороши судаки и икра, которую добывают из осетра. Большую часть икры они кладут под груз и отправляют в Англию. Но такая не идет в сравнение с местной. Икру едят на хлебе с перцем и солью, и вкус у нее — как у превосходной устрицы.

Речные раки крупнее, чем когда-либо виденные мною в Англии.

Я обедала с русскими в великий пост и видела, как они с аппетитом ели сырую спинку лосося. Сняв кожу, они режут спинку на большие куски, затем намешивают в тарелке масло, уксус, соль, перец и поли­вают этим лосося. Рыбу жарят в масле. У них есть маленькая рыбка, очень напоминающая нашего шримса (снеток); ее жарят и подают на стол в одной и той же посуде. Все дело в том, чтобы есть эту рыбку горячей и хрустящей.

Там в изобилии превосходное мясо. Хотя овцы у русских мелкие, но баранина вкусна и жирна. Есть очень хорошая телятина, однако ее мало. Говядина же исключительно хороша и дешева. У русских имеет­ся также превосходная свинина, и они очень любят козлят, которых там множество. Их ягнята хороши. Способ приготовления пищи у русских — варка или выпечка. Они большие любители мясного бу­льона, который приготавливают из самого постного мяса, какое только смогут достать, и заправляют его крупой вместо овсянки, имеющей то же происхождение, а также большим количеством трав и луком. Рус­ские часто варят суп из рыбы, пренебрегая зеленью.

Не могу сказать, что русская манера приготовления пищи мне нра­вится, но полагаю, что ни в одной части света англичанам не живется лучше, чем в Петербурге.

Там множество куропаток и вообще дичи, особенно дроздов-рябин­ников, которых в Англии называют садовыми овсянками. Они стоят всего десять копеек за пару. Здесь есть также индейки, цыплята, голуби и кролики. Гуси очень жилистые и хуже наших. В России множество зайцев, но я ни разу их не ела. Шкурки у них белые. Нет недостатка в хорошей пище, как и в хорошем ликере, кларете, бургунд­ском, токае, араке, бренди и других превосходных напитках; русские пьют очень умеренно».

А вот русский дом глазами англичанки.

«Способ, употребляемый русскими для обогрева комнат, — печь, как они называют это приспособление, устроенное в лучших комнатах. Печи выложены превосходными голландскими изразцами, но есть и просто кирпичные. Это разновидность нашей плиты. Следить за ними — обязанность одного из слуг, так как печи весьма небезопас­ны, если их неправильно топить. Когда огонь разгорится, наверху открывают дымоход. Кроме того, эта печь имеет железную дверцу, через которую закладываются дрова, и когда они несколько прогорят, их разбивают на мелкие куски кочергой и оставляют сгорать до мель­чайших угольков и золы. Недогоревшее выгребают, потому что если несгоревший кусочек останется в печи после того как ее закроют, это может вызвать внезапную сильную болезнь, которая, случись такое ночью, способна отправить вас в царство мертвых. Когда дрова доста­точно прогорели, как можно плотнее закрывают верх дымохода, кото­рый они присыпают песком, и дверцу тоже плотно закрывают. Я должна признать этот способ отопления совершенным.

Окна в домах держат закрытыми всю зиму, и все щели забивают паклей так плотно, что они вообще не пропускают воздуха. И если в какой-либо части дома, хотя бы и в самом неприметном месте, оста­лась щель, она затыкается таким же образом. Этой работой занимают­ся специальные люди, их называют конопатчиками, и они получают за каждое окно в соответствии с его размерами.

Поскольку я сообщила вам, что вода всю зиму остается замерзшей до твердого состояния, способного выдержать очень большую тя­жесть, вы можете вообразить, что русские остаются без воды. Но, разумеется, это не так. Ибо есть простолюдины, которые разбивают лед в тех местах на реке, где не проходит дорога. И каждая семья платит немного этим людям за поддержание незамерзающей проруби. Туда носят полоскать белье; вытащенное из воды, оно так замерзает, что его, для того чтобы развесить, приходится оттаивать в теплой комнате».

Наше повествование продолжим заметками фон Хавена о населении города.

«Здесь нужно упомянуть о причинах того, почему в Петербурге столь быстро могло собраться такое множество различнейших людей. Но причина почти та же, что и указанная относительно возникновения этого города. Многочисленный императорский двор и относящиеся к нему люди, переведенные из Москвы в Петербург коллегии, акаде­мии, многие русские господа, живущие здесь для удовольствия, состоящая из 10 тысяч человек гвардия — все это не могло не сделать город многонаселенным. При этом я не должен забыть, что нет наро­да, знатные люди которого имели бы больше слуг и считали бы их многочисленность наибольшей роскошью, чем русские. Примером мо­жет служить то, что когда рота лейб-гвардии, состоящая из одних дворян, направляется верхами в караул, то за нею обычно следует целая толпа конных лакеев. Нанося русскому господину визит, непре­менно насчитаешь десяток домашних слуг и столько же горничных у дам. Однако это лучше видно в Москве и далее в стране, чем в Петербурге. Но это, конечно, значительно увеличивает население лю­бого большого города.

Однако все же главное, что увеличивает население Петербурга, — это торговля. Она приобрела значение большее, чем могли поначалу предполагать. Товары, которые туда доставляют, — это, за исключе­нием немногочисленной одежды и галантереи, главным образом вино. Вывозят же юфти, то есть русские кожи, лен, пеньку, полотно, льня­ное масло, пушнину, сало, воск, хмель, железо, икру и прочее.

Кроме того, достаточно хорошо известно, насколько необходима русская торговля другим государствам Европы и насколько она значи­тельна. Но теперь она ведется главным образом через Петербург, подобно тому как до возникновения этого города шла отчасти сушей через Лифляндию и Польшу, а отчасти через Архангельск. В этом последнем городе дела идут теперь, пожалуй, не так хорошо, как в Петербурге, однако же говорят, что он был более выгоден и для оте­чественных, и для иностранных купцов, особенно в отношении си­бирских товаров.

Иноземные товары, доставляемые в Петербург по Балтийскому морю, везут оттуда дальше в Москву и по всему государству или же в караванах за пределы государства по другую его сторону; частью на судах по рекам, каналам и морям, частью зимой санным путем. Таким же образом со всего государства доставляют в Петербург всевозмож­ные товары — китайские, персидские, турецкие и сибирские, которые с караванами прибывают прямо в Москву.

Достойно удивления, что икру везут свыше 300 миль, а именно из Азова и Астрахани. Многие другие съестные припасы тоже доставля­ются туда почти столь же издалека.

Из записок императрицы Елизаветы Петровны секретарю Храповицкому.

«Прикажи немедленно закупить свежего мяса, а соленое, коли дома, сиречь на Смольном дворе имеется, то вели по тем же местам и столько же числом, как в светлое воскресенье роздано было, а в какие места, сам знаешь, чтоб и они могли раговеться».

«Надеюся, привезли на кораблях груш и бергамотов, то сам съезди и купи по две бочки каждого. А ежели еще не привезли, то надеюсь, что привезут, и не медля к нам пришли».

«Раздай три тысячи рублей на каторжный двор, по тюрьмам и богадельням, чтобы каждому по рублю досталося. Ежели останется от трех тысяч, то, конечно, принеси, а ежели не достанет, то сего ж дня мне скажи, а в расход не списывай. Также потрудися сам съезди, нет ли таких, что в поруках или в иных каких для выкупа, окромя смертно убивцев, сидят; мне сей же день немедленно уведоми».  

Несмотря на все это, теперь нельзя, как прежде, сетовать на доро­говизну в Петербурге. Цены на одежду, вино и чай там такие же, как и здесь у нас. Все употребляемые в домашнем хозяйстве продукты там можно приобрести за половинную цену, а порой и за треть цены в сравнении с нашими. Однако приезжий, не ведущий домашнего хозяй­ства, платит за свой стол столько же, сколько мы здесь. В Петербурге многое можно купить куда дешевле, чем здесь. И все прочее продают по умеренной цене, за исключением устриц и лимонов, которые редки и дороги. А поскольку, кроме того, местность приятная и здоровая, то не следует думать, что жизнь приезжего в Петербурге, да и по всей России может стать трудной и огорчительной из-за сурового климата или из-за дороговизны и недостатка чего-либо, предоставляемого при­родой и искусством. Если такое и случается, то вследствие недоволь­ства чужим образом жизни или, возможно, из страха, если находишься на стороне слабых, перед большей мощью партии сильной; а если попадешь в мощную партию, то перед непостоянством удачи или же из-за других причин, по собственным обстоятельствам каждого, кото­рые лучше всего известны ему самому».

В декабре 1761 г. императрица Елизавета Петровна скончалась. По преданию, кончину ей предсказала известная в то время петербургская пророчица Ксения. Она ходила по городу и говорила: «Пеките блины, вся Русь будет блины печь», т. е. готовьтесь к поминкам.

Кстати, личность Ксении в Петербурге весьма примечательна и поныне. О ее юности ничего не известно. Народная память сохранила лишь то, что связано с ее юродством, начавшимся после внезапной смерти горячо любимого мужа — полков­ника Андрея Федоровича Петрова. Потрясенная горем двад­цатишестилетняя вдова в день похорон мужа надела его одеж­ду и в таком виде пошла за гробом. Все решили, что несчас­тная лишилась рассудка. Она же требовала: «Не зовите меня больше Ксенией, а зовите Андреем Федоровичем». В стран­ном виде она продолжала ходить и после похорон, говоря: «Ксеньюшка моя скончалась и мирно почивает на кладби­ще, аз же грешный весь тут».

Принудительное медицинское обследование по требова­нию родственников мужа, пытавшихся лишить вдову права распоряжаться наследством, показало, что психически она совершенно здорова. Вступив в законные права, все имущество, включая дом, Ксения раздала нуждающимся. Бездомная, она целыми днями скиталась по улицам Петербурга в том же мужском костюме, бормоча невразумительные речи, собирая подаяние, подвергаясь насмешкам и унижениям. В особен­ности ей доставалось от мальчишек.

Верующие, однако, стали замечать, что эта «безумная» сама подает нищим, а по ночам усердно молится в уединен­ных местах. Постепенно ее полюбили, стали прислушивать­ся к странным речам, в которых порой оказывался глубокий смысл. Матери приносили к ней своих детей, чтобы она по­качала или приласкала их. Такой образ жизни Ксения вела в течение 45 лет, до самой смерти. Похоронена она на Смо­ленском кладбище Петербурга.

Почитание Ксении началось сразу после ее смерти и с годами все возрастало.

У Петербурга, сравнительно молодого города, появилась своя святая.

В начале XX в. митрополит Антоний (Вадковский) в память блаженной Ксении учредил на Малом проспекте Васильевского острова Дом трудолюбия для вдовиц и сирот, не имеющих крова и возможности заработать себе на хлеб.

Теперь Ксения канонизирована как всероссийская святая, по определению Собора, «за святость жизни, проявившуюся в глубокой любви к ближним, в смирении, терпении, кротос­ти и прозорливости, на основании большого количества чу­дес, совершающихся по молитвам блаженной, а также непре­кращающегося народного почитания».

К ее могиле на Смоленском кладбище вот уже 200 лет идут люди. Над могилой возведена голубая часовня. Часовню то открывали, то закрывали, но все равно люди шли сюда, и несли не цветы, а свои горести и заботы. Даже когда это место в 60-годах прошлого века обнесли забором, просьбы к блаженной Ксении стали появляться на нем – мелом, кирпичом, выцарапанные гвоздем. Часовня постоянно открыта с 1987 г., и в некоторые праздники число пришедших сюда доходит до пяти тысяч.

За ставни часовни ежедневно закладывают десятки записок-просьб. Не вынимай их церковный староста – вырос бы сугроб бумажный. О чем просят? Да о самом обычном: чтобы ребенок родился, муж не пил…

«Человек без чуда оставаться не в силах»,- говорил Ф. М. Достоевский.