Елизавета «поместила его у себя в комнате и прибегала к нему на каждый его крик; его душили излишними заботами... К нему пристави­ли множество бестолковых старух и мамушек, которые своим излиш­ним и неуместным усердием причинили ему несравненно больше фи­зического и нравственного зла, нежели добра».

Петр III сыном не интересовался.

На шестом году к Павлу приставили воспитателя Никиту Панина. Наследника возят на придворные балы, обеды, приемы. Панин воспи­тывал его во французском духе: книги Вольтера, Дидро, французские пьесы. В 18 лет его женили. Как водится, на одной из многочисленных немецких принцесс, но она скоро умерла от родов.

Когда Павлу исполнилось 22 года, состоялась поездка в Берлин для сватовства очередной принцессы. Берлин наследника поразил. Подо­бно отцу, он сделался горячим поклонником прусского двора и Фрид­риха II, которому поклялся в вечной дружбе.

Берлинский опыт, молодой азарт и отцовская кровь начинали будо­ражить Павла.

«Если бы мне надобно было, — писал он в 1766 г., — образовать себе политическую партию, я мог бы молчать о беспорядках, чтобы по­щадить известных лиц, но, будучи тем, что я есмь, — для меня не су­ществует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое».

С матерью у Павла сложились прохладные отношения, ее любими­цы смотрели на него пренебрежительно.

Павел, путешествуя по Европе, открыто выражал недовольство по­литикой Екатерины и ее приближенными: Потемкиным, Безбородко и прочими. Он говорил: «Лишь только буду иметь власть — их отстегаю, уничтожу и выгоню». Немудрено, ведь они помогали Екатерине заклю­чать союз с Австрией вместо союза с любимой Павлу Пруссией.

В 1783 г. императрица подарила наследнику Гатчину — мызу, при­надлежавшую раньше Г. Орлову. Так начинается гатчинский период жизни будущего русского царя. Он сформировал себе военный отряд, представлявший в миниатюре все рода войск. За образец устава был взят прусский, форма тоже прус­ская, дисциплина строжайшая.

Далее Павел устроил в Гатчине четыре церкви разных вероиспове­даний, школу и больницу. Он стал хорошо разбираться в земледелии, помогал крестьянам. Петербургский двор называл его гатчинским по­мещиком. По вечерам Павел при свечах составлял на будущее указы и проекты.

С 1790 г. Павел стал проявлять «приметную склонность к задум­чивости». Он поднимался в 4 утра и спешил на учения, осматривал ка­зармы. Гатчина и Павловск превратились в военный лагерь. Известия о французской революции произвели, видимо, еще один незаметный сдвиг в психике князя. Французские эмигранты рассказывали ужасы. Ростопчин писал Воронцову: «Вы увидите впоследствии, сколько вреда наделало пребывание Эстергази: он так усердно проповедовал в пользу деспотизма и необходимости править железной лозой, что государь-наследник усвоил себе эту систему и уже поступает согласно с нею. Каждый день только и слышно, что о насилиях, о мелочных придирках, которых бы постыдился всякий частный человек. Он ежеминутно во­ображает себе, что хотят ему досадить, что намерены осуждать его действия... Недавно велел посадить под арест четырех офицеров за то, что у них были несколько короткие косы, — причина, совершенно до­статочная для того, чтобы заподозрить в них революционное направ­ление».

Екатерина II, процарствовав 34 года, умерла. В государственной сис­теме процветала взятка, в делах неразбериха, расходы империи пре­вышали доходы. Павел грозил навести порядок. Зимний дворец обсту­пили будки с часовыми, залы наполнились офицерами. Страна начинала жить по-гатчински. Канцелярии, коллегии работали с пяти утра. 200 полицейских бегали по улицам и срывали с прохожих круглые шляпы, у фраков обрезали торчащие воротники, а жилеты разрывались на ку­ски.

В 1797 г. указом наистрожайше подтверждено, чтобы никто в городе, кроме тре­угольных шляп и обыкновенных круглых шапок, никаких других не носил; затем позднее воспрещалось с подпиской всем, в городе находящимся, ношение фраков, жилетов, башмаков с лентами, а также «не обвертывать шеи безмерно платками, галстухами или косынками, а повязывать ее при­личным образом, без излишней толстоты». В 1800 г. было обязательно для всех жителей Российской империи, как со­стоявших на службе, так и бывших в отставке, с каким бы то ни было мундиром, военным, морским или гражданским, носить длиннополый, прусской формы мундир, ботфорты, краги, шпагу на пояснице, шпоры с колесцами, трость почти в сажень, шляпу с широкими галунами и напудренный па­рик с длинной косой.

По выражению Державина, в это время зашумели шпоры, ботфорты, тесаки, и будто по завоевании города ворвались в покои везде военные люди с великим шумом.

При въезде и выезде из города стояли будки с полосатыми шлаг­баумами, и караульные офицеры записывали всех проезжающих. Этот список ежедневно доставлялся Павлу.

Как говорил современник, «нельзя было не заметить с первого шага в столице, как дрожь, и не от стужи только, словно эпидемия, всех равно пронимала, особенно после счастливого времени, проведенного нами при Екатерине, царствование которой отличалось милостивою снисходительностью ко всему, что не носило характера преступления».

Владельцы кофеен, купцы, наемная прислуга должны были еже­дневно сообщать полиции об услышанном.

Гулять по императорскому саду можно было только сняв шапку.

Если встречался император, следовало выйти из экипажа, иначе наказывали кнутом.

Красавица Ирина Богаевская, выйдя из кареты, сделала книксен пе­ред Павлом. Тот, внимательно осмотрев ее, ласково покивал головой. Разъехались. Но минут через пять император послал Кутайсова узнать имя приглянувшейся дамы. Богаевская ехала к заболевшей подруге Полуектовой и назвалась ею.

Назавтра Кутайсов был отправлен к Полуектовой, но та за день ус­пела умереть. «Да, превратна человеческая судьба», — сказал Павел.

Богаевская с мужем уехали в деревню и за время царствования Павла не рискнули приехать в столицу.

Изгнание из Петербурга, ссылка стали обычным делом. Вице-директора департамента, не смогшего поставить для разных полков сукно одина­кового цвета, вывезли, больного, за заставу с приказом никогда не воз­вращаться. Девушка отказалась выйти замуж по велению императора, и всю ее родню сослали в Сибирь.

В окне нижнего этажа Зимнего дворца Павел велел выставить ящик с прорезью, куда каждый мог бросить жалобу. Ключ от комнаты был только у Павла, он каждый вечер вынимал эту корреспонденцию и ста­вил резолюции. «Этим путем обнаружились многие несправедливости, а в таковых случаях Павел был непреклонен... В продолжение суще­ствования ящика,— продолжает очевидец,— невероятно какое сущест­вовало правосудие во всех сословиях и правомерность...».

Но жулики управились с ящиком: они стали туда бросать разные пасквили на Павла, и он велел ящик снять...

Новый император отменил хлебную подать, очень тяжелую для кре­стьян, чрезвычайный рекрутский набор, велел не продавать крестьян без земли. Дворян он лишил привилегии — свободы от телесного нака­зания. Павел их вообще считал тунеядцами.

Вот несколько анекдотов о Павле I из старых книг.

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число блюд по сословиям, а у служащих — по чинам.

Майору определено было иметь за столом три блюда.

Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его где-то, спросил:

— Господин майор, сколько у вас за обедом подано блюд?

— Три, ваше императорское величество.

— А позвольте узнать, господин майор, какие?

— Курица плашмя, курица ребром и курица боком, — отвечал Кульнев.

Император расхохотался.

Павел любил показывать себя человеком бережливым. Он имел одну шинель для вес­ны, осени и зимы, ее подшивали то ватой, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда.

Случалось однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха, тогда постав­ленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода государя, а в противном случае согревал его своим дыха­нием. Павел не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля.

Точно так же поступали и в приго­товлении его опочивальни. Там вечером должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь оставаться холодной. Го­сударь спал головой к печке. Но как в зимнее время соблюсти эти два условия? Во время ужина слуги расстилали в спальне рогожи и всю печь натирали льдом. Павел, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр — там 14 градусов. Трогал печку — она холодная. Довольный исполнением своей воли, он ложился в постель и засыпал спокойно, хотя впоследствии стенки печи, естественно, делались горячими.

Пушкин рассказывал, что когда он служил в мини­стерстве иностранных дел, ему случилось дежурить с одним весьма старым чиновником. Желая извлечь из него хоть что-нибудь, Пушкин расспрашивал его про службу и услышал от него следующее.

Однажды он дежурил в этой самой комнате, у этого самого стола. Это было за несколько дней перед смертью Павла. Было уже за полночь. Вдруг дверь с шумом растворилась. Вбежал сторож впопыхах, объявляя, что за ним идет государь. Павел вошел и в большом волнении начал ходить по комнате; потом приказал чиновнику взять лист бумаги и начал дикто­вать с большим жаром. Чиновник начал с заголовка: «Указ его императорского в величества» — и кап­нул чернилами. Поспешно схватил он другой лист и снова начал писать заголовок, а государь все ходил по комнате и продолжал диктовать. Чиновник до того растерялся, что не мог вспомнить начала приказания, и боялся начать с середины, сидел ни жив ни мертв перед бумагой. Павел вдруг остановился и потребовал указ для подписания. Дрожащий чиновник подал ему лист, на котором был написан заголовок и больше ничего.

¾ Что ж государь? — спросил Пушкин.

¾ Да ничего-с. Изволил только ударить меня в рожу и вышел.

* * *

* * *

В ноябре 1796 г. появился указ Павла о немедленном снесении Летнего дворца Елизаветы «в третьем саду» и постройке вместо него Михайловского замка. Приступив к строительству, Павел не стал считаться с условиями климата: в январе начали рыть рвы под фундамент, а в феврале состоялась торжественная закладка замка.

Причину построй­ки нового дворца объясняли загадочным случаем.

Дело в том, что новый император очень верил снам.

Например граф Растопчин рассказывает, что Павлу накануне вступления на трон снилось, будто его к небесам три раза поднимает какая-то неведомая сила.

Сон его накануне смерти тоже опи­сан. Павлу привиделось, что ему на спину надевают узкий парчовый кафтан, и с таким усилием, что он готов был закричать от боли.

Постройка дворца также находится в прямой связи с этой верой в видения. Вот как расска­зывали тогда об этом случае. Однажды солдату, стоявшему в карауле при Летнем дворце,  явился в сиянии юноша и сказал оторопевшему часовому, что он, архангел Михаил, приказывает ему идти к императору и сказать, чтобы на месте этого старого Летнего дворца был построен храм во имя архистратига Михаила. Солдат донес о бывшем ему видении по начальству, и когда об этом доложили императору, он ответил: «Мне уже известно желание архангела Михаила, воля его будет исполнена». Вслед за этим он распорядился о постройке нового дворца, при котором должна быть построена и церковь во имя архистратига Михаила, а сам дворец приказано назвать Михайловским замком.

Главным распо­рядителем всех работ был назначен сперва тайный советник В. С. Попов, потом гофмаршал граф Тизенгаузен. Пер­вым архитектором был В. Ф. Бренна, к нему при­командировано несколько архитекторских учеников и не­сколько каменных мастеров, и учреждена «особая экспе­диция для строения», которой отпускалась из кабинета и казна­чейства единовременно сумма в 791 200 рублей и ежегодно по 1 173871 рубль 10 копеек в течение трехлетнего срока. Экспе­диции было велено замок закончить вчерне непременно в 1797 г.

При такой поспешности рабо­ты производились и днем, и ночью. Очевидцы рассказывали, что в ночное время работы освещались факелами и фонарями, рабочих ежедневно на строительстве было от 2 500 до 6 000 че­ловек, не считая мастеров и надзирателей. Материа­лы доставлялись тоже с большой поспешностью, и, кроме заго­товляемых по подрядам, для замка были разобраны камен­ные галереи дворца в Пелле и перевезены сюда, а также брали мрамор и камни от строившегося в ту пору Исаакиевского собора, который после того и стали достраивать из кирпича.

Известный в то время своими проказами, стихами и остро­тами Алексей Копьев написал на эту тему сти­хотворение:

Се памятник двух царств,

Обоим столь приличный:

Основа его мраморна,

А верх его кирпичный.

Император Павел за это стихотворение приказал в тот же день зачислить его в один из армейских полков солдатом.

Участок Михайловского замка начинался от ныне существующей Манежной площади и тянулся до Летнего сада, от которого его отделяла река Мойка; боковыми границами его служили Фонтанка и восточный край так называемого третьего ¾  впоследствии Михайловского сада.

Закладка Михайловского замка проходила с церемонией, на которой при­сутствовал сам Павел с императрицей и все августейшее се­мейство. Император с императрицей по выходу из кареты шест­вовали в сопровождении придворных, иностранных посланни­ков и всего двора, государь был встречен архиереем Иннокен­тием и всем столичным духовенством. Процессия остановилась у мраморного камня, приготовленного для закладки, с высечен­ной на нем надписью: «В лето 1797-е, месяца февраля в 26 день, в начале царствования государя императора и всей России са­модержца Павла Первого, положено основание зданию Ми­хайловского замка его императорским величеством и супру­гой его, государыней императрицей Марией Феодоровной». По обеим сторонам камня были поставлены богато убранные столы, на которых на серебряных блюдах лежали сереб­ряные лопатки с именами Павла и Марии, известка, яшмо­вые камни, наподобие кирпича, с вензелями императора и супруги его, серебряный молоток с надписью и на особых столиках разные новые монеты, золотые и серебряные. После молебна и пушечной пальбы с крепости началась закладка замка. Государю подносили: лопатку — коллежский советник Пушкин, известь — архитектор Соколов, камень — действительный статский советник Ходнев, блюдо с монетой — граф Тизенгаузен.

Императрице известь подавал архитектор Бренна, камень — под­полковник и капитан Михайловского замка Жандр, великим князьям и княжнам ¾ архитекторы Баженов и другие.

Михайловский замок был готов в 1800 г., и в ноябре состоялось его освящение одновременно с освящением и церкви. Освящение отличалось большой торжественностью. Павел и великие князья ехали верхом. Императрица, великие княжны и первые чины двора ехали в церемониальных каре­тах от Зимнего дворца к замку между выстроенными пол­ками, при колокольном звоне по всему городу. Церковь освя­щал митрополит Амвросий в сослужении со всем Святей­шим Синодом. Митрополит после освящения по­лучил от Павла в награду бриллиантовый крест.

Замок был очень разукрашен, на всех фасадах красовались мраморные статуи, вазы и разные фигуры, служащие теперь украшением Зимнего дворца. Замок представлял образец архитектуры итальян­ского Возрождения, его тогда окружали рвы с подъемными мос­тами, брустверы, чугунные решетки и т. д. Замок имел двадцать бронзовых пушек двадцатифунтового калибра со всеми снарядами, расставленных в разных местах на плат­формах. Внешний вид замка — четырехугольник. Внутри замка три двора, в середи­не главный в виде восьмиугольника, к Фонтанке имеющий фор­му пятиугольника и на углу к Царицыну лугу — треуголь­ный. Вход в замок через трое ворот. Воскресенские — с порти­ками и колоннами полированного гранита с украшениями из пудожского камня, ведут на главный двор, куда позволялось въезжать лишь членам императорского семейства и посланникам. Рождественские — чугунные, со стороны Боль­шой Садовой улицы, и Зачатейские ворота — с Фонтанки. На­ружные фасады замка не одинаковы. Главный фасад из красного и серого мра­мора, подвалы и нижний этаж выстроены из тесаного гранита, остальные части стен окрашены в красноватый цвет, происхож­дение которого, по достоверному преданию, приписывается рыцарской любезности императора: одна из при­дворных дам явилась однажды в перчатках этого цвета, и император послал одну из этих перчаток в образец составителю краски. После окраски замка многие петербургские домовладельцы поспешили окрасить и свои дома в такой колер.

Михайловский замок окружала каменная стена, к замку от Большой Садовой вели три липовые и березовые аллеи, посаженные еще при императрице Анне Иоанновне; каж­дая из них упиралась в железные ворота, украшенные импе­раторскими вензелями, перед замком расстилался обширный плац, окаймленный с обеих сторон садами. На плацу был поставлен и освящен вместе с Михайловским замком па­мятник Петру I. Император изображен в римской тоге с лавровым венком на голове и с фельдмаршальским жезлом в правой руке. Мысль соорудить этот памятник принад­лежит императрице Анне Иоанновне, предполагавшей поста­вить его на Васильевском острове, на площади Коллегий; отлит он был в царствование Ели­заветы Петровны графом Растрелли или, вернее, литейщиком Мартилли. В царствование Екатерины II он лежал на бе­регу Невы у Исаакиевского моста под навесом и только по повелению Павла поставлен на это место. На другой стороне плаца возвышаются два каменных двухэтажных па­вильона, предназначенных тогда для жилья дворцовых служи­телей.

Плац перед главным фа­садом замка назывался Коннетабльским; здесь происходили смотры и парады, страсть к которым у императора Павла доходила до крайних пределов — даже балетные танцовщицы были привлечены одно время для этого удовольствия. А. М. Ка­ратыгина в своих воспоминаниях рассказывает: «Раз Берилова (известная танцовщица) с моей матушкой пошли по­смотреть развод у дворца. Государь увидел, узнал их и, подъехав к ним, спросил: «Как вы очутились тут?». На ответ, что им очень нравится это зрелище, Павел Петро­вич только улыбнулся. Каково же было общее удивление и сму­щение, когда вслед за тем в театральную дирекцию прислан был высочайший приказ, чтобы все балетные актрисы при­сутствовали при каждом разводе войск у дворца!».

* * *

Император Павел ввел полную реформу военного быта и завел прусские военные порядки. Суворов говорил: «Русские всегда били пруссаков; так чего ж тут перенимать?». Когда Су­воров получил палочки для меры солдатских кос и буклей, то сказал: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный руссак». Слова эти повели к раз­рыву между императором и фельдмаршалом. Гораздо ранее, когда еще в Гатчине Павел стал вводить новые порядки, Екатерина II называла их «обрядами неудобоносимыми». По словам Болотова, Измайловский полк, которым командовал Кон­стантин Павлович, в одну ночь изучил новые приемы фрон­товой службы и тем доставил такое удовольствие императору, что он заплакал от радости.

Муфты и шубы были изгнаны из гвардии, мундир, прежде стоивший 120 рублей, обходился в 22 рубля. Служба в гвардии при Екатерине была самая легкая, офицеры, стоявшие на карауле, одевались в ха­латы, случалось иногда и так, что жена надевала мундир мужа и несла за него службу. В павловское время мундиры были широки и свободны, узкие и обтянутые явились в царствование Александра I, зато букли, косы и треуголки доводили солдат до слез. Если солдат гото­вился к параду, то еще с вечера должен был причесать голову, намазать ее салом и обсыпать мукой. Для солдат вместо пудры отпускалась ржаная мука. Причесанный солдат ночь спал сидя, чтобы не измять буклей; бывали случаи, что и крысы отъедали косы у сонных. Также неудобны были для солдат огромные треугольные шляпы. Когда на ученье скомандуют беглым шагом ¾ так шляпы и летят с голов, поэтому наряжалась особая команда для их подбирания.

A. M. Тургенев в своих записках рассказывает, какие он должен был перетерпеть страдания, когда его готовили к дежурству при дворе в один из первых дней нового цар­ствования:

«В пять часов утра я был уже на ротном дворе: двое гат­чинских костюмеров, знатоков в высшей степени искусства обделывать на голове волоса по утвержденной форме и приго­нять амуницию по уставу, были уже готовы; они мгновенно за­владели моей головой, чтобы оболванить ее по утвержденной форме, и началась потеха. Меня посадили на скамью посредине комнаты, обстригли спереди волосы под гребенку, потом один из костюмеров, немного чем менее сажени ростом, начал мне переднюю часть головы натирать мелко истолченным ме­лом; если Бог благословит мне и еще 73 года жить на этом свете, я этой проделки не забуду!

Минут 5 или 6 усердного трения головы моей костю­мером привело меня в такое состояние, что я испугался, по­лагал, что мне приключилась какая-либо немощь: глаза мои видели комнату, всех и все в ней находившееся вертящимися.

Миллионы искр летали во всем пространстве, слезы текли из глаз ручьем. Я попросил дежурного вахмистра остановить на несколько минут действие господина костюмера, дать от­дых несчастной голове моей. Просьба моя была уважена, и господин профессор оболванения голов по форме благоволил объявить вахтмистру, что сухой проделки на голове доволь­но, теперь только надобно смочить да засушить; я вздрогнул, услышав приговор костюмера о голове моей. Начинается мокрая операция. Чтобы не вымочить на мне белья, вместо пудроман­теля окутали рогожным кулем; костюмер стал против меня ровно в разрезе на две половины лица и, набрав в рот ар­тельного квасу, начал из уст своих, как из пожарной трубы, опрыскивать черепоздание мое; едва он увлажил по шву го­ловы, другой костюмер начал обильно сыпать пуховкою на го­лову муку во всех направлениях; по окончании сей опера­ции причесали мне волосы гребнем и приказали сидеть смирно, не ворочать головы, дать время образоваться на голове клестер-коре; сзади в волоса привязали мне железный, длиною 8 верш­ков, прут для образования косы по форме, букли приделали мне войлочные, огромной натуры, посредством согнутой ду­гой проволоки, которая огибала череп головы и, опираясь на нем, держала войлочные фальконеты с обеих сторон на высоте половины уха. К девяти часам утра составившаяся из муки кора затвердела на черепе головы моей, как изверженная ла­ва вулкана, и я под сим покровом мог безущербно выстоять под дождем, снегом несколько часов, как мраморная ста­туя, поставленная в саду».

На первых порах такие реформы поглощали все внима­ние начальствующих лиц. Известно, что Павел шутить не любил...

* * *

Император говорил, что если каждый частный человек не лишен удовольствия обедать в своей семье, то зачем ли­шаться его государю. Поэтому он положил за правило, чтобы члены его семейства обедали всегда с ним вместе, и особые столы во дворце были уничтожены.

Несмотря на известную воздержанность в пище Павла, обеденный стол убирался роскошно и в особенности изобиловал десертом. Вот как описывает обед императора Павла старый его паж К. К. Бошняк. Ровно в известный час император в сопровождении всех лиц императорской фамилии с их воспитателями вступал в сто­ловую. Он шел обыкновенно впереди всех с императрицей. Грозно кругом оглядываясь, он отрывистым движением сни­мал с рук краги, которые вместе со шляпой принимал дежур­ный камер-паж. За столом царило глубокое молчание, пре­рываемое иногда государем да воспитателем графом Стро­гановым, дерзавшим иногда вступать в спор с Павлом. Случалось, когда царь был в особенно хорошем располо­жении духа, к столу призывался придворный шут Ивануш­ка, изумлявший иногда самого Павла смелостью своих речей.

Этот Иванушка нередко был отличным орудием для лиц, которые хотели обратить на кого-нибудь гнев или милость монарха. От себя он ничего не выдумывал, но как попу­гай повторял выученное, причем, при вопросе, от кого он слышал какую-нибудь чересчур смелую выходку, указывал не на тех, кто его действительно научил, а на лиц, о которых его учителя нарочно запрещали ему говорить, зная наверняка, что их-то имена он и назовет. Однажды Павел, выслушивая его далеко не глупые ответы на вопрос: «Что от кого родится?», обратился к Иванушке: «Ну, Иванушка, а от меня что родится?». Шут, нисколько не оробев, бойко ответил: «От тебя, государь, родятся чины, кресты, ленты, вотчины, сибирки, палки...». Разгневанный этим ответом, государь при­казал немедленно бедного шута наказать палками. С трудом могли его умилостивить, и все ограничилось лишь тем, что дурака удалили из Петербурга.

По окончании обеда Павел, сняв со стола вазы с остатками конфет и бискви­тов, бросал последние в угол зала, видимо, забавляясь, как пажи, толкая и обгоняя друг друга, старались набрать как можно больше лакомств.

Император после обеда всегда садился в большие кресла и отдыхал; если он жил летом в Гатчине или Петергофе ¾ то всегда прямо у растворенных дверей балкона. В это время вся окрестность замирала в молчании; махальные от дворцового караула выставлялись по улицам, езда в городе прекращалась. Раз в такую пору, рассказывает В. И. Даль, пробираясь по направлению ко дворцу, паж Яхон­тов вздумал пошалить и, вскочив на простенок к окну, из которого глядели фрейлины, во все безумное горло пустил сигнал: «Слушай!». Можно себе представить, какая тревога поднялась во дворце; император вскочил и позвонил: «Кто кричал «слушай»?» — спросил он вне себя. Вышедший бросился искать в караулке. Последовал второй, третий и четвертый звонок и опять спрос, кто кричал, но виновного не находили. Коменданта уже давно дрожь пробрала до костей: он кидает­ся на колени перед караулом и умоляет солдат: «Братцы, спасите, возьми кто-нибудь на себя, мы умилостивим после государя, не бойтесь, отстоим, он добр, сердце отляжет!..» Гвардеец выходит из фронта и говорит смело: «Я кричал, виноват». Чуть не на руках вносят мнимого виноватого к государю. «Ты кричал «слушай»?» — говорит Павел. «Я кри­чал, ваше императорское величество!» — «Какой у него славный голос! В унтер-офицеры его и сто рублей за потеху».

Павел не ел скоромного по средам и пятницам. Правда, в его время посты в обществе редко соблюдались. Раз, будучи доволен на смотре войсками, наградил их деньгами и, сверх того, велел раздать солдатам и офицерам рыбу. Так как это случилось в рождественский пост, то многие видели в этой раздаче намек на соблюдение поста. Импера­тор был религиозен: он издал указ о выходном дне в воскресенье; затем указ об освобождении от телесного наказа­ния судимых за уголовные преступления священнослужите­лей; в этом указе, между прочим, было сказано: «Чинимое су­димым из священнического сана наказание, ввиду тех самых прихожан, кои получат от них спасительные тайны, распо­лагает народные мысли к презрению священнического сана».

Перед смертью Павел вел жизнь скучную и одинокую. Он сидел в Михайловском замке, охраняемом как средневековая крепость. Единственные его прогулки ограничивались тем, что называлось третьим Летним са­дом, куда не допускался никто, кроме него самого, импе­ратрицы и ближайшей его свиты. Аллеи этого сада постоянно очищались от снега для зимних прогулок верхом.

Гарнизон­ная служба в Михайловском замке велась как в осаж­денной крепости. После вечерней зори немногие допускались в замок по малому подъемному мостику. В числе последних был плац-адъютант замка. Он был обязан доносить лично импе­ратору о всяком чрезвычайном происшествии в городе, напри­мер, о пожаре и т. п. Караулы в замке держали поочередно гвардейские полки. Внизу, на главной гауптвахте, находилась рота со знаменем, капитаном и двумя офицерами. В бель­этаже расположен был внутренний караул, который наря­жался только от одного лейб-батальона Преображенского полка. Павел особенно любил этот батальон и поместил его в здании Зимнего дворца, смежном с Эрмитажем, отли­чил офицеров и солдат богатым мундиром — первых с зо­лотыми вышивками вокруг петлиц, а рядовых ¾ петлицами, обложенными галуном по всей груди. Гатчинские же баталь­оны были одеты совершенно по-русски: в коротких мундирах с лацканами, в черных штиблетах; на гренадерах были шапки, а на мушкетерах маленькие треугольные шляпы без петлицы, только с одной пуговкой. Офицеры этих батальонов до вступления еще импе­ратора Павла на престол одевались крайне неряшливо, в по­ношенные мундиры, нередко перекрашенные. Офицеры сюда поступали из кадетов морского корпуса, оказавшись неспо­собными к морской службе.

Есть история, как Павел, поздно вечером прогуливаясь по Сенатской площади, повстречал случайного прохожего, закутанного с ног до головы в глухой плащ (повстречал, несмотря на царскую охрану). Незнакомец поравнялся с царем, и Павел почувствовал, как его левую сторону (а прохожий шел именно слева) сковал могильный холод. «Бедный, бедный Павел...» — отчетливо проговорил незнакомец, затем проследовал к зданию Сената и пропал с глаз. Современники считали, что это был дух Петра I, предсказавший гибель своему потомку и преемнику.

После смерти императора Павла двор вскоре покинул Ми­хайловский замок, и в том же году, по повелению Александ­ра I, замок поступил в гоф-интендантское ведомство, а ме­бель, статуи, картины и прочие вещи отосланы отсюда для хра­нения в Таврический, Мраморный, Зимний дворцы и в импе­раторский кабинет. Большая половина бельэтажа дворца оста­валась пустой, в остальной помещалась Конюшенная контора и Конская экспедиция; в нижнем этаже жили генералы Дибич, Сухтелен, архитектор Камерон, придворные служи­тели и чиновники, всего до 900 человек. Затем здесь же доживал свой век старый кастелян замка Иван Семенович Брызгалов. В 1840 г. он бродил еще по Петербургу бод­рым девяностолетним старцем, в однополом мундире, ботфортах и крагенах, с тростью в сажень, в шляпе с широкими галунами. Брызгалов был родом из крестьян и дослужился при Павле до чина майора; в замке он наблю­дал за своевременным подниманием и опусканием подъем­ных мостов.

Михайловский замок служил императору Павлу I рези­денцией только сорок дней.

После смерти императора Павла много перемен произо­шло как снаружи, так и внутри церкви. Многие украшения, как, например, вазы, стоявшие снаружи и внутри, сняты, нет изображений апостолов, нет канделябр в простенках первого и второго этажей, серебряных цар­ских дверей и лампад, золотой лампады и позолоты в ку­поле и много другого. В 1822 г. дворец, до того времени называвшийся Михайловским, был переименован в Инженерный замок. До этого года в замке и в принадлежащих к нему зданиях в разное время помещались многие учреждения. Так, здесь стоял лейб-гвардии жандармский полуэскадрон, была школа слепых, комитет по благотворительной части, канцеля­рия министра духовных дел и просвещения. В 1819 г. в замке было Главное инженерное училище, потом, до 1917 г., и Главное инженерное управление Военного министерства. В октябре 1917 г. замок стал штабом юнкерского мятежа. В 1920¾1930-х гг. здесь были Военно-инженерная школа и Военно-инженерный исторический музей РККА, а в 1925¾1932 гг. Военно-техническая академия.

В наружной стороне Михайловского замка со дня постройки не сделано особенно важных изменений, за исключением то­го, что мраморные статуи и другие фигуры сняты и отправле­ны в другие дворцы и уничтожены укрепления и подъемные мосты. От прежних внутренних украшений осталась од­на только Тронная зала с другой круглой комнатой, да еще в некоторых комнатах сохранилась на потолках живопись. В 1820 г. засыпаны окружавшие замок каналы, в 1840-х часть мраморной отделки интерьеров использована на строительство Нового Эрмитажа.

В 1817 г. в Михайловском замке был накрыт полицией в квартире жены полковника Татаринова «хлыстовский корабль». К этому хлыстов­скому обществу принадлежал князь А. Н. Голицын, В. М. По­пов, Лабзин, богатый помещик Дубовицкий, князь Энгалычев и другие. Здесь утром по воскресеньям к Татариновой со­биралось до 40 человек.

Павел I, как говорят легенды, не нашел успокоения до сих пор, бродя ночами и стеная в коридорах Инженерного замка. Вполне вероятно, что он до сих пор пытается найти заговорщиков, задушивших его, и отплатить им...

В годы советской власти в замке располагался ЛенЦНТИ (Ленинградский центр научно-технической информации) и другие подобные организации. Сегодня здесь филиал Русского музея, но старые стены гостеприимства по-прежнему не излучают. Сторожа всегда здесь видели привидения. Среди сотрудников не было принято надолго задерживаться по вечерам; с наступлением сумерек и окончанием рабочего дня все спешили покинуть замок, чтобы не остаться наедине с призраками. Вроде бы ничего плохого Павел живым не делает (во всяком случае, никто ничего об этом не рассказывает), однако почему-то именно это привидение вселяет в христианские души суеверный ужас.

О Петербурге павловской поры мало записок. Самыми ценными являются, пожалуй, неизвестные до недавнего времени воспоминания европейской художницы француженки Э. Виже-Лебрен. Она была членом Парижской Королевской Академии, членом Академии св. Луки в Риме, и вообще, женщиной умной. Приведем некоторые выдержки.

«Император Павел I был очень умен, образован и деятелен, но странности его характера доходили до сума­сшествия. Добрые движения души у этого несча­стного государя перемежались проявлениями жестокости, и его расположение или гнев, ми­лость или мстительность всегда были лишь про­явлениями очередного каприза. По восшествии на престол он первым делом сослал в Сибирь Платона Зубова, конфисковав у того большую часть имущества. Прошло совсем немного време­ни, Павел вновь призвал Зубова в столицу, пол­ностью возвратив ему богатства. В один прекрас­ный день весь двор мог наблюдать, как импера­тор представляет бывшего фаворита послам Грузии, осыпая его милостями со всей возмож­ной благосклонностью.

Однажды вечером я присутствовала на при­дворном балу. За исключением императора, все были в масках и черных домино. В дверях между двумя залами случилось какое-то заме­шательство, и один молодой человек, торопясь пройти, сильно толкнул локтем даму. Та при­нялась кричать. Павел тут же повернулся к одному из своих адъютантов: «Отведите этого господина в крепость и придите доложить мне, что он там крепко заперт». Адъютант не за­медлил вернуться с сообщением, что приказ в точности исполнен. «Однако, — прибавил он, — вашему величеству, может быть, не известно, что молодой человек очень плохо видит», — и в доказательство он показал принесенные им очки несчастного узника. Павел, посмотрев в очки, чтобы удостовериться в сказанном, с пы­лом сказал: «Быстрее бегите за ним и отведите его к родителям. Я не смогу заснуть, пока вы не придете доложить мне, что он дома.