Понятна радость одного священника при известии о низложении Бирона: «Ныне совершилось наше спасение, низложен сатана и его ан­гелы!»

Характерны обвинения, выдвинутые против Бирона. «Он же, — го­ворится в них, —  будто для забавы ее величества, а в самом деле по своей свирепой склонности, под образом шуток и балагурства, такие мерзкие и Богу противные дела затеял, о которых до его времени в свете мало слыхано: умалчивая о нечеловеческом поругании, произве­денном не токмо над бедными от рождения, или каким случаем даль­него ума и рассуждения лишенными, но и над другими людьми, между которыми и честной породы находились, о частых между оными заве­денных до крови драках и о других оным учиненных мучительствах и бесстыдных мужского и женского пола обнажениях и иных скаредных между ними, его вымыслом произведенных пакостях, уже и то чинить их заставливал и принуждал, что натуре противно и объявлять стыдно и непристойно. Все такие мерзкие и Богу противные дела, от него вы­мышленные, явно происходили и к великому повреждению славы ее величества касались, в которых он, яко от него вымышленных, и от­вечать должен».

Леди Рондо, конечно, не понимала всей противоречивости русской жизни, видя лишь внешнюю сторону. Забавно ее письмо соотечественнику о петербургских диковинках: «Вы так любите странности, что мне никогда не простили бы, если б не описала вам новой забавы, занимавшей Петербург нынешней зимой. Это ледяная гора, построенная с верхнего дворцового этажа во двор. Она довольно широка, так что по ней может спуститься коляска, и имеет по сторонам небольшие борты. Ее устройство такое: сначала сколочены были доски, которые поливали водой, пока, наконец, вся отлогость не покрылась толстым льдом. Придворные дамы и кавалеры садятся в санки, спускаются с верху горы и несутся вниз с быстротой птицы. Иногда санки случайно сталкиваются, тогда катающиеся опрокидываются, и это всем доставляет смех. Всякий, кто имеет вход ко двору, должен кататься – так они называют эту забаву, и к счастью, еще никто не сломал себе шеи. Придя к горе, я стояла в надежде, что кто-нибудь остановит эту забаву, но дошла очередь до меня. Кто-то сказал: «Вы еще ни разу не катались!» Я едва не умерла, услышав это; хорошо, что ее величество позвала меня к себе».

Не обошел своим вниманием сани и датчанин Педер фон Хавен.

Вот что он пишет:

«Как только река замерзла, сразу начался сильный снегопад, про­должавшийся до тех пор, пока все не стало однообразным и ровным. Это всем принесло большое преимущество и удобство. Сразу же, по обыкновению российских северных городов, появились извозчики, они стояли на всех углах улиц со своими санями и салазками, чтобы их нанимали люди, ездящие в городе по делам.

Поэтому зимой видишь очень мало идущих пешком людей, но поч­ти все по улицам едут. Благородные господа и люди, каждый по свое­му положению и обстоятельствам, обычно имеют собственные сани с одной, двумя или четырьмя лошадьми, а также с форейторами. Ино­странцы же и простолюдины могут с величайшим удобством восполь­зоваться санями извозчиков, и я часто наблюдал, как их нанимали офицеры и другие благородные люди.

Такие сани устроены весьма просто. Они столь узки, что в них может сидеть всего один человек, и не выше локтя от земли; в них впряжена лошадь, на которой сидит парень или мальчик извозчика, чтобы смотреть перед собой, так как в России на впряженных в сани лошадей не надевают бубенчиков — на очень многолюдных петер­бургских и московских улицах они производили бы слишком много шума и беспорядка и поэтому были бы бесполезны.

Когда кому-то надо ехать, он только крикнет: «Извозчик!» Тот тут же подъезжает, а часто и раньше, чем его позовут, со словами: «Изволишь садиться». Если человеку самому известно, где находится нужное ему место, то он может быстро туда доехать, зная лишь следующие русские слова и крича парню извозчика, когда требуется: «Ступай», «прямо», «направо», «налево», «стой». Это быстрое средство транспорта почти совершенно незаменимо в обширных Петербурге и Москве.

За каждую версту платят одну копейку. А поскольку всю дорогу мчат галопом и за час таким образом могут преодолеть больше датской мили, то есть примерно десять верст, то при катании для удовольствия обычно платят по 10 копеек в час. Здесь я должен также заметить, что по всей России введено и принято, что при встрече двух саней или повозок они обязательно должны проезжать по левую сторону друг от друга. Поэтому и тогда, когда на улице множество саней, можно си­деть с выставленной наружу правой ногой, так как кучера, если кто-то забудет об этом правиле, всегда кричат друг другу: «Направо!».

Однако не было бы хорошо, если бы в России зимой не имели от санного пути никакой иной пользы, кроме удобной езды, без которой в крайнем случае можно было бы обойтись. Санный путь служит еще и тем, кому в этом обширном государстве надо путешествовать, а также величайшему удобству торговли.

Что касается первого, то для путешественника езда в санях — чудесное занятие. Ведь в России и летние, и зимние транспортные средства такие, каких, пожалуй, нигде, кроме Швеции, больше нет. Дороги повсюду ровные, твердые и прочные. Ездят так быстро, удобно и дешево, что это во многих отношениях достойно всяческого удивления.

Здесь я не намерен ничего говорить о курьерах и верховой почте в этом государстве, которые невероятно скоры. Обычная верховая пере­возка писем, осуществляемая дважды в неделю между Москвой и Петербургом, должна преодолевать расстояние в добрых 110 датских миль за три с половиной-четыре дня. Нет также ничего необычного в том, чтобы на почтовых лошадях, на перекладных, проехать между названными городами за три дня. Но всего удобнее, дешевле и бы­стрее воспользоваться зимой санным путем — во-первых, потому, что дорога по другую сторону от Москвы еще не готова и часто идет через большие болота, по которым лучше всего ехать, когда они замерзли. Во-вторых, потому, что обязательно надо иметь собственную повозку или сани и на станциях лишь менять лошадей, поскольку сани не так легко ломаются или же их по крайней мере можно в случае поломки быстро починить. Между тем как с экипажем часто можно в пути оказаться в весьма скверном положении. Кроме того, все дорожные экипажи и сани в России устроены так, что в них надо лежать, как в постели, и тогда в санях совсем не трясет; правда, про экипажи этого не скажешь. Все эти сани и экипажи — крытые, так что из них непросто выскочить, а потому опрокинуться в экипаже — более опасно, нежели в санях. Ну и, наконец, поскольку поездка в санях очень дешева — за пару перекладных почтовых лошадей дают лишь две копейки с каждой версты, то есть зимой поездка между Москвой и Петербургом обходится всего в 14—15 рублей, а за пару нанятых крестьянских лошадей тот же путь стоит 7 рублей, — то летом за поездку в экипаже приходится платить вдвое больше. Поэтому сан­ным путем в Петербург приезжают многие иностранцы из всех краев государства; туда по приказу прибыли граф Миних и вице-адмирал Бредаль. Многие другие старшие и младшие офицеры, получив до­зволения, тоже прибыли туда из армии.

В этом государстве санный путь предоставляет не меньшие удобст­ва и для торговли. Правда, там повсюду есть большие реки и озера, судоходные на протяжении всего лета. Кроме того, прорыт канал вдоль Ладожского озера, плавать по которому невозможно из-за его бурности. Реки Нева и Волга, а также Волга и Дон соединены кана­лами, так что в России можно плавать между тремя морями — Балтийским, Каспийским и Черным. Однако эти плавания все же повсюду сопряжены с большими неудобствами. Поэтому водой пере­возят лишь лес, зерно и другие тяжелые грузы. Все легкие товары отправляют зимой по санному пути, и на дороге между Москвой и Петербургом, да и другими крупными городами государства часто встречаются обозы из сотен саней, груженных купеческими товарами. Плата за найм тоже ничтожна — за сани с одной лошадью, на кото­рые обычно грузят товаров несколько более шиффунта, платят от Москвы до Петербурга три рубля. Ясно, что китайскому и камчатско­му иностранным караванам было бы совершенно невозможно преодо­леть встречающиеся на пути большие озера, реки, болота и скверные дороги, если бы они не старались проезжать по ним зимой на санях».

«Ее императорское величество изволило указать в Полицмейстерскую канцелярию объявить: понеже 9-го числа сего апреля случилось. Что мимо самых ее императорского величества покоев и окошек, где ее императорское величество своею особою присутствовать изволила, пронесли мертвое человеческое тело, что весьма непристойно есть, ибо для таких случаев, чтобы мертвые тела и прочее тому подобное проносить иль провозить, много иных дорог сыскать можно, того ради Полицмейстерской канцелярии накрепко смотреть, чтобы впредь такие непристойности не происходили, и мимо ее императорского величества покоев и окошек такой вольный проход и проезд с мертвыми телами и прочим подобным отнюдь не был».

Из «Собрания законов Российской империи».

Впечатлили сани и англичанина Карла Берка:

«Тот, кто не имеет желания напиваться, — или по крайней мере для разнообразия — находит удовольствие в катании на санках.

Строят высокий помост, с него идет широкий скат, который покры­вают снегом, выравнивают, обливают водой, и она крепко замерзает. С помоста съезжают на маленьких санках, которые на крутом склоне так разгоняются, что прокатываются потом по льду 200—300 шагов; дорожка, как и скат, выровнена и по обеим сторонам украшена елями. Все жены мещан, солдат и крестьян, а также служанки одеты в свои лучшие наряды. Если они не уверены, что сами управятся с катальным снарядом, то садятся на колени к парню, который правит не каблука­ми, как мальчики в Швеции, а руками — вероятно, чтобы не испор­тить дорожку.

За пределами С.-Петербурга неподалеку от срытого Ниеншанца находится деревня Охта; это место, где устраиваются такие развлече­ния, и посмотреть на них приезжают из города много знатных персон. Для возведения сего театра объединилась вся деревня, она делит и доходы, ибо за каждый спуск с горы платят копейку.

На дворе обер-камергера тоже была возведена подобная гора, где придворные в прошлые годы катались на чудных санках, сделанных в виде сирен, львов, медведей, свиней и т.д.; однако в нынешнем (1736) году на этом месте гору не устроили».

Еще Берка удивили почему-то качели, издавна бытующие на Руси. Он пишет далее:

«Затем все общественные развлечения замирают до Пасхи, когда веселятся на колесных качелях — таких широких, что на каждом сиденье размещаются по четыре-пять человек. Качели ставят не толь­ко в частных дворах, но и на общественных площадях, где простонаро­дье качается за деньги под музыку длинных рожков, звучащих подоб­но нашим пастушеским, или под звуки инструмента с двумя струнами. При этом не уместившиеся на качелях заводят причудливый танец. У некоторых качелей над каждым сиденьем есть крыша с занавесками сзади и спереди.

Сама ее величество прибыла на площадь со своим двором и наблюдала за этим развлечением. Еще одни колесные качели есть в саду при Летнем дворе.

Однако качаться на качелях начинают в пост по всем праздничным дням со дня Благовещения Богородицы, когда люди, особенно моло­дые женщины, служанки и мальчики встают босиком по концам тол­стой доски, положенной на козлы высотой в локоть, и раскачиваются так сильно, что их подбрасывает над доской чуть не на два локтя. На земле разложено сено — во избежание повреждений, если прыгая промахнешься мимо доски. Четырем парам, которым ее величество велела прийти на внутренний двор дворца, подобная предосторожность не потребовалась, ибо все они качались ловко. Всякий раз, летя вниз, они делали определенное движение руками и хлопали себя по бедрам — отчасти для того, чтобы ветер не раздул юбки, а отчасти для придания доске большей упругости».

Как и леди Рондо, Берк обращает внимание на пьянство при дворе:

«По полковым праздникам (а у каждого лейб-гвардейского полка есть свой праздник) суеты меньше, нежели в торжественные дни. Ее величество как полковник принимает поздравления от полковых офицеров и собственноручно подает им по маленькой чарке водки или — не лю­бящим крепких напитков — стакан меда, и затем их угощают при дворе.

Теперь помимо 19 января — дня прихода императрицы к влас­ти — при дворе больше уже сильно не пьют, а при Екатерине, гово­рят, трезвыми бывали редко. Обычай таков, что после того как при­сутствующие знатные персоны мастерски попьют за обедом, их призы­вают к ее величеству, где они на коленях выпивают по бокалу венгерского вина, вмещающему добрых три квартера, или же, если кому-то такое не под силу, рейнского или бургундского. Никого не принуждают пить больше одного этого бокала, но и всякий волен выпить их несколько. Тех, кто мгновенно делается совсем пьян, любящая скромность импе­ратрица не особенно жалует и потому приказала нескольким гренаде­рам присутствовать там, чтобы отводить свалившихся с ног вниз к их слугам и помогать добраться до дома, так как чужим лакеям не дозво­лено стоять в залах государыни.

Придя в тот день туда поздно, я имел удовольствие видеть, как  одни прыгали, другие распевали, третьи болтали вздор. Правда, ска­зано, что никто не должен пострадать за то, что говорит вино, но хитрые шпионы помнят произнесенные слова и имеют возможность выведать кое-какие другие дела. Говорят, в прошлом году некоторые рассуждали о том, что польская война не является необходимой. Нынче какой-то господинчик, подойдя ко мне, привязался с разгово­рами о том, как здорово он напился, а на мой ответ, мол, в столь замечательный день и следует веселиться, он вскричал, что я прав, тем более что сохранены права дворянства сравнительно с князьями. При этом он употреблял неприличные слова».

Слово о пьянстве датчанину фон Хавену:

«Страсть, питаемая русским простонародьем к водке и прочим крепким напиткам, особенно сильно проявляется на протяжении поста. Достаточно хорошо известно, что они могут выносить даже азотную кислоту, спирт из оленьего рога и другие крепкие вещи.

Один человек придерживался такого мнения: русскому крестьянину скорее можно доверить на неделю тысячу ригсдалеров, чем один-единственный сосуд водки. Если дать ему на хранение, с одной сторо­ны, ценнейшие и редчайшие вещи, а с другой — небольшую порцию крепкого напитка, под условием, что если он из первого сколько-то присвоит, то заплатит наказанием батогами, но если тронет второе, то без пощады будет лишен головы, то крестьянин все же не тронет ценных вещей, но, пренебрегая всякой опасностью, прямодушно вос­пользуется крепким напитком. Упомянутый человек еще полагал: та­кого русского стаканом водки можно провести сквозь огонь. И сам я часто убеждался в том, что если одарить русского крестьянина добрым стаканом крепкой водки, он падет перед тобой ниц, весьма искренне уверяя, что в благодарность готов тут же расстаться с жизнью.

Потому-то чужестранец, желающий благополучно путешествовать в этой стране, должен возить с собой хороший запас водки, дабы почтить ею хозяев на постоялых дворах, точно так же, как перед путеше­ствием по Польше надобно с той же целью хорошо запастись перцем.

Я как-то раз на селе между Москвой и Петербургом почтил одного крестьянина за его услужливость по отношению ко мне бутылкой вод­ки. Так он нет чтобы приберечь — тут же не сходя с места опусто­шил с женой и детьми всю бутылку, и все они совершенно опьянели и потеряли всякий разум. Однажды ночью я забыл в моих санях не­сколько бутылок водки, хорошо хранимых с обрезанными и запечатан­ными пробками, а утром обнаружил, что поскольку пробки вытащить не удалось, то, не долго думая, отбили горлышки и высосали водку. Вот сколь ужасна страсть русского простонародья к крепким напит­кам.

Но это видно главным образом в пост, когда все кабаки переполне­ны людьми обоих полов, не только весело пьющими, но и беспокоящи­ми прохожих неприятными криками и совершенно неприятной музы­кой. В такую пору я средь бела дня встречал длинный ряд женщин и девушек, которые, взявшись под руки, во все горло распевали на ули­цах, совсем перекрывая дорогу, и, пьяные, на каждом шагу спотыка­лись и валились на землю. Однако подобное странное явление чаще увидишь на селе, нежели в Петербурге.

Наверное, это можно было бы счесть пороком русского народа. Но прежде надо принять во внимание, что, во-первых, сказанное относит­ся лишь к черни, причем не ко всей без разбору; кроме того, у нас и у других северных народов подобный недуг почти столь же распростра­нен, хотя его стараются утаить и его проявления окружают большой тайной. Далее, хоть русские и напиваются в стельку, но зато им при­ходится тем строже поститься, между тем как другие из года в год могут жить в постоянной сонливости и пьянстве. И, наконец, у рус­ских есть способствующие их страсти к крепким напиткам причины, каких в других краях нет. Одна из таких причин — это, возможно, рабство, при котором простолюдин так угнетаем строгим хозяином, что лишен всех иных развлечений и, пожалуй, можно даже сказать, что устал быть и называться человеком. Другая причина, возможно, в том, что полиция смотрит вообще-то сквозь пальцы на публичные проявле­ния этого порока. Ибо чем больше крепкого напитка будет потребле­но, тем больше выгоды правительству, обладающему монополией на все кабаки во всем государстве. А поскольку кабаки приносят в импе­раторскую казну большие деньги, то русские частенько говорят: жало­ванье солдата — это кабацкие деньги. Тем более что в России ни один человек не дворянского звания не может варить пиво и мед или гнать водку, а все обязан покупать в кабаках. И этот запрет тоже неизбежно должен увеличивать их аппетит.

Главнейшая же причина, пожалуй, заключается в питании и образе жизни; весь год напролет, особенно в пост, русское простонародье не ест почти ничего кроме свеклы, капусты, белого лука, больших огур­цов, неаппетитной рыбы и растительного масла. Вот медики и полага­ют, что если бы русские время от времени не пили крепкую водку, то при такой диете не выжили бы. Опыт свидетельствует о том же. Ибо имеющиеся среди русских немногочисленные трезвенники не живут долго и постоянно выглядят полумертвыми. Потому-то в армиях даже при острейшей нужде и нехватке все-таки всегда заботятся о том, чтобы водка имелась в наличии, ведь при ее недостатке вскоре может распространиться болезнь. И если бы неприятелю при случае удалось перекрыть подвоз водки в русскую армию, то он бы, без сомнения, тем самым выиграл столько же, как если бы лишил русских всего обмундирования и военных припасов. Ибо водка и баня — вот два средства, благодаря которым русские живут и поддерживают свое здо­ровье.

Пороком же этого народа делают излишества в употреблении на­питков, ведь некоторые напиваются ими столь неумеренно, что невоз­можно поверить, что выживут. Я видал, как зимой пьяные люди ло­жились в снег выспаться, а другие, обнажившись, дабы остудиться, либо катались в снегу, либо же прыгали в холодную воду и купались.

Однажды некий русский комиссар пьяным возвращался из ком­пании. Едва выйдя наружу, он повалялся в снегу. Почувствовав, что благодаря этому превосходно остужается, он еще глубже закопался в снег, так что видна была одна только голова. Затем он заснул и про­лежал таким образом несколько часов, а когда наконец опять встал, то, отряхнув от снега одежду, вошел обратно в дом снова развлекаться с бутылкой вина».

«Публичных ассамблей, - продолжает Берк, — устраивавшихся для общего развлечения, теперь нет. В те времена они бывали между Рождеством и великим постом; при Екатерине состоялись лишь несколько раз, так как пер­вый год был годом ее траура, потом ассамблей не было, и, по-видимо­му, ими занимались гораздо меньше, чем теперь регулярными куртага­ми.

В числе способов времяпрепровождения были бирюльки. Петр обычно сидел в углу, беседуя не с кем иным, как со своими голланд­скими мастерами и моряками. Он распоряжался поставить у входа в ассамблею писаря, отмечавшего всех прибывавших, а назавтра смот­рел, кто из персон не пожелал явиться на такую устроенную по его предписанию и дозволенную встречу. Теперь же лишь немного беседу­ют у некоторых иностранных министров, куда русские вовсе не пока­зываются, находя большее удовольствие в пьянстве и игре в своих компаниях за закрытыми дверьми».

Шотландский медик Джон Кук пытается оценивать административные порядки Петербурга.

«Ни один человек, пишет он, — не может уехать из одного города в другой или из одной провинции в другую без паспорта из департамента, к которому он относится, с указанием количества сопровождающих его лиц. Вся­кий господин может даровать паспорт любому человеку из своей челя­ди, но он должен быть скреплен полицейской печатью. Петр I настолько заботился о предотвращении поездок людей без надлежа­щих паспортов, что и для себя постоянно их выправлял и должным образом регистрировал. И вот ныне даже посол или фельдмаршал, стоящий во главе своих победоносных армий, должен иметь паспорт, а стало быть, и всем подчиненным надлежит следовать сему правилу.

Я счел бы явственным пережитком рабства необходимость иметь паспорт для путешествия из Эдинбурга в Лондон и то, что паспорт этот должен быть проверен в каждом проезжаемом городе. Не могу отрицать, что это так, однако в такой обширной стране, как Россия, это, думаю, весьма необходимо и на пользу народу. Похоже, эти пра­вила рассчитаны не только на то, чтобы держать народ в сильной зависимости, но имеют целью предотвратить бродяжничество празд­ных людей с грабежом, воровством и мошенничеством по отношению к соседям и защитить добропорядочных, трудолюбивых и полезных под­данных, а кроме того, получить в казну небольшой доход.

Предположим, некто, едущий с правильным паспортом из С.-Пе­тербурга в Москву, на дороге ограблен и убит. Вскоре его родственни­ки это заподозрили. Они обращаются непосредственно в полицию, та дает заметку в газеты, рассылает не теряя времени курьеров во все города, через которые путешественник предполагал ехать, и приказы нижестоящим полицейским службам сообщить, когда этот человек проехал через их дистрикты. Наконец определяют, скажем, что он проехал Новгород, но потом на всем пути до Москвы его уже никто не видел. Новгородский губернатор отдает своим драгунам приказ о по­исках, велит поднять на ноги весь край, прочесать пустынные области и леса. В таких случаях жители края не преминут схватить всякую подозрительную личность и не посмеют предоставить кров человеку без паспорта, если им дорога жизнь. Отправляют также посыльных во все соседние провинции. Каждого человека строго проверяют. Итак, читатель видит, что мошеннику и грабителю почти невозможно ускользнуть, разве только за границу. И хотя грабителей вскоре ловят и карают пыткой и мучительной смертью, губернатору едва ли удастся избежать разжалования. И даже обладай он очень большим влиянием, все же он будет уверен, что получит весьма строгое взыскание с предостережением, что впредь ему следует лучше обеспечивать поря­док и строгое наблюдение. Кроме того, он штрафуется — обязан воз­местить по крайней мере стоимость утраченного, если несчастный че­ловек был убит. Губернатор должен снести все это, но и он взыскивает со своих подчиненных».

По всей видимости, Джон Кук был неплохим медиком. И хорошо, что работа не помешала ему оставить воспоминания о петербургских госпиталях 30-х гг. XVIII в.

«Один госпиталь для армии, другой — для флота. Они соединены, образуя три стороны очень большого двора. В середине стороны, вы­ходящей на реку Неву, стоит красивая церковь для обоих госпиталей.

Палаты устроены очень хорошо, здание двухэтажное, вокруг обоих госпиталей идут крытые галереи, так что можно удобно ходить при любой погоде. В каждом углу каждого госпиталя есть превосходная операционная и палата для анатомирования. Я видел в ней сразу де­вять свежих тел, относящихся к морскому госпиталю. Операционная просторна достаточно, чтобы вместить 200—300 зрителей. Здесь держат множество редкостей, сосуды с заспиртованными препаратами и сохраняемыми иначе. Для любознательных было бы хорошо иметь исторический каталог и описание этих редкостей; думаю, там достойны быть помещенными некоторые из моих препаратов.

Караульные расположены так, чтобы не позволить никому, помимо имеющих на то право, выйти из госпиталя или войти в него. К таковым относятся несколько врачей, главный хирург и пять ординарных хи­рургов, десять помощников хирургов, или фельдшеров, а также по двадцать студентов при каждом из них. Студентов обоих госпиталей обучает некий профессор ботаники. В каждом госпитале есть профес­сор медицины и профессор хирургии, а также профессор анатомии и рисовальщик для обучения студентов рисованию каждой части челове­ческого тела. Профессора медицины, хирургии и анатомии обязаны преподавать и делать осмотр дважды в неделю — каждый в своем госпитале, но так, чтобы студенты обоих госпиталей имели возмож­ность посещать каждого профессора.

Профессор ботаники преподает по всем установленным дням на протяжении всего лета. Когда предстоит какая-то сложная хирургичес­кая операция, то ее проводит профессор анатомии, если он не поручает это тому, кому может доверить; однако и врачи, и хирурги должны при ней присутствовать.

Если проводится обсуждение какой-то болезни, от которой пациент скончался, его нельзя похоронить, покуда анатомическим исследовани­ем не будет установлена причина смерти, и профессор имеет право до погребения отсечь любую часть тела. Ибо в эти госпитали отправляются тела всех преступников, самоубийц и всех тех, кто умер в тюрьме до приведения приговора в исполнение.

Каждое утро в шесть часов звонок оповещает хирургов, что они должны быть готовы; звонок в семь означает, что им надлежит неза­медлительно прийти в палату, где содержатся раненые, больные с язвами, с переломами или вывихами, либо же вызывать больных из других палат. Тут же все работники принимаются за дело и трудятся, пока не перевязаны все легкие пациенты.

Затем следуют консультации относительно пациентов, страдающих более сложными болезнями. Первыми обычно высказывают свое мне­ние молодые хирурги, и так дальше до самого старшего, за которым высказываются самые старшие из врачей и оператор. Каждый имеет право высказать свое мнение; большинство и осуществляет свой план, если он поддержан врачом или хирургом, известным своим искусст­вом. После операции всегда определяется причина болезни, если речь идет о каком-то органе. Если же наступает смерть, ее причину часто таким же образом обнаруживают, но никому не ставят в вину, хотя бы его мнение и оказалось ошибочным. Но все же большая честь тому, кто предсказывал случившееся.

Не могу удержаться от рассказа об одном случае, происшедшем, когда я пришел в этот госпиталь. При показе большого фейерверка по случаю взятия у турок Азова хвост ракеты упал на голову одного матроса, проломив череп. Матроса тут же доставили в госпиталь. Док­тор Маунси и я пришли, но не умели разговаривать ни на языке этой страны, ни на верхненемецком и говорили лишь с немногими, пони­мавшими латынь. Оператор спросил наше мнение. Мы оба откровенно сказали ему: несмотря на то, что они, как ни старались, не могли найти трещины, и хотя на черепе была большая рана, в которой они не смогли найти трещину, мы оба все же придерживаемся мнения, что рядом с этим местом трещина есть, и полагаем, что следует не теряя времени делать трепанацию. Остальные нас не поддержали, но про­фессор сказал: он подозревает, что наверняка мы правы.

Через день или два (а никто из нас двоих не мог лечить матроса, поскольку наш совет был отклонен) д-р Маунси и я, оба тогда весьма молодые, заметили, что пациент словно бы в дурмане, и это его состояние с каждым днем усугублялось. Мы заметили, что его глаза были очень воспалены и не видели; изо рта постоянно течет слюна и он кажется совершенно не чувствительным к боли.

Когда мы разговаривали о нем и казались улыбавшимися, нас уви­дел главный хирург — человек надменный и невеликих познаний. Он пожелал, чтобы г-н Ханхарт, профессор анатомии, осведомился у нас «о причине нашего веселья». Мы оказались достаточно большими простаками и сообщили ему причину нашей веселости, что вызвало большую ревность с тех пор и навсегда, и у меня нет сомнений отно­сительно того, почему нам так быстренько приказали отправиться на службу в военно-морской флот.

Спустя несколько дней доктор и я вернулись в госпиталь. Я по обыкновению пошел в анатомическую палату (будучи незадолго до этого назначен ассистировать профессору при подготовке лекций по анатомии). Дверь была закрыта на кусок бечевки с печатью, что в России почитается более неприкосновенным, чем даже замок. Я, од­нако, предполагая, что это сделали какие-нибудь юнцы, не придал этому значения (поскольку, согласно приказу Медицинской канцеля­рии, я имел бесспорное право войти, и даже профессор не мог ли­шить кого-либо этого права без приказа канцелярии, отменяющего данный приказ). А следовательно, я легко открыл дверь своим ножом и увидел новое тело, зашитое в наматрасник и готовое к захоронению. Я тотчас разрезал шов на наматраснике, узнал лицо и обнаружил, что они, распилив череп, нашли не только большую трещину, но и много малых; а весь объем левой доли мозга был вместо него заполнен гни­ющим веществом, и т. д. Я незамедлительно известил об этом д-ра Маунси и оставил тело, не стараясь скрыть следов нашего пребывания там.

Когда мы беседовали об этом деле, один молодой человек, хорошо говоривший на латыни, подошел и спросил нас, не знаем ли мы, кто заходил в анатомическую комнату. Я рассказал ему про все нами сде­ланное — что я не знал, что дверь была закрыта по приказу и что печать на двери в комнату, в которую я, собственно, имею свободный доступ, могла помешать мне войти, если только не были отменены приказы канцелярии, о чем, полагаю, меня следовало бы известить заранее; наконец, что я должен относительно этого случая обратиться с заявлением в канцелярию.

Когда он доложил о сказанном мною первому хирургу, был со­зван совет, и впоследствии меня уверяли, что это дело немало их напугало. Чтобы я не привел свои угрозы в исполнение, профессор пригласил нас с д-ром Маунси на ужин и обязал держать дело в секрете. Он сказал нам, что не может поступить по своему усмотре­нию с первым хирургом, имеющим могущественных друзей при дворе и кроме того, ему покровительствует архиатр; что это покровительст­во — главная причина того, что он первый хирург почти всегда имеет большинство голосов против него профессора.

И хотя это дело выглядит очень скверно, все же за время моего пребывания в этом госпитале там было проведено много превосходных операций и многих людей замечательно вылечили.

Из этой палаты хирурги следуют с врачами по всем остальным палатам. Помощники хирургов заносят в дневник все, что врачи пред­писывают каждому человеку; в начале дневника проставлены имена больных и названия болезней. По завершении обхода всех пациентов помощники хирургов идут со своими студентами к аптекарю, где нахо­дятся, пока не будут приготовлены лекарства, несут их в соответст­вующие палаты и дают согласно распоряжениям. Ординарные хирурги каждый день по очереди дежурят в госпитале. Тому, кто на дежурстве, нельзя выходить из госпиталя, не подменив себя другим хирургом, причем оба они должны пойти к главному хи­рургу и известить его о своей договоренности. Остальные хирурги могут идти к своим частным пациентам, но должны вернуться в семь часов вечера. Помощникам, если они не допущены к практике, а так­же студентам нельзя никуда уходить из госпиталя без дозволения главного хирурга.

Доклады о количестве поступивших, вылеченных, умерших и оста­ющихся больных еженедельно регулярно посылаются в канцелярию с названиями болезней. Во всякого рода обслуживающем персонале не­достатка нет. По приказам врачей больные получают в изобилии луч­шую еду, а также всевозможные напитки и лечебные отвары. При необходимости не жалеют и самых дорогих вин. Если на врачей, хи­рургов или на их помощников поступает жалоба за непоявление в один день, их лишают месячного жалованья, а те, кто не облечен никаким званием, подвергаются телесному наказанию.

При каждом госпитале есть назначенный к нему офицер, обязан­ностью которого является обеспечивать госпиталь всевозможной провизией и вести ее точный учет. Помогать ему назначено несколько писцов. Он командует также охраняющими госпиталь солдатами, но без позволения главного хирурга не имеет права кого-либо наказывать.

Президенты Адмиралтейства и Военного ведомства приезжают сами или присылают своих заместителей посмотреть, все ли здесь в добром порядке, и главные командиры меньших госпиталей, располо­женных дальше от двора и посещаемых фискалом, еженедельно прове­ряют, получают ли больные добрую и полезную провизию и хорошо ли их перевязывают в соответствии с приказами врачей. Хотя врачи, хи­рурги и т.д. обеспечивают должный уход, все же в случае какой-либо жалобы, что, как я знаю, бывает, проводится строгое расследование. Но если жалоба окажется необоснованной, то пациента, от которого она исходит, заботливо вылечат, а когда он выпишется, его сурово высекут перед всем строем

Если недоволен человек, потерявший рассудок, то его жалобы не принимают во внимание.

По всей России действуют правила, согласно которым каждый хи­рург, находится он на службе или нет, в сложных случаях обязан пригласить для совета кого-нибудь из профессиональных врачей или старших хирургов — независимо от того, является ли случай терапев­тическим или чисто хирургическим. И ни один хирург не осмелится сделать кому бы то ни было операцию, предварительно не посовето­вавшись и не согласовав свои действия с таким коллегой, если это возможно. Если пациент умрет или имеет основание для жалобы, то слишком самонадеянный хирург не избегнет наказания. В сложном или в опасном случае даже врачи обязаны обратиться к другим за советом, если есть к кому. Но если врач этим пренебрег и наступила смерть, ему не миновать наказания. Я знавал двоих врачей, которые за такое упущение и преступную небрежность были тотчас изгнаны со службы.

Ни один аптекарь не осмелится выдать лекарства без приказа от врача или хирурга. При каждой большой аптеке есть добрый хирург на достаточном жалованье, ежедневно принимающий два часа до полудня и два после полудня и дающий советы беднякам. Если такие люди не в состоянии оплатить лекарства, аптекарь тем не менее их приготовляет и отпускает, учитывая эти лекарства как помощь импе­ратрицы. Если кто-либо, не имея лицензии от Медицинской канцеля­рии, возьмет на себя смелость выдавать пациентам лекарства, кара будет не меньшей, чем битье кнутом, длительная ссылка на галеры и конфискация всего, что он имеет, — одна половина отходит императ­рице, а другая доносчику. Если посетитель или слуга дает больному какое-то лекарство, еду или напиток, не разрешенные врачом, то при обнаружении такого случая давший это не избегнет суровой порки.

Не все нравится в Петербурге иностранцам.

«Как же в России строят? ¾ вопрошает Берк. ¾ Это делается без старательных поис­ков добрых материалов и не приноравливаясь к должному времени года. Из плохо обожженого кирпича, только что срубленных бревен и сырых досок быстро и даже посреди зимы возводят дом, который снаружи выглядит сносно, но спустя непродолжительное время заме­чаешь, что крыша, пол и двери рассохлись, а стены сгнили. Владельца это мало печалит, ему лишь бы построить дом; какое-то время он может сполна взимать плату за наем и в конце концов оставит дом пустым, пока не поступят новые приказы.

Архитектура приблизительно такова. На болотистом грунте, в ко­тором невозможно вырыть подвал, стоит дом с толстыми каменными стенами (они вследствие упомянутого беспечного способа строительст­ва не высохнут и за несколько лет), деревянными крышей и стоком, английскими окнами, орнаментом вокруг них и над воротами, тоже из крашеного дерева; наружные сени и лестница построены со стороны двора, они тоже деревянные; все славно и удобосгораемо. Нет домов выше трех этажей, включая самый нижний — это подвал, причем очень низкий. Поэтому много изрядных домов, куда не проходит ни одна карета, и должно ездить через задние ворота, или же проломлена стена второго этажа, и тогда проход становится высоким, как триум­фальные ворота; оба эти способа вполне безобразны.

В комнатах русских людей редко увидишь обои, а лишь несколько зеркал, столов и стульев; кафельные печи очень большие и топятся преимущественно из сеней. Часто они стоят прямо на балках черного пола, слишком близко к дереву, так что пожары возникали главным образом из-за скверной конструкции кухонных и изразцовых печей. Потому пришлось запретить горожанам отапливать комнаты после пяти часов вечера, дабы огонь не застиг людей спящими.

В Петербурге найдется мало домов, которые не имели бы своих ледников. Их строят тоже над землей, из дерева, с двойными стенами, засыпая промежутки между ними камнями и землей. Лед обычно на­рубают на Неве, так как на каналах он редко бывает достаточно толстым. Но всякий живущий на берегу может рубить лед только напротив своего дома, а также обязан не забыть обнести прорубь оградой. Другие должны внести за нарубленный лед определенную сумму в Полицию. Обычно какой-нибудь работник становится под­рядчиком — вносит плату в Полицию, находит себе помощников и поставляет лед в подвалы по 10-15 копеек за квадратную сажень, в зависимости от расстояния до дома. Говорят, в Москве один-единст­венный человек арендовал торговлю льдом по всему городу. Кто не желает нести такие расходы, но не имеет пруда в своем саду, тот сгребает в кучу снег, он в оттепель уплотняется, потом замерзает и делается столь же хорош, как любой другой лед.

Когда человек против своей воли построил описанным способом дом, начинается новая мука — квартирный постой. Еще счастье, если получишь только солдат — по двое на каждую печь в доме, — ибо их всех можно положить в одной комнате либо же построить во дворе отдельную избу, ее называют черной избой, так как молодцы (которые отапливаются и освещаются за хозяйский счет) разводят такой силь­ный огонь, что их комната становится черной подобно крестьянской бане.

Но вот истинным несчастьем для хозяина будет, если он получит кого-то из придворного штата или других, которым корона предостав­ляет даровую квартиру, ибо тогда такой человек занимает лучшие ком­наты, обычно пятую часть всего дома. Все придворные служащие — и старшие, и младшие — пользуются бесплатными квартирами, если не имеют собственных домов. Правда, для тех, кто их имеет, от постоя чужих людей может быть защищено не более одного дома. Досаднее всего, что если, как часто бывает, какому-нибудь ружьеносцу или вро­де него понравится хорошо расположенный дом почтенного человека и он раздобудет в полиции записку на поселение в нем, то хозяин, само собой, лишается солдат, но взамен должен уступить сему матадорчику лучшие комнаты.

В Москве солдаты не стоят на квартирах, поскольку там достаточ­но казарм, но все же горожане несут иные соответствующие этому повинности. К примеру, содержатели постоялых дворов для извозчи­ков должны платить короне четвертую деньгу от получаемой за предо­ставление жилья платы. Петербург и Немецкая слобода в Москве освобождены от городского поземельного налога, взимаемого в других русских городах.

Прежде чем завершить разговор о переездах и постоях, следует еще упомянуть о «хлебе-соли», то есть о большом хлебе с маленьким углублением наверху, заполненном солью. Хлеб-соль друзья посылают переехавшему на новую квартиру. Теперь это является приветствием, а в старину, по-видимому, так поступали от доброго сердца, ведь другу, пока он не обустроился, нужно было что-то есть.

В Новый год слуги дарят также хозяевам пшеничный хлеб, напоми­нающий рождественский пряник, чтобы получить чаевые. То же самое слуга делает в свои именины».

О петербургской полиции 30-х гг. XVIII в. рассказывает датчанин Педер фон Хавен:

«Полиция была впервые введена в России императором Петром Алексеевичем. Но тем не менее она теперь во всем так строга, как вряд ли где-либо еще. Ночные караулы устроены целиком по гамбург­скому образцу. Свою службу они часто исполняют усерднее, чем это необходимо. Примером тому может послужить следующий случай. Однажды было опубликовано полицейское распоряжение о том, что никому не дозволяется после десяти часов вечера ходить по улицам без фонаря. Некий генерал шел как-то поздно по улице со своим слугой, несшим впереди фонарь. Караульные, тотчас это заметив, собираются, окружают генерала и после краткой беседы и спора отпускают его слугу, поскольку он был с фонарем, а генерала, не принимая никаких объяснений, отводят в караульное помещение, где ему пришлось си­деть до тех пор, пока слуга не доложил об этом полициймейстеру, и генерала выпустили.

Помимо таких караулов постоянно имеется сильный и многочислен­ный солдатский караул у полицейской конторы, который тут же безот­лагательно приводит в исполнение приговоры полициймейстера. Число других, более благородных, полицейских, служащих в одном только Петербурге, составляет, вероятно, несколько сот человек.

Полициймейстером в Петербурге был генерал и кавалер ордена Александра Невского. Это был очень строгий и усердный господин, который за всем присматривал сам. И поскольку его власть простира­лась гораздо шире, чем власть полиции у нас, он часто после краткого суда приказывал приводить в исполнение строгие и неожиданные при­говоры. Однако при всем том там все же смотрели сквозь пальцы на соблюдение субботы, пьянство и проституцию.

К примеру, по поводу последнего хочу упомянуть о случае, проис­шедшем вскоре после моего приезда. Одна потаскушка средь бела дня на улице в каком-то углу предавалась распутству с персом. Полицей­ские служители, явившись, препроводили ее в полицию, где она за полчаса была присуждена к наказанию батогами. Солдаты тотчас привели приговор в исполнение. Как только она перенесла наказание, ее опять отпустили восвояси, вытолкнув с такими словами: «Вот ты, дочь шлюхи, получила по заслугам; тебе бы распутничать с русскими, а не с персами». Из этого можно заключить, что блуд у русских карается не сурово».