Новый государь, даже плохо говоривший по-русски, с первых шагов принялся ломать все, что создала Елизаве­та, которую он не любил и называл старухой. Впрочем, ему довелось править всего полгода, так что много он не успел, но, между прочим, в феврале 1762 г. подписал указ об упразднении Тайной канцелярии. Этим он, по его собственным словам, хотел показать Европе, что «Россия вышла из состояния варварства и не нуждается в учреждениях, напоминающих средневековую инквизицию». В та­ких выражениях был составлен указ.

Официально Тайная канцелярия перестала существо­вать. Судьи получили «абшид» с приличными пенсиями, колодники были частью отпущены, частью сосланы в Си­бирь, но... застенки не были упразднены, в них еще ощу­щалась надобность.

В сущности, изменилось лишь очень немногое. Ушли инквизиторы, за долгие годы работы приобретшие опыт в допросах и пытках, а их место заняли новые, случайные люди, которым предстояло еще приобретать этот опыт.

Главным распорядителем всяких розысков был назна­чен любимый генерал-адъютант императора, барон Карл Унгерн-Штернберг, сухой, рыжий немец, весь покрытый веснушками и всецело занятый уходом за своей красотой. Ближайшим его помощником и действительным руково­дителем сыска был петербургский генерал-полицмейстер, старик Николай Андреевич Корф.

Корф был добродушнейшим человеком, но в застенке он старался казаться суровым и неумолимым, хотя это ему не всегда удавалось. Возможно, что со временем его нер­вы притупились бы и он сделался бы таким же безжалост­ным инквизитором, как предшественники, но, к счастью, ведать застенками ему пришлось всего три месяца, и за этот короткий срок не случилось ни одного серьезного дела, требовавшего неуклонной суровости.

Петр III приказывал, чтобы хватали и строго допраши­вали всех сторонников покойной государыни, неодобри­тельно отзывавшихся о новом государе. Если бы Корф за­хотел исполнить волю императора в точности, пришлось бы забрать чуть ли не все население Петербурга. Поэтому приходилось довольствоваться оборванными представите­лями «дна», которые в пьяном угаре считали своим дол­гом всячески ругать «проклятую неметчину».

Петр III, поспешивший упразднить петровскую Тайную канцелярию, очень интересовался работой «судебных ка­мер», как при нем официально называли застенки. Он да­же посетил их два или три раза, чтобы лично убедиться, что там творится правосудие «по-европейски».

Генерал Мельгунов, находившийся при царе почти неотлучно, вел дневник, где очень образно описано пер­вое из этих посещений.

В феврале 1762 г., поздно вечером, император выра­зил желание немедленно отправиться в Петропавловскую крепость. Подали сани. Его сопровождали, кроме Мельгунова, барон Унгерн-Штернберг и камергер Лев Александрович Нарышкин. По требованию государя, комендант крепости не был предупрежден о прибытии высоких гостей.

Сани лихо подкатили к крепости, государь выскочил из них и в сопровождении маленькой свиты пешком подо­шел к воротам. После звонка в окошечко выглянул дежур­ный, который не узнал императора, и калитка распахну­лась только после гневного окрика Нарышкина. Появился испуганный офицер и по требованию того же Нарышки­на повел нежданных посетителей темными коридорами че­рез маленькие дворики в «судебную камеру».

В застенке шел допрос. Сам Корф мирно пил вино у коменданта, а вместо него распоряжался юный поручик.

Петр III вошел в застенок и остановился, пораженный невиданным зрелищем: на длинной лавке привязанный к ней по рукам и ногам лежал совершенно голый человек, а два парня, одетые в ярко-красные поддевки, били его по спине горящими вениками, лежавший дико визжал; пар­ни, не обращая никакого внимания на вошедших, усерд­ствовали, а сидевший в стороне за столом молодой по­ручик повторял, как заученный урок, один вопрос:

— Скажи, кто подговорил тебя бранить государя им­ператора Петра Федоровича?

Офицер лениво взглянул на небольшую группу, остано­вившуюся в дверях, и, кивнув головой, небрежно заметил:

— Ничего здесь нет любопытного. Напрасно беспо­коились.

Петром овладел один из тех припадков бешенства, под влиянием которых он обычно совершал многое, в чем впоследствии ему приходилось раскаиваться. Он бросил­ся к офицеру и стал жестоко избивать его тростью. По­ручик, никогда не видавший государя, хотел было обна­жить оружие, но ему вовремя помешали Мельгунов и Нарышкин, шепнувшие, что перед ним сам император. По­сле этого поручик покорно подставил голову и плечи под удары палки.

Как всегда, Петр скоро пришел в себя. Он велел немед­ленно прекратить допрос и освободить голого человека. Путая русские слова с немецкими, он долго доказывал офицеру, что судебные камеры существуют не для пыток, а для правосудия, что в Голштинии судьи пользуются все­общим уважением, потому что они уважают других. Но поручик, ошеломленный всем случившимся, едва ли по­нял сотую долю царских наставлений. По словам генера­ла Мельгунова, он «стоял с глазами, выпученными, аки у рака отваренного».

Корфу дали знать, что в крепости находится царь. Генерал-полицмейстер поспешил в застенок, но встретил государя уже в коридоре, направлявшегося к выходу. Петр не обратил никакого внимания на вытянувшегося в струн­ку старика и только процедил сквозь зубы:

— Чудовище!

После этого внезапного посещения барон Унгерн-Штернберг распорядился, чтобы допросы «с пристрасти­ем» велись исключительно в застенке на Петербургской стороне, а в Петропавловской крепости осталась лишь по­казная «следственная камера», которой Петр при своем вторичном посещении остался очень доволен.

Из курьезов, которыми изобиловала упраздненная, но все-таки продолжавшая существовать Тайная канцелярия при Петре III, нужно отметить «расследование о преступ­ной организации, поставившей себе целью мешать от­правлению богослужения в храмах». Это витиеватое назва­ние было придумано самим государем и затем дословно переведено на русский язык. В действительности это бы­ло то же самое дело о кликушах, которое разбиралось еще при Петре Великом и составило в «Делах» Тайной канцелярии целый объемистый том.

Петр III любил подражать халифу Гаруну аль-Рашиду и гулять по городу. Из ста его подданных навряд ли импе­ратора знал в лицо один. Однажды после бессонной но­чи (он вообще страдал бессонницей, засыпал часа на два-три, потом поднимал дежурных офицеров и совершал ку­да-нибудь неожиданные наезды) он в сопровождении де­журного генерал-адъютанта отправился в небольшую цер­ковь близ Ораниенбаума. Никто, конечно, не ждал импе­ратора, и он застал обычную картину захолустного храма во время ранней обедни: несколько тускло мерцающих свечей перед наиболее чтимыми иконами, темные фигу­ры старух, гулко раздающиеся с амвона слова... Но цер­ковь, куда случайно попал император, была известна в на­роде тем, что ее настоятель «отчитывал» кликуш — несча­стных нервнобольных крестьянских женщин, корчащихся в судорогах на холодном каменном церковном полу и искренне верящих, что в них «лютует бес».

Петр вошел в церковь и остановился у дверей. Там же жались женские фигуры. Дьячок на клиросе запел «Иже хе­рувимы...», и вдруг фигуры отделились от стен, грохнулись возле царя, закричали, завопили, забились в припадке, стали хватать Петра за ноги, за полы шинели...

Петр, сам отличавшийся нервностью, вскрикнул, бро­сился вперед, споткнулся и упал среди барахтающихся тел. Когда его подняли, он был в полуобморочном состоянии, и его пришлось почти нести в ораниенбаумский дворец.

Через день после этого случая во всех церквах с амво­на читали царский указ, воспрещавший «всякие безобра­зия в божьих храмах, особливо же валяние по полу и не­пристойные вскрикивания», причем виновным грозил не­медленный арест и строгий розыск о причинах такого поведения.

Разумеется, больных этот указ не излечил, но бедному Корфу пришлось много возиться с кликушами, которых ему ежедневно доставляли со всех концов Петербурга и, если бы Тайная канцелярия продолжала в это время су­ществовать официально, ей было бы довольно работы. Корф отлично понимал, что больных нельзя лечить пыт­ками, и допрашивал женщин только ради соблюдения формальностей. К тому же ни для кого, кроме самого Петра и его ближайших фаворитов, не было тайной, что назревает переворот, который наверняка изменит многое, по крайней мере, в столицах...

Новый дворцовый переворот совершился в июне 1762 г.: супруга Петра III, урожденная принцесса Ангальт-Цербтская, при помощи войск провозгласила себя российской самодержицей и вступила на престол под именем Екате­рины II.

Петр III, оставленный всеми, при таинственных обстоя­тельствах скончался через неделю после переворота.

У власти опять стали новые люди, опять началась лом­ка старого, но на этот раз реформы действительно про­водились с целью подвинуть Россию в сторону Европы, и русские встречали новшества без особого ропота.

Когда после переворота дворцовая жизнь вошла в обычную колею, Екатерина II распорядилась немедленно уничтожить застенки как в Петербурге, так и в Москве.

Но в Петербурге была создана Тайная экспедиция.

Формирование штата Тайной экспедиции последовало, по-видимому, только 10 декаб­ря 1763 г., когда указом Сенату сенатский секретарь Шешковский был назначен состоять «по некоторым пору­чениям от нас делам при наших сенаторе т. д. с. Панине, ген.-прокуроре Глебове», с жалованьем 800 рублей в год. «Да при тех же делах, — говорилось в указе, — быть протоко­листу Зотову, канцеляристам Зряхову и Волокову и копии­сту Казину». С этого времени Степан Иванович Шешков­ский делается бессменным фактическим главой Тайной экспедиции. Известны многочисленные сви­детельства современников об истязаниях людей, попавших в руки Шешковского, и его различных приемах, которы­ми он добивался «раскаяния» и «сознания» у привлеченных к следствию.

Это был загадочный человек, волей капризного случая поднятый из низов на вершину чиновничьей лестницы  В мо­лодости он много учился, писал стихи, брал уроки живопи­си и очень недурно набрасывал модные в то время амурные пасторали (одна из них, «Психея у ручья», хранится в Эрми­таже). Одно время Шешковского даже считали вольнодумцем и при Елизавете Петровне он едва не попал в ссылку.

Июньский переворот сыграл в жизни Степана Ивано­вича роль кризиса. Платон Зубов, твердо ставший у трона, оценил достоинства скромного чиновника, приблизил его к себе, представил императрице, и через несколько лет имя Шешковского в Петербурге произносили шепотом, с поч­тением, смешанным со страхом. Приказание «явиться к Шешковскому» повергало в трепет даже людей, занимав­ших видное положение, украшенных орденами.

Имя Шешковского было окружено непроницаемой дымкой таинственности. Жил он на углу Садовой и Италь­янской (где, кстати, спустя сто с лишним лет народоволь­цы будут делать подкоп для взрыва царской кареты), в не­большом особняке, некогда принадлежавшем Бирону. Лю­ди, которые проходили мимо этого домика, приветливо выглядывавшего из-за палисадничка, переходили на дру­гую сторону и пугливо косились. Никто из побывавших «в гостях» у Степана Ивановича не рассказывал, что ему там пришлось пережить. На расспросы все только отмалчива­лись, а наиболее откровенные скрежетали зубами и обе­щали «стереть в порошок» Шешковского. Во всяком слу­чае, Шешковский за свои «старания» имел, очевидно, ос­нование бояться должного возмездия. Он решался обедать только во дворце, когда его приглашали к царскому сто­лу, а дома ел лишь яйца, которые пекли в его присутст­вии, да просфоры, приносимые ежедневно настоятелем приходской церкви. Очевидно, несмотря на высокий чин и всевозможные награды, ему жилось далеко не сладко...

Майор Бехтерев, которому пришлось посетить Шеш­ковского «по особому приглашению», описал в дневнике его наружность: «За столом, заваленным грудами бумаг между двух вос­ковых свечей, я разглядел прямо сидевшую против меня добродушную фигуру невысокого, сгорбленного, полно­го и кротко улыбавшегося старика. Ему было под семьде­сят лет. В таком роде я встречал изображения некоторых, прославленных тихим правлением, римских пап. Жирный, в мягких складочках, точно взбитый из сливок, подборо­док был тщательно выбрит, серые глаза глядели вяло и сонно; умильные, полные губы, смиренно и ласково сло­женные, казалось, готовы были к одним ободряющим привет и ласку словам. Белые, сквозящие жирком руки в покорном ожидании были сложены на животе...».

Этот «добрый старичок» не стеснялся, когда к нему по­падал человек, чем-либо провинившийся перед фаворита­ми государыни или просто не поладивший с ними. Он на­чинал допрос вкрадчиво, мягко, под видом дружеской бе­седы, затем в его голосе начинали звучать резкие, стальные нотки, глаза загорались недобрым огнем, белая рука тяну­лась к серебряному колокольчику, вбегали несколько рос­лых гайдуков, и здесь же, в кабинете, начиналась расправа...

По приблизительному подсчету современников, при­нимавших в расчет число посетивших таинственный особ­няк на Садовой, Шешковский за 15 лет своей «работы» высек не менее двух тысяч человек, среди которых были особы генеральского чина и даже дамы, пользовавшиеся почетом в обществе. Старый камердинер Степана Ивано­вича, переживший своего господина, перед смертью по­казывал, что не проходило дня, когда в кабинете Шеш­ковского кого-нибудь не истязали.

Избитые, даже генералы, молчали, потому что не хо­тели сознаваться в своем позоре, но бывали случаи, когда посещение Шешковского влекло за собой суровые по­следствия. Не раз случалось, что темной ночью к «черно­му» крыльцу на Садовой подкатывала фельдъегерская тележ­ка или, если допрос у Шешковского кончался особенно пе­чально для допрашиваемого, простая кибитка, крытая рогожей. С крыльца сводили или сносили, кого указано, и бодрая тройка мчалась к заставе. Верные люди, снабжен­ные «открытым листом», быстро и без огласки доставля­ли порученного им человека в какой-нибудь захудалый городишко, где он попадал под опеку привыкшего не рассуждать городничего или гарнизонного начальника. Таким образов Шешковский избавлялся от людей, кото­рых нельзя было образумить ни угрозами, ни плеткой.

Как известно, наследник престола великий князь Павел Петрович расходился во взглядах с матерью, почти не по­казывался в Петербурге и жил в Гатчине, окруженный свои­ми друзьями. Орловцы и зубовцы, конечно, относились к гатчинцам враждебно, и эта распря давала Шешковскому возможность широко проявлять свою деятельность. Быва­ли случаи, когда он «беседовал» с близкими любимцами князя Павла, и тогда Павел, выведенный из себя, мчался к Екатерине, жаловался, но никогда ничего не добивался.

Мягкий, вкрадчивый Степан Иванович немало содей­ствовал расширению пропасти между державной матерью и сыном...

6 ноября 1796 г. скончалась Екатерина II, и 7 нояб­ря Шешковский ушел в отставку, без всякой пенсии. Он умер в нищете.

В Тайной экспедиции появились новые лица. В 1794 г. дела стал приводить в порядок А. С. Макаров. Эти дела после Шешковского оказались в «большом неустрой­стве», и Макарову понадобилось несколько месяцев. Ма­каров вступил в службу в 1759 г., был секретарем при рижском генерал-губернаторе Броуне, а потом служил в Петербурге при генерал-прокуроре Самойлове. При им­ператоре Павле он был начальником Тайной экспедиции. Ермолов отзывался о нем как о человеке «благородней­шем и великодушном».

Тайная экспедиция, видимо, не располагала сетью аген­туры, которая держала бы ее в курсе всех важнейших яв­лений в области общественной мысли и общественного движения. Правда, в письме Екатерины II сенатору Суво­рову по делу Хитрово было сказано: «Впрочем, по пол­кам имеете уши и глаза», а московский главнокомандую­щий князь Волконский доносил ей о своем распоряже­нии обер-полицмейстеру «употребить надежных людей для подслушивания разговоров публики в публичных сбо­рищах, как то: в рядах, банях, кабаках, что уже и исполня­ется, а между дворянством также всякие разговоры при­мечаются». Но это, видимо, был случайный материал, не отражавший настроений и фактов жизни хотя бы двух столиц империи с их населением в несколько сотен ты­сяч человек, не говоря уже о всей остальной России.

Следственные документы Тайной экспедиции определен­но говорят, что главный материал, на котором строились процессы, — это доносы. Широко развитые в практике рус­ской жизни в течение всего XVIII в. доносы в последней трети этого века получили особое значение во всех судеб­ных процессах, и в политических в частности, изменив толь­ко после манифеста 13 октября 1762 г. свою форму. Этим манифестом было запрещено произносить «Слово и дело», но все подданные императрицы обязывались доно­сить в указанные места обо всем, что им станет известно по «первому» и «второму» пунктам; устанавливалась ответствен­ность за недонесение, за ложный донос; последними в прак­тике судебных процессов стали считаться такие доносы, ко­торые не подтверждались или сознанием обвиняемого, или уликами третьих лиц. Поэтому донос о чем-либо сказанном с глазу на глаз был очень рискованным, он легко мог стать ложным, в то же время умолчание о таком факте могло по­влечь тяжелые последствия, если автор сказанного сам мог рассказать об этом кому-нибудь третьему и донос поступал от того. Требовалось, чтобы донос следовал непосредствен­но за получением сведения о проступке.

В практике Тайной экспедиции было немало процес­сов, где констатирован ложный донос, и потому такие де­ла оканчивались тем или иным наказанием доносчика.

Содержание доносов, а также сведения, поступавшие к ней, Тайная экспедиция проверяла и дополняла: вызыва­лись и допрашивались свидетели, устраивались очные став­ки, составлялись «вопросные пункты». Обвиняемые или свидетели или собственноручно писали показания, или с их слов составлялся протокол допроса чиновниками Тай­ной экспедиции. Наконец, для проверки сведений, содер­жавшихся в доносах или в показаниях обвиняемых и сви­детелей, чиновники Тайной экспедиции посылались в места, так или иначе связанные с данным процессом. Кро­ме того, аресты обычно сопровождались обысками, при которых забирались вещественные доказательства в виде записок, писем, документов всякого рода и пр. Широко применявшаяся тогда перлюстрация также часто достав­ляла Тайной экспедиции важные сведения для производи­мого ею следствия.

В делах Тайной экспедиции имеются прямые указания на применение пытки к подследственным. Так, например, по приказу Екатерины II в 1762 г. был подвергнут «для изыскания истины с пристрастием под батожьем» Петр Хрущев, а потом и Семен Гурьев.

Не случайно именно Тайная экспедиция и ее московская контора возглавили розыск по делам участников пугачев­ского восстания, которым они исключительно занимались в течение всего 1774 и большей части 1775 г. Этим же розыском занимались и другие учреждения — губернские канцелярии главным образом районов, охваченных движе­нием, и временные секретные комиссии из гвардейских офицеров, названные Оренбургской и Казанской. В состав комиссий наряду с гвардейскими офицерами входили и чи­новники Тайной экспедиции. В этих комиссиях на следст­венные дела составлялись экстракты, которые направлялись в Сенат, где по ним в Тайной экспедиции выносились ре­шения после получения соответствующих указаний от Ека­терины, которая принимала самое деятельное участие в ро­зыске. Приговоры Тайной экспедиции приводились в ис­полнение секретными комиссиями на месте. Все остальные дела участников восстания, не попавшие по тем или иным причинам в сферу деятельности этих секретных комиссий, рассматривались в обычном порядке в Тайной экспедиции.

Первым по времени, судя по протоколам, было дело лейб-гвардии сержанта Петра Бабаева. Он обвинялся в том, что при взятии Сорочинской крепости войсками восстав­ших публично именовал Пугачева «Величеством Петром Федоровичем... целовал у него руку. А после, смотря на не­го пристально и по разным сходным с покойным госу­дарем Петром приметам, признал его точно за истинно­го Петра, о чем всюду и всем сказывал и уверял».

Комиссия «всячески старалась извлечь из него призна­ние, увещевала его сама и через священника и, наконец, водила в застенок для устрашения пыткою, но ни тем, ни другим до желаемого сведения он не был доведен, а ут­вердился на своем показании». Трудно сказать, что побу­дило старого солдата стоять на своем. Возможно, здесь сказалась огромная вера в справедливого «надежду-госу­даря». По приговору Тайной экспедиции, утвержденному Екатериной Бабаев был наказан кнутом в «четырех мес­тах, в том числе напоследок в Сорочинской крепости, где от него вышесказанное разглашение последовало».

К 1774 г. относится много дел о привлече­нии к следствию дворовых, ремесленников и другого люда за распространение слухов. В апреле в розыск был взят крестьянин Панкрат Абакумов, говоривший: «...был он на низу, и что Томского полку целая половина пропала, а оставшаяся половина супротивляется».

Тогда же производился розыск по делу Федора Гориянова, дворового человека отставного поручика Усова. На вопрос целовальника, почему у него, Гориянова, сапоги худы, Гориянов убежденно отвечал: «Дай Бог здоровья Пет­ру Федоровичу, а у него сапоги будут». Во время розыска выяснилось, что и другие дворовые часто говорили меж­ду собой о Пугачеве, что он подлинно Петр III, что у не­го много войска, что он скоро будет в Москве и «они все будут за него стоять, и если бы они были отданы в солда­ты, то они бы все пошли к нему на службу». Повар Ремес­ленников добавлял, что Пугачев не только скоро будет в столице, но еще «белопузых дворян всех переру­бит». Дворовых людей били плетьми.

В июне 1774 г. в Тайную экспедицию поступил донос от отставного прапорщика Зубова на крестьянина Петра Пономарева, работавшего у него плотником. На вопрос Зу­бова, почему он в худом кафтане, плотник ответил, что «взять негде, потому что часто с него на казначейские расходы сходится по рублю. Вот уж придет государь, то что-то им будет», — добавил он. На вопрос, какой государь придет, Пономарев отвечал: «Государь наш и новый царь».

Солдаты Нарвского пехотного полка Ларион Казаков и Никита Копнин в мае 1774 г. были осуждены Тайной экспедицией к наказанию шпицрутенами «через полк шесть раз», что фактически означало верную смерть, за на­мерение бежать из полка к Пугачеву.

Солдаты Преображенского полка, расположенного в Петербурге, Ляхов, Мясников и Филиппов были пойманы уже в Новгородской губернии. В Тайной экспедиции они сознались в намерении «идти на службу... к Пугачеву... чая по­лучить от него... награждение». Они были наказаны в экс­педиции плетьми и отправлены на каторгу в Таганрог, где должны были употребляться «в тяжких казенных работах».

Крестьянин Ульян Филатов, называл Пугачева государем и говорил: «Он всех бояр будет казнить, и ежели бы де была его, Филатова, во­ля, и он бы боярский род перевел». По розыску стало из­вестно, что подобные разговоры Филатов вел уже не­сколько недель. В последнем разговоре он делился: «Сла­ва де Богу, недолго нам за господами жить, потому что ныне идет к нам Петр Федорович и всех крестьян отпи­шет на себя, а господ перевешает».

После подавления крестьянской войны и казни Емельяна Пугачева Тайная экспедиция развернула широкую ка­рательную деятельность. С 1774 г. в Тайную экспедицию из Оренбургской и Казанской секретных комиссий начали доставляться протоколы и розыскные дела. За это время экспедиция вынесла решения по 685 розыскным делам участников мятежа. Из них 177 были делами кре­стьян, 246 ¾ делами казаков, 22 — работных людей (пре­имущественно молотовых рабочих), 55 — башкир, татар, чувашей и других инородцев, 15 — солдат, 140 — свя­щенников и 29 — дворян (главным образом офицеров).

В том числе приговоры были вынесены по делу Юлая Азналина и Салавата Юлаева, пугачевских полковников и есаулов. За исключением 109 человек яицких казаков во главе с Петром Булдыгиным, освобожденных от наказа­ния, потому что они «не только сами явились, но и при­везли его (Пугачева) с собой в Уральск, предали правосу­дию», т.е. в руки правительства, почти все руководители восставших были казнены. Что же касается рядовых уча­стников восстания, то они были подвергнуты различным наказаниям. Крестьян обычно после наказания кнутом или плетьми отправляли к их помещикам или на каторгу в Та­ганрог и Рогервик, где их должны были «во всю жизнь содержать в оковах», или в Сибирь на поселение.

Такой же расправе подвергались и работные люди, принимавшие участие в крестьянской войне. В числе их жестоко был наказан плетьми и сослал «в тяжкую каторж­ную работу» предводитель отряда работных людей Бот­кинского завода молотовный мастер Семен Пономарев. В отдельных случаях работные люди после наказания посы­лались на различные заводы, причем мастера — в качест­ве простых рабочих с условием, «что в мастера всю жизнь их не произведут».

Священников, как правило, не подвергали телесным наказаниям, но в большинстве случаев «лиша священства, посылали в Нерчинск на каторжную работу вечно». Ино­гда священников после лишения сана отправляли в сол­даты, «а буде негодны, то положив в подушный оклад, причисляли во крестьянство».

Жестоко расправлялась Тайная экспедиция с теми из дворян, которые изменили интересам своего класса или недостаточно их защищали. В феврале 1774 г. экспедиция осудила к лишению всех чинов и дворянского зва­ния, записанию в солдаты и наказанию шпицрутенами поручика Илью Щипачева, прапорщика Ивана Черемисова, подпрапорщика Богдана Буткевича; первого — за то, что, оставшись старшим офицером Самарской крепости, сдал ее без сопротивления повстанцам и присягнул Пуга­чеву, второго — за сдачу повстанцам без сопротивления отряда пленных польских конфедератов и также за при­сягу Пугачеву, третьего — тоже за присягу Пугачеву.

В сентябре 1762 г., в дни коронации Екатерины, в Тайной экспедиции производился предвари­тельный розыск по крупному политическому процессу — делу гвардейских офицеров, братьев Гурьевых, Петра Хру­щева и коллежского асессора Алексея Хрущева, замышляв­ших путем дворцового переворота возвести на престол Иоанна Антоновича. К вынесению приговора по этому де­лу Тайная экспедиция имела слабое отношение. Решение было вынесено Сенатом. Петр Хрущев и Семен Гурьев, по­сле лишения чинов и публичного шельмования, были со­сланы на Камчатку в Болыперецкий острог. В Якутск со­слали Ивана и Петра Гурьевых. Алексею Хрущеву было пред­писано «жить в своих деревнях, не выезжая в столицы». В январе 1764 г. императрица пересмотрела решение и предписала Алексея Хрущева сослать в Тобольск Из ссылки братья Гурьевы были возвращены только в 1772 г., то есть ровно через 10 лет после их ареста.

Если в 1762 г. розыск по этому крупному полити­ческому делу велся в Тайной экспедиции лишь частично, то в 1763 г. по аналогичному делу солдата Преображенского полка Михаила Кругликова все розыск­ное дело от начала до конца велось в Тайной экспедиции. Кругликова обвиняли в распространении слухов о состо­явшемся якобы собрании пятисот Преображенских солдат, «которые другую ночь не спят для Ульриха» — отца быв­шего императора Иоанна Антоновича, принца брауншвейгского Ульриха-Антона. Во время розыска выяснилось, что слова Кругликова были чистым вымыслом. Несмотря на это, Екатерина встревожилась. В записке к Панину она ука­зывала: «... при наказании оного служивого прикажите хо­тя Шешковскому, чтобы еще у него спросили, где оные 500 человек собираются и видел ли он их или слышал от кого?».

Кругликова приговорили к наказанию батогами и ссыл­ке в сибирский гарнизон.

В 1769 г. по доносу «майорши» вдовы Анны Пост­никовой, было открыто намерение офицеров Преобра­женского полка Озерова, Жилина, Попова и Афанасьева совершить государственный переворот и возвести на пре­стол Павла Петровича. После предварительного следствия это дело было рассмотрено судом особой комиссии в со­ставе генерал-полицмейстера Чечерина, Елагина, генерал-прокурора Вяземского во главе с Паниным. Обвиняемые были приговорены к лишению всех чинов, дворянства и звания, к ссылке в Нерчинск на вечную работу, на Камчат­ку и заключению в Дианементскую крепость.

Вся эта группа дел свидетельствует, что во второй по­ловине XVIII в. чиновники политического розыска не видели разницы между умыслом, т. е. намерением совер­шить преступление, и фактом его совершения. Обвиняемые только высказывали намерение, но в действительности ре­шительно ничего не предприняли для организации пере­ворота. Вся их антигосударственная деятельность практи­чески свелась к одному: разговорам на эту тему в узком кругу. Действия участников всех этих «заговоров» не пред­ставляли опасности для правительства. Несмотря на это, им было придано большое значение.

Дело в том, что Гурьевы и Хрущев выражали недовольст­во порядками, установившимися в гвардии для офицеров. То же самое говорил и Кругликов, имея в виду солдат. По­пов жаловался на пренебрежение правительством интере­сами дворянства, на финансовые трудности, вызванные вой­ной с Турцией, и чрезмерную любовь Екатерины к Орло­вым. Императрица не могла не считаться с настроениями той самой гвардии, штыками которой она была возведена на престол. Получив власть из рук гвардии, Екатерина была не прочь ее обуздать и вытравить из сознания офицеров са­мую мысль о возможности таких переворотов в будущем.

Значительно более опасными для правительства Екатерины были другие заговоры, в частности, заговор поручика Смоленского пехотного полка Мировича, пред­принявшего в июле 1764 г. попытку освободить Иоанна Антоновича и возвести его на престол.

Дед Василия Мировича был приверженцем Мазепы, отец тоже в чем-то замешан. В обвинительном заключении Мирович назван внуком и сыном изменников. Было ему 24 года. Картежник, мот, постоянный должник ¾ что назы­вается, без царя в голове, он все время добивался возвра­щения конфискованного отцовского имущества.

У отставного барабанщика из крепости Мирович слу­чайно узнал, что в Шлиссельбурге заточен Иоанн Антонович. И у него возникает мысль освободить его. Зачем? Да кое-что изменить в России. Что же? На допросе Миро­вич изложил причины, побудившие его пуститься в та­кое рискованное предприятие. Их четыре: 1) что «он не имел свободного входа при высочайшем дворе в те ком­наты, где ее императорское величество присутствовать изволит, и в кои только штаб-офицерского ранга люди допускаются»; 2) что «в те оперы, в которых ее импера­торское величество сама присутствовать изволила, он равномерно допущаем не был»; 3) что «в полках штаб-офицеры не такое, какое следует офицерам по своей чес­ти отдают, и что тех, кои из дворян, с теми, кои из раз­ночинцев, сравнивают и ни в чем преимущества первым против последних не отдают»; 4) что «по поданной им ее императорскому величеству челобитной о выдаче из отписанных предков его имений, сколько из милости ее императорского величества пожаловано будет ему, в ре­золюции от ее величества написано было: как по про­писанному здесь проситель никакого права не имеет, по­тому отказать...».

Мирович вошел в сговор с поручиком Аполлоном Ушаковым. Они порешили так: Мирович постарается быть посланным в караул в Шлиссельбургскую крепость, а Уша­ков, надев штаб-офицерский мундир, должен был в кре­пость приплыть на шлюпке и, представившись Мировичу при всех подполковником Арсеньевым, предъявить указ императрицы: арестовать коменданта крепости, заковать его в кандалы и с таинственным узником везти в Петер­бург. А там они намеревались, пристав в шлюпке к выборгской стороне, показать Иоанна артиллеристам и про­читать составленный Мировичем манифест о настоящем государе. После присяги новому государю полки долж­ны были захватить Сенат, правительственные учреждения.

Заговорщики и не предполагали, насколько их план наивен. Правда, Ушакову не суждена была публичная казнь. Воистину, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Военная коллегия послала Ушакова с казной к ге­нералу князю М. Волконскому, и он по пути утонул в реке.

Мирович продолжал начатое дело один. Он дождался, когда Екатерина уехала в Прибалтику, и явился в крепость как караульный офицер Смоленского полка. Караульные офицеры дежурили неделю, потом сменялись другими.

Мирович попытался в крепости прощупать офицера Власьева. Но тот, почувствовав неладное, сразу известил графа Панина.

«Сего июля 4-го дни, после полудня, вышел я для про­гулки в крепости и сошелся со мною караульный обер-офицер Смоленского пехотного полка и начал мне го­ворить: «Ежели дозволите мне вам довериться, не погуби­те меня». Приметил я из тех разговоров, что клонился он до нашей комиссии».

Ночью от коменданта крепости пришел посыльный: в крепость нужно было пропустить гребцов. Спустя несколь­ко минут пришел он опять: следовало пропустить канце­ляриста. Потом нужно было гребцов выпустить. Это не то что необычное, а прямо удивительное оживление насторо­жило Мировича. Он понял, что Власьев донес на него.

Мирович оделся и со шпагой в руке ворвался в кара­ульную, крича: «К ружью!» Он отправил трех солдат к выходам с приказом никого не впускать и не выпускать. Под командованием Мировича была команда Смоленского пол­ка из 45 человек. По его приказу они притащили пушку, зарядили ее и направили против гарнизонной команды.

Комендант крепости вышел на крыльцо и крикнул Мировичу, желая узнать, в чем дело.

Тот с ружьем бросился к нему, крича:

— Ты здесь держишь нашего государя!

Мирович ударил коменданта прикладом так, что раз­бил ему лицо.

Во главе солдат Мирович пошел к казарме, где обитал Иоанн. Гарнизон стал стрелять. Солдаты пехотного полка отступили и, опомнившись, потребовали у Мировича объ­яснений. Мирович вынес им из кордегардии поддельный манифест и зачитал его.

Подстегивая солдат и не давая им опомниться, он ве­лел прикатить пушку, что и было исполнено. Пушку за­рядили и установили перед казармой.

Власьев и поручик Чекин, видя такое дело, решили по­ступить по инструкции. А в инструкции предписывалось в таких случаях узника убить. Что они и сделали.

Гарнизонная команда под наведенной пушкой сдалась, и Мирович вбежал в казарму:

— Где государь?

— У нас государыня, а не государь, — отвечал Чекин.

Мирович закричал:

— Отпирай дверь и укажи государя!

Вошли в комнаты и увидели на полу бездыханного Иоанна.

Тело было выставлено перед построившимися солда­тами. Под бой барабана Мирович поцеловал у лежащего руку и воскликнул:

— Вот наш государь Иоанн Антонович, и теперь мы не столько счастливы, как бессчастны, и я более всех! За то я все и претерплю; вы не виноваты, вы не ведали, что я хо­тел сделать, и я за всех вас буду ответствовать и все муче­ния на себе сносить!

Идя вдоль шеренги, Мирович целовал солдат. В это время капрал схватил его сзади. Подбежавший комендант сорвал с Мировича офицерские отличия и шпагу. Миро­вича арестовали. Тут появился приехавший командир Се­меновского полка, и Мирович сказал ему:

— Может быть, вы не видели живого Иоанна Антонови­ча, так ныне мертвого можете посмотреть. Он кланяется вам теперь не духом, а телом.

Вот так кончилась эта история. Иоанна похоронили где-то на территории крепости, а  Мировичу отрубили го­лову, и тело сожгли.

Тайная экспедиция ведала также делами о само­званцах. Велся розыск по следующим делам: Елизаветы Та­ракановой, выдававшей себя за дочь Елизаветы Петровны (1775), в 1765 г. беглого рекрута Евдокимова, украин­ца Колченко, беглого солдата Кремнева, капитана Кретова, солдатов Чернышева и Сенюшина, в 1797 г. — мо­сковского купца Петерикова, выдававших себя за Петра III. Кроме того, в 1784 г. сына пономаря Зайцева, выдавав­шего себя за великого князя Павла Петровича, и купца Ти­мофея Курдюмова, выдававшего себя за принца Иоанна. Большинство самозванцев, дела которых рассматривались в Тайной экспедиции, были подвергнуты смертной казни или наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и ссылке в каторжные работы.