Невиннейшее нарушение приказов Павла на­казывалось ссылкой в Сибирь или, в крайнем случае, — тюрьмой, так что люди, будучи не в состоянии предвидеть, к чему приведет соеди­ненное с самовластием сумасшествие, жили в по­стоянном страхе. Вскоре многие не осмеливались уже собирать у себя гостей, а если и принимали нескольких близких друзей, то тщательно за­крывали ставни. В дни балов было условлено отсылать кареты обратно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Следили за всеми — за каждым словом и действием, и я слышала даже, что не существует больше ни одного собрания, где бы не было своего шпиона. Говорить об им­ператоре чаще всего воздерживались. Вспоми­наю, как однажды я приехала в дом, где собрал­ся тогда очень тесный дружеский круг. Увидев, как я вхожу, какая-то незнакомая дама, что-то говорившая об императоре, тут же оборвала свою речь. Графиня Головина поспешила ска­зать, чтобы та продолжала: «Вы можете гово­рить без опасений, это госпожа Лебрен». В самом деле, не иметь возможности произнести слово было достаточно тяжело, особенно после жизни при Екатерине, позволявшей каждому пользо­ваться полной свободой.

Было бы очень долго перечислять все те пу­стяки, на которые Павел распространял свою ти­ранию. Каждый прохожий, например, должен был кланяться императорскому дворцу, даже в отсутствие там самого императора. Он запретил круглые шляпы, в которых видел признак яко­бинства. Полицейские, лишь только завидев та­кую, сбивали ее своими тростями, к большому неудовольствию лиц, из-за простого неведения подвергшихся подобного рода экзекуции. Зато, как бы в возмещение этого, все были принужде­ны пудрить волосы. В то время, когда вышел этот указ, я писала портрет молодого князя Ба­рятинского, и очень просила его приходить на сеансы без пудры; он согласился. Однажды князь вошел ко мне бледный как смерть. «Что случилось?» — спросила я. «Идя к вам, я встретил императора, — ответил он, все еще трясясь от страха, — и едва успел скрыться в ближайшей подворотне. Я очень боюсь, как бы он меня не узнал».

В ужасе князя Барятинского не было ничего удивительного, в таком же испуге пребы­вали люди всех сословий, так как никто из оби­тателей Петербурга не мог быть вполне уверен утром, что вечером заснет в своей постели. Что касается меня самой, могу сказать, что во время царствования Павла I я испытала самый сильный страх в моей жизни. Однажды я решила прове­сти день на Парголовском озере. Со мной были господин де Ривьер, мой кучер и русский слуга Петруша. Пока господин де Ривьер прохаживал­ся где-то с ружьем в руках, «желая подстрелить птицу или кролика», которым на самом деле он никогда не причинял большого вреда, я остава­лась на берегу. Оглянувшись, я увидела, что огонь от костра, который разожгли, чтобы сва­рить обед, перекинулся на ели и стал быстро рас­пространяться. Деревья касались одно другого, Парголово не так далеко от Петербурга!.. Я при­нялась ужасно кричать и звать господина де Ривьера. Вчетвером, подгоняемые страхом, мы все же сумели погасить пожар и при этом жесто­ко обожгли себе руки. Однако в наших мыслях в тот момент были только император и Сибирь, — можно представить, какие силы нам это при­давало!

Ужас, который я испытывала перед Павлом, можно объяснить только тем, что это состояние было общим для всех. Вообще же должна при­знаться, что по отношению ко мне он выказывал лишь благожелательность и отменную учтивость. При нашей первой встрече в Петербурге он в самой любезной манере напомнил мне, что я уже была представлена ему в Париже, когда он при­езжал туда под именем графа Северного. Я была тогда достаточно молода, и с тех пор прошло столько лет, что я успела забыть об этом. Но государи обычно одарены памятью на лица и имена, так проявляется их милость к нам.

Среди многих странных приказов, ознамено­вавших царствование Павла, был один, которо­му особенно трудно было повиноваться. Встре­тив императора, дамам, равно как и мужчинам, нужно было выходить из карет. Каждый согла­сится, что жестоко заставлять людей прыгать в снег на самом суровом морозе, однако не подчи­ниться приказу значило сильно рисковать. При этом следует добавить, что Павла очень часто можно было встретить на петербургских улицах. Он бесконечно фланировал туда и обратно — иногда верхом, а иногда в санях, без свиты и каких-либо знаков, по которым можно было бы узнать императора. Однажды мой кучер все же не успел заметить Павла, неожиданно показав­шегося в конце улицы. У меня же оставалось время лишь крикнуть: «Стой! Император!» За то время, пока мне открывали дверцы и я выле­зала из кареты, Павел сам вышел из своих саней и поспешил навстречу, чтобы помешать мне сту­пить на снег. «Мой приказ не относится к ино­странцам, — заметил он самым любезным тоном, — и прежде всего к госпоже Лебрен».

Однако даже самые благородные причуды Павла отнюдь не давали уверенности в будущем. Прежде всего, это объяснялось тем, что на свете не было более непостоянного в своих склонно­стях и привязанностях человека. В начале своего царствования, например, он с отвращением от­носился к Бонапарту; позднее же проникся к не­му такой любовью, что повесил портрет фран­цузского героя у себя в алтаре, где и показывал его всему свету. И немилость, и благорасполо­жение его были слишком недолговечны; граф Строганов, пожалуй, был единственным челове­ком, которого он не переставал любить и ува­жать. Среди вельмож двора у него не было фа­воритов, однако он охотно пребывал в обществе одного французского актера по фамилии Фрожер, небесталанного и достаточно умного чело­века. Фрожер мог в любой час входить в кабинет императора без доклада; их часто видели прогу­ливающимися вдвоем по саду, они ходили под руку и разговаривали о французской литерату­ре, которую Павел, наряду с театром, очень лю­бил. Этот актер часто присутствовал на неболь­ших придворных собраниях. Обладая в высшей мере талантом мистификатора, он позволял себе шутки с самыми знатными вельможами, чем очень забавлял императора, но, вероятно, до­ставлял мало удовольствия тем, кто становился их предметом.

Сами великие князья не были за­щищены от насмешек Фрожера, из-за чего после смерти Павла он уже не осмеливался появляться при дворе. Император Александр, прогуливаясь однажды в одиночестве по московским улицам, встретил его и подозвал к себе. «Фрожер, почему вы не приходите ко мне?» — спросил он ласково. «Сир,— ответил Фрожер, едва оправившись от испуга, — я не знаю адреса вашего величества». Император очень смеялся этой шутке и щедро наградил французского актера, велев выдать то­му невыплаченное жалованье, о котором бедняга не осмеливался спросить.

Было вполне естественно, что Фрожер стра­шился мести монарха — ведь он так долго про­жил рядом с Павлом, а тот бывал мстителен чрез­вычайно, так что даже большую часть его оши­бочных поступков приписывали той ненависти к русскому дворянству, которую он испытывал при жизни Екатерины. Питая отвращение ко всем вельможам, он мешал в этой ненависти не­винных с виноватыми и находил развлечение в унижении тех оставшихся, которых не сослал в Сибирь. К иностранцам он, наоборот, выказывал большое благоволение, и прежде всего к фран­цузам. Здесь я должна отметить, что всех путе­шественников, прибывших из Франции, он всег­да принимал с большой добротой, особенно эмиг­рантов, многие из которых получали от него щедрую помощь. Среди прочих упомяну графа д'Отишана. Оказавшись в Петербурге без каких бы то ни было средств к существованию, он при­думал изготавливать очень красивые резиновые калоши. Купив у него пару, я в тот же вечер принесла их к княгине Долгорукой, чтобы пока­зать собравшимся у нее придворным дамам. Они нашли калоши очаровательными, и под влияни­ем общего сочувствия, которое возбуждали эмиг­ранты, графу заказали еще множество пар. Вско­ре калоши попали на глаза императору, кото­рый, как только узнал имя мастера, приказал привести его к себе и дал ему очень хорошее место. К несчастью, это была доверенная долж­ность, и русские придворные были очень обиже­ны, что Павел не смог надолго оставить при ней графа д'Отишана. В возмещение он наградил его таким образом, что полностью защитил от нужды.

Многие случаи подобного рода, о которых я узнавала до­вольно часто, признаюсь, за­ставляли меня относиться к им­ператору снисходительнее, чем сами русские, покой которых без конца нарушался странны­ми причудами всемогущего без­умца. Трудно представить себе, насколько этот двор, который еще недавно я ви­дела таким спокойным и веселым, был наполнен теперь страхами, недовольством и тайным ропо­том. Можно не покривив душой сказать, что по­ка Павел находился у власти, страх входил в порядок вещей.

Поскольку нельзя мучить других, не мучаясь самому, то Павел был очень далек от того, чтобы жить счастливо. Он терзался навязчивой мыс­лью, что умрет не иначе как от ножа или яда, и этот факт, впрочем, хорошо известный, являлся еще одним доказательством той путаницы, кото­рая царила во всем поведении несчастного госу­даря. Так, он разгуливал в полном одиночестве по петербургским улицам в любое время дня и ночи, и в то же время велел из предосторожности варить ему первое блюдо прямо в комнате, а ос­тальную пищу готовить в самых сокровенных уг­лах его апартаментов. Вся кухня находилась под наблюдением Кутайсова, его доверенного ка­мердинера, который когда-то сопровождал Пав­ла в Париж и теперь неотлучно находился при его персоне. Кутайсов был безгранично предан императору, и этой верности не могла поколебать даже ревность. Павел же сыграл с ним злую шут­ку, отняв у Кутайсова любовницу, самую краси­вую актрису Петербургского театра. Эту женщи­ну звали госпожа Шевалье; ее лицо и голос были очаровательны, она с успехом выступала в коми­ческих операх и пела с бесконечной грацией и чувством. Кутайсов любил ее страстно, когда же в нее влюбился и император, это повергло бед­нягу в такое отчаяние, что он почти потерял ра­зум. От этого немало пострадала и его служба, так что впоследствии с ним случилась ужасная вещь.

Павел был уродлив. Курносый нос и слишком большой рот с очень длинными зубами делали его лицо похожим на череп. Взгляд его был более чем сердит, хотя иногда в глазах по­являлось какое-то доброе выражение. Он не был ни полон, ни худ, ни высок, ни мал ростом, и хотя его фигура не лишена была благородства и элегантности, надо признать, что лицо импера­тора бесконечно походило на карикатуру. Доба­вим, что какими бы опасностями ни грозило это занятие, карикатур на Павла появлялось все же огромное количество. Одна из них представляла императора держащим в руках по рескрипту. На одном было написано: «Распорядок», на другом — «Отмена распорядка», а на лбу императора — «Беспорядок». Даже упоминая об этой кари­катуре, я все еще испытываю легкую дрожь: как известно, она могла стоить жиз­ни не только ее автору, но и каждому, кто имел ее у себя.

Тем не менее, для художни­ка все описанное выше не дела­ло пребывание в Петербурге ме­нее приятным или полезным. Император Павел любил и по­ощрял искусства. Большой це­нитель французской литерату­ры, он привлекал в Петербург и удерживал у себя всех актеров, которые доста­вили ему удовольствие представлением наших шедевров; каждый, кто обладал талантом в му­зыке или в живописи, мог с уверенностью пола­гаться на его расположение. Исторический жи­вописец Дуайен, друг моего отца, о котором я уже много раз говорила, был отличен Павлом I, так же как раньше Екатериной. Хотя он и был уже очень стар, но, взяв себе за правило образ жизни скромный и умеренный, проживал лишь часть щедрых подарков императрицы. Импера­тор продолжил по отношению к нему те же ми­лости и заказал Дуайену плафон для нового Ми­хайловского замка, еще не отделанного в то вре­мя. Зала, в которой тот работал, находилась очень близко от Эрмитажа; направляясь к обед­не, Павел и весь двор проходили через нее, и редкий раз император не останавливался, чтобы долго или коротко побеседовать с художником в очень любезном тоне. Это напомнило мне, как однажды один из сопровождавших Павла вель­мож подошел к Дуайену и задал следующий воп­рос: «Позвольте высказать вам одно соображе­ние, — сказал он, — вы изображаете Часы, тан­цующие вокруг колесницы Солнца, я вижу, что одна фигура, та, что дальше всех, меньше ос­тальных, между тем все часы равны между со­бою». «Вы безусловно правы, — ответил ему Ду­айен, — но та фигура, о которой вы говорите, это только полчаса». Сделавший замечание вель­можа одобрительно кивнул головой и удалился, чрезвычайно довольный собой.

Я не должна забыть сказать и о том, что им­ператор, желая заплатить за плафон до оконча­ния работы, передал Дуайену банковский билет на значительную сумму — какую, я сейчас не помню. Этот билет был завернут в бумагу, на которой Павел собственноручно написал: «Это на краски. Что же касается масла, то его еще достаточно в лампе».

Если старый друг моего отца и был вполне удовлетворен своей петербургской судьбой, то я была довольна своей не меньше. С утра до вечера я работала без остановки, и только по воскре­сеньям позволяла себе терять два часа, уделяя их тем, кто желал посетить мою мастерскую. В числе других у меня множество раз бывали ве­ликие князья и княгини. Кроме картин, о кото­рых я уже говорила, и бесконечно следовавших друг за другом портретов, я приказала перевезти из Парижа написанный мною парадный портрет Марии-Антуанетты, тот, на котором она изобра­жена в платье из синего бархата. Всеобщий ин­терес, который он вызвал, доставил мне живей­шую радость. Принц Конде, приехавший тогда в Петербург, тоже пришел в мастерскую и стоял перед ним, не говоря ни слова, — он плакал.

Что же касается привлекательности обще­ства, Петербург заставлял забывать самые сме­лые мечтания. В свете встречалось столько фран­цузов, что можно было представить себя в Па­риже. Я вновь увиделась там с герцогом Ришелье и графом Ланжероном; правда, они не проживали в столице постоянно, поскольку один был губернатором Одессы, а другой — всегда в дороге и на военных смотрах. Мне встречалось также множество других наших со­отечественников. Например, я завязала знаком­ство с любезнейшей и добрейшей графиней Дюкре де Вильнев, которая была не только очень красива и прекрасно сложена, но и излучала какое-то особое очарование чрезвычайной до­броты. В Петербурге, как и в Москве, я виделась с ней очень часто; в связи с этим мне вспом­нилось, как однажды, когда я направлялась к ней на обед, со мной приключилось происше­ствие, не редкое для России, но тем не менее чрезвычайно меня испугавшее. Господин Дюкре де Вильнев приехал за мной на санях; было так холодно, что по дороге я совершенно от­морозила себе лоб. «Как я буду теперь думать! Как буду рисовать!» — закричала я в ужасе. Господин Дюкре поспешил завести меня в ка­кую-то лавку, где растер мне лоб снегом, и это средство, употребляемое в подобных случаях всеми русскими, тут же устранило причину моего отчаяния.

Французские знакомства не заставили меня пренебречь местными жителями, оказавшими мне такой любезный прием. Всякий день расши­рял круг моих связей с русскими семьями. Кроме тех друзей, о которых я уже говорила, я часто виделась с господином Демидовым, самым бо­гатым человеком России. Отец оставил ему в на­следство железные и ртутные рудники, такие до­ходные, что колоссального размера поставки, ко­торые он делал правительству, бесконечно увеличивали его состояние. Это огромное богат­ство было причиной того, что в жены ему доста­лась девица Строганова, наследница одного из самых благородных и древних родов России. Их союз был вполне благополучен. Хотя госпожа Демидова была очаровательна и все существо ее излучало какую-то прелесть, думаю, что муж ни­когда не любил ее по-настоящему; однако жизнь, которую она прожила с ним, была от этого не менее счастлива. У них было двое сыновей, один из которых чаще живет в Париже и, как и его отец, является большим любителем живописи.

Павел I заказал мне портрет императрицы, своей жены; я представила ее в полный рост, одетой в парадное платье и в алмазной короне на голове. Кисть не в состоянии передать игру бриллиантов, и я очень не люблю их рисовать. Несмотря на это, взяв фоном большой занавес малинового бархата, я добилась глубокого тона, необходимого, чтобы высветлить корону, и она блестела, насколько это только возможно. Когда картина была перенесена ко мне домой, чтобы я могла закончить отделку аксессуаров, мне пред­ложили взять вместе с парадным платьем и все бриллианты, которые его украшали. Стоимость их, однако, была так велика, что я отказалась от этого знака доверия, который внес бы в мою жизнь столько беспокойства, и предпочла рисо­вать драгоценности во дворце, велев перенести картину обратно.

Императрица Мария была очень красива. До­родность позволила ей сохранить свежесть лица, а высокий рост и благородная осанка дополня­лись прекрасными светлыми волосами. Помню, как однажды я увидела ее на большом балу. Ве­ликолепные вьющиеся волосы падали ей на пле­чи; сверху прическа была увенчана бриллианта­ми. Высокая и красивая фигура императрицы ве­личественно возвышалась рядом с Павлом, который подавал жене руку; контраст между ни­ми был разителен. Красота соединялась у импе­ратрицы Марии с прекрасным характером; она была по-настоящему благочестива, и ее доброде­тели были так хорошо известны, что она, воз­можно, была единственной женщиной, которой не смела коснуться клевета. Признаюсь, я гор­дилась тем, что удостоилась ее расположения, и всегда высоко ценила ту благосклонность, кото­рую она выказывала мне при каждом удобном случае.

Наши сеансы проходили тотчас вслед за па­радными обедами, так что император Павел и его два сына, Александр и Константин, обычно при­сутствовали на них. Высочайшие посетители ни­чуть не стесняли меня, потому что император, единственный, кто мог меня напугать, был со мной очень любезен. Однажды, когда я сидела за мольбертом, подали кофе. Император сам принес мне чашку и, подождав, когда я допью, отнес обратно. Правда, в другой раз он заставил меня стать свидетельницей своего странного, шу­товского поведения. Я велела расставить ширмы позади императрицы, чтобы обеспечить более спокойный фон. В один из моментов, когда мы решили передохнуть, Павел принялся скакать и гримасничать, совершенно как обезьяна цара­пать ширмы и делать вид, что карабкается на них. Эта забава продолжалась довольно долго. Мне казалось, что Александр и Константин силь­но страдали, видя, как их отец выделывает перед иностранкой подобные фортели. Да я и сама чув­ствовала себя не слишком удобно.

Во время одного из сеансов императрица ве­лела позвать двух своих младших дочерей и ве­ликих князей Николая и Михаила. Никогда мне не приходилось видеть ребенка красивее, чем ве­ликий князь Николай, будущий император. Его очаровательное лицо, все черты кото­рого говорили о греческой красоте, привело меня в такое восхищение, что я, кажется, и сегодня могла бы писать его по памяти.

С той поры я храню воспоминание и еще об одном типе красоты, уже со­вершенно в другом роде, поскольку речь идет о старом человеке. Хотя им­ператор в России является верховным главой не только правительства и ар­мии, но и церкви, исполняет церковную власть под его началом главный свя­щенник, которого называют великий архиманд­рит и который для русских является тем же, чем для нас папа римский (здесь имеется ввиду митрополит Петербурга Гавриил) . Во время пребывания в Петербурге мне часто приходилось слышать о достоинствах и добродетелях того лица, что было облечено тогда этим саном. Поэтому, когда од­нажды мои знакомые пригласили меня поехать к архимандриту вместе с ними, я тотчас согласи­лась. Никогда еще в жизни я не бывала в обще­стве человека, самый вид которого внушал такое почтение. Его высокий рост и величественная осанка, его прекрасное лицо, все черты которого были безукоризненно правильны, создавали впе­чатление одновременно мягкости и достоинства, которое невозможно передать кистью и краска­ми; а длинная борода, спускавшаяся ниже груди, придавала ему еще более почтенный вид. Наряд архимандрита выглядел просто и благородно, на нем было длинное белое платье, которое спереди сверху донизу разделяла широкая полоса черной материи, превосходно оттенявшая белизну его бороды; походка, жесты, взгляд — все в нем вну­шало уважение с первого взгляда.

Великий архимандрит был выдающимся че­ловеком, необыкновенного ума и прекрасно об­разованным. Он говорил на многих языках, а его добродетели и доброта снискали любовь окружающих. Значительность его сана не ме­шала ему быть милостивым и любезным. Од­нажды одна из княжон Голицыных, которая была очень красива, увидела его в саду. Она поспешила к нему и встала перед ним на колени. В ответ старец сорвал с куста розу и подарил ей вместе со своим благословением. До сих пор меня гложет сожаление, что, покинув Пе­тербург, я так и не написала портрет архи­мандрита, потому что лучшей модели не мог бы повстречать ни один художник.

В то же время, о котором я начала говорить, в Петергофе с большой пышностью отмечались именины императрицы Марии. Правда, нужно сказать, что великолепию праздника много спо­собствовала и сама местность, где он проходил, — бесконечный парк, прекрасные фонтаны, ве­ликолепные аллеи, одна из которых, образо­ванная огромными деревьями, шла вдоль моря со многими кораблями на его глади. Все эти природные красоты, к которым искусство так восхитительно присоединило свою лепту, сде­лали из Петергофа волшебный край. Погода стояла прекраснейшая, и поскольку я приехала уже после полудня, то нашла парк полным гостей. Словно на кар­навале, все были одеты в костюмы, однако в масках никого не было, за исключением самого императора, кото­рый надел розовое домино. Особенно выделялись богатством и разнообразием наряды придворных, соперничавших друг с другом в пышности и ориги­нальности. Никогда в жизни мне не приходилось видеть одновременно столько вытканных золотом шлейфов и такого количества бриллиантов и перьев.

В разных уголках парка невидимые музыкан­ты услаждали наш слух звуками восхитительной роговой музыки, услышать которую можно толь­ко в России. Били все великолепные петергоф­ские фонтаны; особенно мне вспоминается чудес­ная водяная стена, которая низвергалась в канал с огромного утеса. Падая, она образовывала ши­рокий свод, под которым можно было пройти, не замочив платья. Вечером дворец, парк и ко­рабли осветили фонариками; не забыли и этот утес. Заметить лампионы, огни которых сверка­ли на огромном своде светящейся и низвергав­шейся с ужасным шумом воды, было невозмож­но, и эффект создавался магический. Воспоми­нания об этом дне остались со мной навсегда, как память о самом красивом празднике, который только мог устроить монарх».

Но странности императора все увеличивались. На документе, предлагающем различные варианты, он пишет: «Быть по сему». Принц Евгений Вюртембергский, побывавший в Петербурге в 1801 г., пи­шет:

«Павел доказал всем совершенную неспособность царствовать, и его печальное состояние грозило государству очевидною опасностью... Следы его душевного расстройства проявились и во внешних сноше­ниях, так что глас всей Европы и его народа слились в одном мнении, что не может далее царствовать сумасшедший, внутри государства при­водящий в беспорядок все отрасли управления, а во внешних делах се­годня враждующий с союзниками, которых вчера усердно приветство­вал».

Русский посланник в Лондоне получил от Павла указание не давать паспорт ни одному иностранцу, пожелавшему отправиться в Россию. Был запрещен ввоз каких-либо книг из-за границы. Уже в последний день жизни Павел издал указ, чтобы никаких российских товаров «вы­пускаемо никуда не было без особого высочайшего повеления».

Вот что писал Кочубей в Лондон к Воронцову:

«Страх, в котором все мы живем, неописуем. Люди боятся своей собственной тени. Все дрожат. Доносы — дело обычное: верны они или неверны, но верят всему. Все крепости переполнены арестантами. Все­ми овладела глубокая тоска...»

Воронцов же характеризовал Павла так:

«Я убежден, что покойный государь имел несчастие быть душевно­больным; я считаю его столь же маловменяемым, как маленького ре­бенка, который себя и других ранит бритвой, так как раньше не видел бритвы и не знает ее употребления...».

При императоре Павле вышел приказ выслать всех извозчиков из Петербурга, поскольку один из них задавил прохожего. Но без извозчиков обойтись было невозможно, поэтому их вернули, но запретили иметь дрожки, а велели ездить на колясках. Извозчики сняли подушку с дрожек, навязали сверху из лозы верх — вот и вышла коляска.

Между тем даже самое малое сомнение в уме императора без­условно рассматривалось бы как государственная измена. Ни в каких русских законах сумасшествие царя не предусматривалось, и как быть — не знали.

Можно сказать, что Павел погиб от несовершенства законов.

Граф Пален, адмирал Рибас, граф Панин и ко­мандир гвардейцев генерал Талызин составили план свергнуть импера­тора и возвести на престол молодого великого князя Александра. Пав­ла убивать не предполагали. Следовало заручиться поддержкой вели­кого князя. Но Александр, постоянно оскорблявшийся отцом, тем не менее не хотел даже и слушать о перевороте. Наконец его убедили. Обещали, что Павел будет по-прежнему жить во дворце, иметь все, что пожелает.

Но умер Рибас, Панин впал в немилость и был выслан. Пален при­влек братьев Зубовых и генерала Беннигсена. О заговоре знали неко­торые сенаторы, генералы... Был известен даже день переворота. Сре­ди многих гостей за ужином у княгини Белозерской камергер Загряж­ский поглядел на часы и сказал:

— Великому государю в эту минуту не очень-то по себе.

Все замолчали и разъехались.

Заговорщики собрались у Талызина, пили для бодрости шампан­ское. Потом двинулись к Михайловскому замку: братья Зубовы, Беннигсен, начальник гвардейской артиллерии князь Яшвили, офицеры Ар­гамаков, Татаринов и другие. Батальон Преображенского полка не знал, куда и зачем его ведут. Было около полуночи.

Перешли Марсово поле, Летний сад. В саду ночевало множество во­рон, они подняли дикий крик.

Заговорщики перебрались через замерзшие рвы к дворцу. Палена они там, как ожидалось, не встретили.

Их вызвался провести Аргамаков, адъютант Преображенского по­лка. Когда подошли к запертой двери передней, из 40 человек оста­лось около десяти — самых пьяных. Даже Платон Зубов заколебался, но Беннигсен закричал:

— Как, вы завели нас сюда, а теперь хотите уйти?! Мы слишком далеко зашли, чтобы последовать вашему совету!

Сонный лакей отпер дверь. Аргамаков сказал камердинеру, что шесть утра и он явился к государю с докладом.

Покои императора охраняли двое камер-гусаров. Аргамаков посту­чался и взволнованно прокричал им, что во дворце пожар. Зная его го­лос, гусары отворили. Но когда увидели толпу людей, стали кричать. Яшвили ударил одного саблей, и тот упал. Второй убежал крича.

Солдаты-преображенцы находились в зале. Они начали что-то по­дозревать. Один выступил вперед и потребовал, чтобы их вели к царю. Поручик Марин приставил свою шпагу к его груди.

Беннигсен, Зубовы бросились в императорскую спальню. Павла на постели не было.

— Мы погибли! — закричал Платон Зубов.

Но сразу же они заметили Павла — он стоял за ширмой. Беннигсен подошел и нему и сказал:

¾ Государь, вы арестованы!

Павел растерянно посмотрел на него и обратился к Зубову:

¾ Что вы делаете, Платон Александрович?

Комната заполнилась заговорщиками из коридора. Они были пьяны и взбудоражены.

— Я арестован? Что это значит?! — вскричал Павел.

— Уже четыре года следовало бы с тобой покончить! — закричал кто-то.

— Что же я сделал? — Павел громким голосом стал звать на по­мощь.

На него набросился Яшвили, они оба упали на пол. Павел пробовал сопротивляться, но Николай Зубов ударил его золотой табакеркой в висок. Все бросились на Павла, который лишь слабо защищался; он за­метил среди офицеров одного похожего, как ему показалось, на вели­кого князя Константина и сказал ему:

— Как, ваше высочество здесь?

Кто-то сорвал с себя шарф и накинул на шею Павлу. Тот успел лишь сказать по-французски:

 — Господа, именем Бога умоляю вас, пощадите меня...

Через минуту его не стало.

Полковник Саблуков напишет позже: «Мне противно называть имена кровопийц, которые отличились во время катастрофы своим варварством. Хочу только сказать, что я знал многих из них и знаю наверное, что их смертный час был особенно ужасен страшными душевными и физическими страданиями».

Пален появился во дворце, когда все было кончено. Но он пред­принял меры помешать сторонникам царя вступиться за него. Вызван­ного Павлом Аракчеева задержали у городской заставы, генерала Кологривова просто арестовали...

О первых минутах после убийства известно следующее. Павла положили на постель. Беннигсен объявил слугам и караулу, что «госу­дарь скончался апоплексическим ударом». Солдаты встретили это из­вестие довольно хмуро. Офицерам, выражавшим радость по поводу смерти тирана, они отвечали: «Нам он был не тиран, а отец».

Великий князь Константин вспоминал спустя четверть века:

«Я ничего не подозревал и спал, как спят в двадцать лет. Платон Зубов, пьяный, шумно вошел в мою комнату (со времени смерти моего отца прошел час) и грубо дернул мое одеяло, говоря мне дерзким то­ном: «Вставайте и ступайте к императору Александру; он ожидает вас». Я глядел на Зубова, еще полусонный, и думал, что вижу сон. Платон сильно дернул меня за руку, чтобы заставить меня встать. Я надел брю­ки, сюртук и сапоги и совершенно машинально пошел за Зубовым... Прихожу в переднюю моего брата и вижу там толпу шумных, сильно возбужденных офицеров... Я вхожу в гостиную брата и застаю его ле­жащим на диване, обливающегося слезами, точно так же и императ­рицу Елизавету (супругу Александра); только здесь узнал я об умер­щвлении отца. Я был так ошеломлен этим ударом, что сначала думал, что заговор направлен против всех нас...».

Иначе вела себя супруга Павла, императрица Мария Федоровна. Графиня Ливен сказала ей, что с императором удар. «Он умер! Его уби­ли!» — закричала она, соскочив с постели и бросившись, босая, к две­рям, ведшим в покои Павла. Беннигсен уже поставил там часовых с приказом никого не пускать. Тридцать солдат с офицером Полторац­ким не пустили императрицу. Она закричала, бросилась на пол. Сол­даты плакали. Придя немного в себя, Мария Федоровна вернулась в комнаты. Утром к ней пришел Уваров: «Именем императора и императ­рицы (Александра и Елизаветы) прошу вас пожаловать к ним». Ма­рия Федоровна ответила:

— Скажите моему сыну, что я не признаю его моим государем до тех пор, пока не увижу тела моего супруга.

Тридцать часов приводили тело в приемлемый вид, и только вече­ром следующего дня императрица увидела покойного.

Через несколько дней она с сыновьями Александром и Константи­ном отправилась в часовню св. Михаила и заставила их поклясться, что они ничего не ведали о намерении убить отца.

Все сословия вздохнули с облегчением. На улицах Петербурга и Москвы царил восторг. Люди поздравляли, обнимали друг друга.

Набальзамированное тело было выставлено в Михайловском замке: на шее широкий галстук, надвинутая шляпа. Потом прах торжественно погребли при участии Александра и Константина.

Казалось бы, новое царствование вознесло виновников события 11 марта. Пален готов был стать советником молодому императору. Но под влиянием матери Александр отставил его от службы и велел отправиться в свои курляндские имения. Вскоре был отослан из столицы и Платон Зубов. Позже — Беннигсен, Панин...

Продолжает г-жа Виже-Лебрен:

«12 марта 1801 года, на полпути из Москвы в Петербург, я узнала о смерти Павла I. На поч­товой станции я встретила множество курьеров, ехавших оповестить об этой новости разные го­рода империи. Из-за того, что они забрали себе всех лошадей, я не смогла получить смену и была вынуждена оставаться в карете, которую поста­вили на обочину дороги, близ берега реки. Дул такой холодный ветер, что я совершенно закоче­нела, и мне недоставало только провести таким образом всю ночь. Наконец удалось раздобыть наемных лошадей, но в Петербург я прибыла только в восемь или девять часов утра следую­щего дня.

Я нашла город в исступленном ликовании; на улицах пели, плясали и обнимались. Многие знакомые дамы подбегали к моей карете, по­жимали мне руки и восклицали: «Ну, с из­бавлением!» Мне сказали также, что накануне вечером дома были иллюминированы. Это все­общее веселье было вызвано смертью несчаст­ного государя…

Хитрость, с которой от Александра добились молчаливого согласия на свержение его отца (а никакой иной мысли он и не держал в голове), была доподлинным фактом. Мне это известно от графа Строганова, одного из честнейших и ум­нейших людей, которых я знала, и к тому же человека, находившегося в курсе абсолютно всех происшествий русского двора. Он не сомневался в легкости, с которой Павла уговорили подпи­сать приказ о заключении императрицы и ее де­тей, потому что знал об ужасных подозрениях, раздиравших душу и разум бедного государя. Накануне самого убийства, вечером, при дворе состоялся большой концерт, на котором присут­ствовала вся императорская семья. В один мо­мент император, разговаривая в стороне с гра­фом Строгановым, сказал ему: «Вы, верно, считаете меня счастливейшим из людей, мой друг? Я живу в этом замке, который построен и укра­шен по моему вкусу; впервые тут собралась вся моя семья; жена еще красива, старший сын тоже хорош собой, дочери очаровательны... Все они рядом со мной, и все же, когда я смотрю на них, то в каждом вижу моего убийцу». Граф Строга­нов, в ужасе отступив, воскликнул: «Вас обма­нывают, государь, это чудовищная клевета!» Па­вел остановил на нем свой угрюмый взгляд, по­том, пожав ему руку, ответил: «Все, что я сказал, — правда».

Несчастного монарха преследовала мысль о смерти. Граф Строганов рассказал мне также, что накануне того дня, о котором я только что говорила, Павел, разглядывая себя в зеркале и увидев, что ему перекосило рот, сказал: «Ну раз уж так, дорогой граф, то пора на тот свет».

Я твердо убеждена, что Александр не знал о предполагавшемся покушении на жизнь его отца. Но даже все то, что было мне по этому поводу известно, не доказывает его неведения так ясно, как знание натуры самого государя, которое и придает мне уверенность в сказанном. Алек­сандр I обладал благородным и великодушным характером, в нем чувствовались не только ка­кое-то особое благочестие, но и открытость, не позволявшая ему употребить коварство и ложь даже в делах политических. Узнав, что Павла больше нет, он впал в такое отчаяние, что никто из окружающих больше не сомневался в его не­ведении относительно свершившегося убийства. Лукавейший из людей не смог бы вызвать у себя тех слез, которые были пролиты им при этом известии. В первые минуты скорби он хотел от­казаться от царствования, и я доподлинно знаю, что его жена Елизавета бросилась перед ним на колени, умоляя принять бразды правления. Тог­да он направился к матери-императрице, кото­рая, завидев его еще издали, закричала: «Уйди­те, уйдите, я вижу на вас кровь вашего отца!». Александр воздел к небу полные слез глаза и сказал с тем выражением, что исходит из самой души: «Бог свидетель, матушка, что я не виновен в этом ужасном преступлении». Эти несколько слов прозвучали так искренне, что императрица согласилась его выслушать. Узнав же, каким об­разом заговорщики обманули ее сына, скрыв це­ли их предприятия, она поднялась и сказала: «Я приветствую моего императора». Александр, в свою очередь, встал перед ней на колени и, сжи­мая ей руки, горячо уверял в своем уважении и нежности…».