Во время Екатерины II возросло значение русского дворянства. Ему был выделен даже долгосрочный кредит в двадцать миллионов. Деньги эти, правда, были истрачены куда попало, только не на сельское хо­зяйство.

Многие помещики бездумно проживали день за днем, пытаясь об­ратить жизнь в удовольствие.

Обязательной военной службы теперь не было. Ранее, находясь в полку, дворянин вел себя соразмерно со средой, где какие-никакие, но нравственные формы бытовали. А при Екатерине II над ним никто не довлел, в своем поместье он мог вытворять что угодно.

Князь Иван Одоевский, например, «неумеренным своим сластолю­бием так разорился, что, продав все деревни, оставил только себе не­которое число служителей, которые были музыканты, и сии, ходя в разные места играть и получая плату, тем остальное время жизни его содержали».

Можно привести парадоксальное замечание графа Аржанито:

«Здешнее дворянство, обедневшее вследствие непомерной роскоши и вообще обременное неоплатными долгами, по необходимости должно изыскивать всякие средства, чтобы помочь себе, главным же образом прибегать к насильственным вымогательствам и противозаконным при­теснениям остальных подданных и торговых людей».

При Екатерине запрещено было наказывать битьем дворянина и священника, бить без суда мещанина и простолюдина.

А ведь раньше московский главнокомандующий граф Брюс требо­вал увеличения наказаний: не пятьдесят ударов назначать, а двести, пятьсот. «Но,—возражали ему, — так до смерти засечь можно!» — «Что ж их жалеть, это наказание вместо смертной казни». Брюса с тру­дом убедили, что смертная казнь отменена не затем, чтобы ее заменили смертельными истязаниями.

Сама Екатерина иногда прибегала к наказанию плетью, только не­гласно. Жена генерала Марья Кожина однажды прошлась шуткой по адресу императрицы. Та написала Шешковскому: «Кожина каждое во­скресенье бывает в публичном маскараде, поезжайте сами, и взяв ее оттуда в тайную экспедицию, слегка телесно накажите и обратно туда же доставьте со всею благопристойностью».

Шешковский ни с кем не церемонился. Для него что крестьянин, что дворянин — все едино. Допрос начинал с того, что лупил палкой об­виняемого по зубам.

При допросе студента Невзорова Шешковский заявил: «Государыня велела тебя бить четвертным поленом, коли не будешь отвечать». «Нет, не верю,— кричал студент,— не могла так велеть государыня, которая написала наказ комиссии о сочинении Уложения!»

Екатерининский наказ достоин внимания.

В первой главе говорится, что Россия есть европейское госу­дарство.

Далее наказ отмечает вред гонений любой веры. Политические пре­ступления, выраженные в словах и письменно, требуют к себе осто­рожного отношения во избежание предвзятости и недоразумений.

Особое внимание уделяется нравственности, говорится даже об уп­равлении нравов: «Каждый градоначальник обязан наблюдать в подчи­ненных своих благопристойность нравов, так как каждый хозяин в сво­их домашних».

Впервые праздных и непорядочных девок начали отправлять на по­селение. За содержание непотребного дома и за посещение его назна­чался штраф, а проституток заключали на полгода в смирительный дом.

Из изданных Екатери­ной II в разное время указов, относившихся к проституции и сводничеству, явствовало, что им­ператрица понимала несостоятельность всех этих мер и считала проституцию фактом, который необходимо признать терпимым. Осторожная во всех своих мероприятиях, она вводила обязатель­ные медицинские осмотры подозреваемых в про­ституции женщин, заботилась об устройстве вос­питательных домов и лечении больных «франц-венерою». Однако благие начинания ее относительно надлежащего контроля государственного за про­ституцией так и не получили окончательное, эффективно действующее устройство: большинство мужчин среднего и малого достатка должны были довольствоваться женщинами занимавшимися своим ремеслом тайно.

Забубенных пьяниц наказывали батогами, «чтоб пили умеренно и че­стно в веселие и в отраду своих дорожных приятных нужд, а не в па­губу своей души».

Следуя Вольтеру, Екатерина будила общественную мысль, но когда та действительно проснулась, императрица испугалась. Известно ее от­ношение к сочинениям Новикова и Радищева, По поводу первого князь Прозоровский писал Шешковскому: «Жду от ее императорского ве­личества высочайшего повеления и сердечно желаю, чтобы вы ко мне приехали, а один с ним не слажу. Экова шута тонкого мало я видал». В другом письме тому же адресату он жалуется: «Птицу Новикова я отправил, правда, что не без труда вам будет с ним, лукав до беско­нечности, бессовестен, и смел, и дерзок».

По приказу императрицы для подслушивания опасных разговоров в банях, кабаках и торговых рядах направляли специальных агентов. Ека­терина была напугана французской революцией.

А Россия в это время одержала ряд побед, две могучие державы из-за нее пришли в упадок, третью она поделила с соседями.

«Но с этим блеском, с этой славой, — писал с горечью А. Мельников-Печерский,— об руку идут высокомерное полуобразование, рабо­лепство, слитое во единство с наглым чванством, корыстные заботы о кармане, наглая неправда и грубое презрение к простонародью».

Граф Сегюр нраво­учительно замечает:

«В стране безгласного послушания и бесправности владелец самый справедливый и разумный должен остерегаться последствий необду­манного и поспешного наказания».

Он приводит довольно забавный случай фактического бесправия че­ловека. А ведь уже существовали твердые правовые нормы!

«Один богатый иностранец, Судерланд, приняв русское подданство, был придворным банкиром. Он пользовался расположением императ­рицы. Однажды ему говорят, что его дом окружен солдатами и что полицмейстер Р. желает с ним поговорить. Р. со смущенным видом входит к нему и говорит:

— Господин Судерланд, я с прискорбием получил поручение от им­ператрицы исполнить приказание ее, строгость которого меня пугает; я не знаю, за какой проступок, за какое преступление вы подверглись гневу ее величества.

— Я тоже ничего не знаю, признаюсь, не менее вас удивлен. Но скажите же наконец, какое это наказание?

— У меня, право, — отвечает полицмейстер, — недостает духу, чтоб вам объявить его.

— Неужели я потерял доверие императрицы?

— Если б только это, я бы не так опечалился: доверие может воз­вратиться и место вы можете получить снова.

— Так что же? Не хотят ли меня выслать отсюда?

— Это было бы неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо.

— Господи, — воскликнул испуганный Судерланд, — может быть, меня хотят сослать в Сибирь?

— Увы, и оттуда возвращаются!

— В крепость меня сажают, что ли?

— Это бы еще ничего: и из крепости выходят.

— Боже мой, уж не иду ли я под кнут?

— Истязание страшное, но от него не всегда умирают.

— Как! — воскликнул банкир, рыдая.— Моя жизнь в опасности? Императрица добрая, великодушная, на днях еще говорила со мной так милостиво, неужели она захочет... Но я не могу этому верить. О, го­ворите же скорее! Лучше смерть, чем эта неизвестность!

— Императрица, — ответил уныло полицмейстер,— приказала мне сделать из вас чучелу...

— Чучелу? — вскричал пораженный Судерланд. — Да вы с ума со­шли! И как же вы могли согласиться исполнить такое приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?

— Ах, любезный друг, я сделал то, что мы редко позволяем себе делать: я удивился и огорчился, я хотел даже возражать, но императ­рица рассердилась, упрекнула меня за непослушание, велела мне вый­ти и тотчас же исполнить ее приказание; вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: «Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность — ис­полнять беспрекословно все мои приказания».

Невозможно описать удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Полицмейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок дела. Судерланд тщетно умолял его позволить ему написать письмо им­ператрице, чтоб прибегнуть к ее милосердию. Полицмейстер наконец, однако со страхом, согласился, но, не смея нести его во дворец, взялся доставить его графу Брюсу. Граф сначала подумал, что полицмейстер помешался, и, приказав ему следовать за собою, немедленно поехал к императрице; входит к государыне и объясняет ей, в чем дело. Ека­терина, услыхав этот странный рассказ, восклицает: «Боже мой! Какие страсти! Р. точно помешался! Граф, бегите скорее сказать этому сума­сшедшему, чтобы он сейчас поспешил утешить и освободить моего бед­ного банкира!»

Граф выходит и, отдав приказание, к удивлению своему, видит, что императрица хохочет.

— Теперь,—говорит она, — я поняла причину этого забавного и странного случая: у меня была маленькая собачка, которую я очень лю­била; ее звали Судерландом, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Р. сделать из нее чучелу, но, видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этой странной загадки».

О жизни высшего петербургского общества того времени можно узнать, например, из писем княгини Екатерины Голицыной.

«Я не писала вам несколько почт, но, по правде сказать, голова кружится от здешнего образа жизни. Это очень утомительно, то зато весело, и хотя я очень жалею быть в разлуке с теми, кого обожаю, должна сознаться: мне здесь весьма приятно. Здесь все так оживлено, удовольствия разнообразны, всякий день что-нибудь новое. На этой неделе я участвовала в прелестной кавалькаде. Мы завтракали у княгини Долгоруковой, а оттуда поскакали через весь город в Екатерингоф. Каждый из нас привез какое-нибудь кушанье, и образовался прекрасный обед. Нас было 25 персон, из мужчин все иностранные министры, много поляков, и князь Михаил Петрович Голицын, и так как я была из самых храбрых, то мы с ним галопировали на славу.

В среду был маскированный бал у графа Безбородко. Этот праздник был прелестен, и с роскошью. Были великие князья, я познакомилась с Константином Павловичем и танцевала с ним контр-данс, который продолжался целый час. Третьего дня был бал в Таврическом дворце. Императрица пришла в сад и заставила всех танцевать на траве. Потом ужинали у великого князя Александра Павловича и танцевали до двух часов ночи. Императрица подошла ко мне и сказала, что я, вероятно, воображаю, что я в Кременчуге в 1787 г.

Сегодня она обедала у шталмейстера Нарышкина. Говорят, у него будет бал, но я не знаю, кто будет танцевать, потому что он не пригласил ни замужних, ни девиц танцующих, даже не всех фрейлин. Поговаривают, что послезавтра переезжают в Царское Село. Мой муж отправляется туда, но не желает, чтобы я поехала, пока не прикажет императрица. Я нахожу, что он прав, и мне приятнее отправиться, куда мне прикажут, а не соваться самой.

Наконец мы увидели представление знаменитой оперы «Камилла», в которой княгиня Долгорукая прекрасно исполняет главную роль. Музыка прелестная, сочинена нарочно г. Мартини для лиц, не имеющих голоса. Эта пьеса слишком раздирательна для домашнего спектакля, сюжет истинный, взят из писем о воспитании г-жи Жанлис, где она рассказывает историю герцогини С., запертой в подземелье ревнивым мужем.

Присутствовало 300 человек зрителей. Был граф Шереметев. Вы не можете представить себе, дорогой князь, какая разница граф Шереметев в Москве и здесь. Вообразите, что опера продолжалась четыре часа, и граф стоял в дверях при входе в партер, его беспрестанно толкали проходящие, а молодые люди и не думали уступить ему местечка. Никто не скажет, что это тот же Шереметев. Недавно у посланника я не находила стула. Шереметев поспешил достать и принес сам. Он здесь так ничтожен, что непонятно, отчего Петербург предпочитает Москве.

У нас здесь теперь есть прекрасная итальянская опера, и это очень прибавляет удовольствия к здешней жизни. Французский театр тоже порядочный…

Здешний образ жизни простой и нестеснительный, без малейшего этикета, должен понравиться всякому. Утро и день можно проводить как угодно и выезжать в 9 часов вечера, и везде вы найдете собравшееся общество, все дома открыты. Затем балы, спектакли в Эрмитаже. Общество не велико, но единодушно, так что видятся чаще все те же лица.

Вообще, эта жизнь мне нравится. Здесь, к тому же, удобнее дать образование детям, чем в Москве, учителей всякого рода не оберешься. Это заставляет меня также любить Петербург. Моя дочь уже начинает брать уроки, учится на клавесине, и учителя в восхищении от ее успехов. У нее есть отличный учитель чистописания, а зимой Lasantini или Rosetti будут учить ее танцевать. Учителей живописи найдете сколько угодно. Одним словом, здесь можно иметь все средства для совершенствования образования. Вы согласитесь, добрейший князь, невозможно, чтобы это не нравилось.

В прошедшую субботу мадам le Drun начала писать мой портрет. Как только она кончит, я велю списать для вас копию. Я купила было для вас 300 устриц, но их не послали тотчас, а продержали пять суток, так что все испортилось. Как начнутся морозы, я пришлю и вам с нарочным.

Вчера был эрмитаж довольно многолюдный ¾ по случаю совершеннолетия шведского короля; посмотрим, чем нас нынче обрадуют. Должны скоро прислать приглашение… Вчерашний эрмитаж исключительно состоял из поляков и полячек. Их здесь множество. Вчера один Потоцкий был пожалован в камергеры, а другой в камер-юнкеры. После бала был ужин, я уехала в первой половине ночи…».

Непомерная роскошь была настолько кичлива, что императрица Екатерина II издала манифест с постановлением, как должно ездить каж­дому. Двум первым классам определялось ездить цугом с двумя вершниками; 3, 4, 5 классам — только цугом; 6, 7 и 8 классам — четверней; обер-офицерам — парой; не имеющим офицерских чинов — верхом, в одноколке или в санях в одну лошадь. Ливреи по указу также были разные: лакеи двух первых классов имели басоны по швам; 3, 4, 5 классов — по борту; 6-го — на воротниках, обшлагах и по камзолам; 7 и 8 классов — только на воротниках и обшлагах; обер-офицерам— ничем не обкладывать. Купцам запрещены были кареты с золотыми и серебряными украшениями; допускались кареты, одноколки и сани, просто выкрашенные под лак. От­ступления от этих форм наказывались штрафами. Ювелир Позье в своих записках рассказывает, что придворный ювелир Дю­валь не следовал этому правилу и ездил по городу на трех лошадях. Генерал-полицмейстер Чичерин объявил Сенату, что на доклад его словесный, какой штраф положить повелено будет золотых дел мастеру Дювалю, что ездит не по званию его, «ее императорское величество высочайше изустно повелеть соизволила, как оный присвоил себе из чужого права, то есть штаб-офицерскую впряжку лишней лошади, то и взыскать с него штрафу три доли из оклада, подле­жащего ко взысканию, а четвертой доли не взыскивать, пото­му что не все полное право присвоил».

На экипажи в то время не обращали большого внимания, только бы лошади были запряжены, да колеса вертелись, одно выше другого на пол-аршина, хомуты из ремешков, веревок. На козлах, по болезни кучера, сидел иногда и повар со ще­тинистой бородой, в нагольном тулупе; позади портной в ливрее из солдатского сукна, в картузе, с платочком на шее.

Люди богатые ездили четверкой и шестеркой. Такая езда, кроме приписываемой стра­сти к пышности, на самом деле была только следствием весьма неприятной необходимости. В те времена ездили ше­стерней, потому что с меньшим числом лошадей можно было увязнуть в грязи; часто и шести лошадей было недостаточно. Лошади, взятые большей частью из-под сохи у крестья­нина, не могли предохранить семейной колымаги от увязания в грязи.

На гуляньях смесь разных берлинов, рыдванов, колы­маг поражала зрителя. В то время еще не знали рессор, и кареты делали на пазах. Самая лучшая такая карета стоила не дороже ста рублей.

Высшее общество в екатерининское время отличалось ши­роким гостеприимством, и каждый небогатый дворянин мог во весь год не иметь своего стола, каждый день меняя дома знакомых и незнакомых. Таких открытых домов, не счи­тая в гвардейских полках, находилось множество. Первыми аристократическими домами в Петербурге признавали дворцы сановников: графа Разумовского, князя Голицына, Потемкина, вице-канцлера графа Остермана, князя Репнина, графов Салтыкова, Шувалова, Брюса, Строга­нова, Панина, двух Нарышкиных, Марьи Павловны Нарыш­киной. Приемы у этих вельмож бывали почти ежедневно. На вечерах у них гремела музыка, толпа слуг в галунах суети­лась с утра до вечера.

Роскошь и великолепие палат вельмож доходили до высшей степени азиатского сказочного волшебства. Графиня Головина рассказывает про Потемкина, что в те дни, когда у него не было бала, гости собирались в диванной комнате. Мебель была обита тканью серебряной и розовой, в таком же виде был обит и пол. На красивом столе стояла филигранная куриль­ница, в которой горели аравийские благовония. Князь обыч­но носил платье с собольей опушкой, алмазную звезду и лен­ты: Георгиевскую и Андреевскую. За столом служили великорослые кирасиры, одетые в красные колеты. На голове ¾ черные меховые шапки с султаном. Перевязи их были по­серебрены. Они шли попарно и напоминали театральных сол­дат. В продолжение ужина роговой оркестр исполнял лучшие симфонии.

В первые годы царствования Екатерины II придворные увесе­ления были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце; в понедельник — французская комедия; во втор­ник — отдых; в среду — русская комедия; в четверг — трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать в вольный маска­рад: в то время почти все вельможи тешились самым безза­стенчивым образом.

Безбородко, Храповицкий, Завадовский были известны в Петербурге как заправские гуляки. Безбородко был уличным ловеласом, он почти каждый день после обеда на­девал простой синий сюртук, круглую шляпу, брал трость, клал в карман кошелек с деньгами и отправлялся в разные дома в городе. Зимой по воскресеньям его всегда можно было встретить на маскараде у Лиона, на Невском в Купе­ческом клубе; здесь он проводил время до пяти часов утра. В 8 часов утра его будили, окачи­вали холодной водой, одевали и полусонного отправляли во дворец, где только у дверей императрицы он становился серьезным и дельным министром. Раз царский посланный, явившийся из дворца, застал его среди самой бурной оргии. Вельможа приказал пустить себе кровь из обеих рук и отправился к государыне. Про Без­бородко говорил граф Сегюр, что он в теле толстом скрывал ум тончайший. Завадовский был также гуляка ши­рокой руки; он и умер за трапезой со своим старым дру­гом, князем П. В. Лопухиным.

Секретарь императрицы А. В. Храповицкий тоже был изве­стен своим пристарастием к спиртному, проказами и дебоширством. Про него есть такой анекдот. Один приезжий по­мещик, явившийся в Петербург по важному делу, заходит к нему с письмом и не застает дома. Помещик едет за город пообедать, входит в трактир и, видя накрытый стол, садится и велит себе подать обед. Прислуга, пола­гая, что он принадлежит к компании, заказавшей обед, спешит исполнить его желание. Во время обеда приезжает компания и начинает подтрунивать над ним. Помещик сначала отшучивается, но потом на дерзость отвечает дерзостью и дает пощечину. Завязывается общая драка. Помещик вы­ходит победителем, оставив под глазами своих противни­ков синяки. Утром, выспавшись, он едет к Храповицкому. «Дома барин?» — спрашивает он. «Дома, — отвечают, — но нездоров и никого не принимает». Помещик отдает письмо, по которому его тотчас просят пожаловать; поме­щик входит в спальню с занавешенными окнами. Но только он поздоровался, как Храповицкий говорит ему: «Ваш голос мне что-то знаком, я вас ви­дел, а где — не помню».— «Быть не может,— говорит приез­жий,— я только что вчера приехал».— «Нет, точно я вас знаю», — сказал Храповицкий и велел поднять штору. По­мещик взглянул и обмер: это был человек, которого он поколотил накануне. Храповицкий посмеялся, подал ему руку и сказал: «Ну, полно, помиримся, я сделаю для вас все, что могу, а кто старое помянет, тому глаз вон».

В обычае были публичные балы под названием дворянских. Чи­сло гостей на них было ограничено, и сюда съезжалась лучшая публика. Были также балы, называвшиеся английскими. В них участвовали иностранные негоцианты. Билеты для входа на бал продавались по 25 рублей.

Общество в гостиных условно делилось на молодых и пожи­лых. Старики говорили со стариками, молодежь слушала по­следних почтительно, не смея вмешиваться в разговор. Веж­ливость с женщинами простиралась до того, что подать салоп, поднять платок, отыскать лакея, карету незнакомой дамы, проводить ее — было делом обязательным.

В последние годы царствования Екатерины II стал в Петер­бурге греметь своими пирами дом канцлера Безбородко на Ново-Исаакиевской улице. Прежде на этом месте было подворье Курско-Знаменского мо­настыря. Безбородко купил дом в 1781 г. В это же время канцлером были куплены для возникавшего в то время почтамта дом графа Ягужинского и еще два пустых места, принадлежащих профессору Урсиносу и нотариусу Медеру. Дом Безбородко блистал как внутренним так и наружным великолепием — на одну его картинную галерею, как выражался по-татарски канцлер, ¾ «чек акча вирды», т. е. много денег пошло. Наружный вид дома пора­жал своими четырьмя, стоявшими при входе, колоннами из полированного гранита, с бронзовыми основаниями и капите­лями, мраморным балконом наверху с бронзовыми перилами, задняя часть которого выходила на Большую Исаакиевскую улицу. Князь обладал тонким вкусом и приобретал почти ежедневно новые художественные вещи и украшал ими свои комнаты.

Особенно красивы были в доме Без­бородко столовая и танцевальные залы, великолепна была и большая парадная зала с колоннами под мрамор, прево­сходно исполненная по проекту архитектора Кваренги. По обе­им сторонам этой залы стояли две большие мраморные вазы, сделанные в Риме, с барельефными фигурами. По обеим сторонам других стен возвышались две высокие, почти до потолка, этажерки, сверху донизу уставленные редчайшим китайским фарфором. В комнатах была расставлена замеча­тельная мебель, некогда украшавшая дворцы французских ко­ролей. В начале революции она была вывезена, и князь успел ее купить. В числе комнатных украше­ний были бюро, жирандоли, вазы, гобеленовые за­навеси и шелковые материи с кресел любимого кабинета не­счастной Марии-Антуанетты. Велико­лепная люстра из горного хрусталя, взятая из Palais-Rоуаl герцога Орлеанского, и чрезвычайно редкая мебель с художе­ственной инкрустацией работы Шарля Буля, грандиозная по своей величине севрская ваза бирюзового цвета с прекраснейшими украшениями из бронзы. Стены парадной спальни канцлера были обиты красным бархатом и отделаны бронзовыми украшения­ми; здесь в нише стоял бюст императора Павла I, а на двух сторонах двери висели два портрета — императрицы и импера­тора. В голубой бархатной гостиной висел портрет Екатерины II работы Левицкого.

Канцлер был самым приветливым и радушным хозяином. На его обедах, балах и праздниках собирались все знатнейшие иностранцы и первые сановники. Вель­можа-холостяк иногда устраивал вечера, которые ему обходи­лись в баснословные суммы. В кругу людей близких и род­ных он был всегда весел, откровенен и увлекателен, но на парадных собраниях несколько неловок и тяжел. Очевидец рассказывает, что канцлер, являясь к императрице в щегольском французском каф­тане придворного, нередко не замечал осунувшихся чулок и оборвавшихся пряжек на своих башмаках. Гулял же по городу Безбородко всегда в простом синем сюртуке, в круг­лой шляпе и с тростью с золотым набалдашником.

Граф Комаровский пишет в своих воспоминаниях: «На этих обедах, кроме знатных гостей, обычное общество состояло из живущих в его доме. Ничего не было приятнее слышать разговор Безбородко; он был одарен памятью необыкновен­ной и любил за столом много рассказывать, в особенности о фельдмаршале Румянцеве. Безбородко особенно покро­вительствовал своим землякам-малороссам; приемная его была постоянно наполнена ими, приезжавшими искать места и опре­делять детей. Канцлер имел доброе сердце и никогда не от­казывал просителям, хотя нередко и забывал просьбы про­сителей. По рассказам, он имел привычку повторять послед­ние слова просителей: «Не оставьте! Не забудьте». На просьбу одного земляка о деле, которое должно было решиться на другой день, не забыть, Безбородко отвечал: «Не забуду, не забуду». — «Да вы, граф, забудете», — слезно замечал его проситель. «Забуду, забуду», — подтверждал Безбородко, любезно отпуская просителя. Иногда он успокаивал просите­ля словами: «Будьте, батюшка, благонадежны», — которые обыч­но произносились настоящим малороссийским выговором».

Раз один из просителей серьезно обратился к вельможе с прось­бой определить его в должность театрального капельмей­стера, «чтобы палочкой махать, да по шести тысяч брать». Сни­сходительный Безбородко только ласково улыбался и объяснял просителю, что для маханья палочкой в оркестре и получения шести тысяч нужно знать музыку, хотя немножко.

В другой раз, работая у себя в кабинете, Безбородко услышал в приемной топот ног и протяжное зевание с разными пере­ливами голоса. Осторожно взглянув в полуотворенную дверь, он увидал толстого земляка с добродушной физиономией, явно соскучившегося от ожидания. Канцлер улыбался, глядя из-за двери, как посетитель, не привыкший ждать никогда, все по­тягивался, зевал, смотрел картины и, наконец, соскучившись окончательно, принялся ловить мух. Одна из них особенно заняла малоросса, и он долго гонялся за ней из угла в угол. Улучив минуту, когда назойливое насекомое село на огромной вазе, охотник поспешно размахнулся и хватил ру­кой. Ваза слетела с пьедестала, загремела и разбилась вдре­безги. Гость побледнел и жутко испугался, а Безбородко вышел в приемную и, ударив его по плечу, ласково сказал: «Чи поймав?».

 Иногда масса одолевавших Безбородко проси­телей заставляла его уходить по черной лестнице, но и в та­ких случаях хитрые малороссы не терялись, и раз один из земляков Безбородко, не застав канцлера дома, забрался в его ка­рету, стоявшую у крыльца. Канцлер был крайне удивлен, найдя в карете просителя, но, узнав дорогой о нужде земляка, помог.

Безбородко был большой любитель кар­точной игры и нередко целые ночи проводил за зеленым сто­лом, правда, ему не очень везло. Он так­же очень любил русское пение. У него почти жил туль­ский купец Иван Рожков, сын знаменитого неког­да барышника лошадьми и поставщика их ко двору. Рожков обладал превосходным голосом и до такой сте­пени был мастер петь русские песни, что, как говорит С. П. Жихарев в своих «Воспоминаниях», вошел даже в по­словицу «поет, как Рожков». Так говорили про певца, которо­го хотели похвалить. Но песенный дар был только второстепен­ным качеством Рожкова, а главным — необыкновенное удальство, смелость и молодечество. Это-то и сблизило его с тогдашними знаменитыми гуляками: графом В. Д. Зубовым, Л. Д. Измайловым и А. А. Безбородко. Однажды эти господа дер­жали пари в тысячу рублей, что Рожков на сво­ем сибирском иноходце въедет на четвертый этаж одного до­ма на Мещанской, в квартиру балетной танцовщицы Ольги Каратыгиной, дочери эконома театрального училища (послед­няя жила с канцлером, впоследствии она вышла замуж за пра­вителя его канцелярии, статского советника Н. Е. Ефремова, который за ней получил дом и значительную сумму денег). Рожков не только въехал, но, выпив залпом бутылку шам­панского, не слезая с лошади, той же лестницей выехал обратно на улицу. Тысяча выигранных рублей была наградой Рожкову. Этот подвиг у петербургской Аспазии передавал герой Жихареву следующими словами: «Когда я въехал к ней в фатеру, окружили меня гости, особ до десяти будет, да и кричат: браво, Рожков! шампанского! И вот ливрейный лакей подает мне на подносе налитую рюмку; но барышня сама схватила эту рюмку и выпила не поморщась, промолвив: это за твое здоровье, а тебе подадут целую бутылку».

Любовь к прекрасному полу в тот век была в боль­шой моде, и ею отличались почти все придворные современ­ники Безбородко. О жизни канцлера на его даче в Полюстрове и о существовавшем там крепостном гареме ходили любопытные рассказы.

Из домов русской знати, отражавших блеск царствования Екатерины II, был еще известен дом на Малой Мор­ской графа Салтыкова.

Этот барский дом был построен архи­тектором — итальянцем Вендрамини. Вход в него вел прямо с тротуара в роскошные, длинные сени, между колоннами которых вечно пылал камин. К Салтыкову по вторникам собиралось выс­шее общество столицы на танцевальные вечера, там играл его собственный бальный оркестр. По­мимо вторников к изысканному, богатому столу Салтыкова можно было иметь свободный доступ всякому дворянину, но надо было являться только во фраке. Салтыков был очень состоятельный человек. Он владел богатейшей коллекцией табакерок, которые были все исторические, приобретал он их по дорогой цене в Париже и Лондоне, для чего содержал агентов за границей. Салтыков любил нюхать табак, и каждый день брал новую табакерку, одну богаче другой, из своей коллекции; он любил, чтоб их за­мечали, и тогда с большим удовольствием рассказывал исто­рию каждой. В его доме была также богатейшая библиотека. Но Салтыков не позволял никому даже прикасаться к своим книгам.

Следует сказать и о Таврическом дворце. Сначала он был по­строен князем Потемкиным в виде небольшого дома, но вскоре, после присоединении Крыма, Екатерина II приказала архитектору Старову вместо прежнего дома построить роскош­ный дворец, наподобие Пантеона, назвать его Тав­рическим и затем подарила Потемкину

Здесь в апреле 1791 г. Потемкин торжественно празд­новал взятие Измаила. В приготовлениях к празднику принял участие и Державин, который, по просьбе Потемкина, написал для пения на празднике стихи для хора. Стихи шли в таком порядке: 1) для концерта «От крыл орлов парящих»; 2) для кадрили «Гром победы раздавайся»; 3) для польского «Возвратившись из походов» и 4) для балета «Сколь твоими мы делами». До­вольный стихами, Потемкин попросил Державина составить сценарий праздника. Исполнив это желание князя, Державин сам отвез ему свою работу; По­темкин пригласил его было остаться обедать, но, прочитав тетрадь и увидев, что в описании нет никаких особенных ему похвал и что ему отдана честь наравне с Румянцевым и Орловым, рассердился и уехал со двора, по­ка Державин дожидался в канцелярии.

По слухам, сумма, затраченная Потемкиным на праздник, была басно­словна. Для освещения залы дворца был скуплен весь воск, находившийся в Петербурге, и за новой партией послали нарочного в Москву. Масса всякого рода художников и мастеров в течение нескольких недель трудилась во дворце. Множество знатных дам и кавалеров несколько недель собиралось там же для разучивания назначенных им ролей, и каждая из этих репетиций походила на особое празд­нество,— так была она роскошна и пышна.

В назначенный день, в пятом часу, на площади перед Таврическим дворцом были построены качели, поставлены столы с яствами, открыты разного рода лавки, в которых безденежно раздавали народу платье, обувь, шапки и тому по­добные вещи. Народ во множестве толпился на площади. Бо­гатые экипажи один за другим подъезжали к дворцу, на фрон­тоне которого красовалась надпись, сделанная металличе­скими буквами и выражавшая благодарность Потемкина «ве­ликодушию его благодетельницы». Императрица прибыла на праздник в седьмом часу. Перед дворцом она была задержа­на толпой. Народу объявили, что раздача питья и одеж­ды должна начаться в то время, когда будет проезжать государыня. Но тут вышло недоразумение: кто-то по ошибке принял карету одного вельможи за экипаж императрицы. На­род крикнул: «ура!» и, не дожидаясь раздачи приготовленных для него подарков, бросился расхватывать их сам. Произо­шла суматоха, давка, и настоящий экипаж императрицы дол­жен был остановиться, не доехав до площади, и простоять более получаса. Наконец императрица подъехала к дворцу. Потемкин принял ее из кареты, а в передней комнате импе­ратрицу встретил наследник престола. Сопровождаемая всей императорской фамилией, Екатерина прошла на приготовлен­ную для нее эстраду, и тотчас начал­ся балет знаменитого тогдао балетмейстера Ле Пика. В балете танцевали 24 из знаменитейших фамилий, на подбор красавицы и красавцы в белых атласных костюмах, украшенных бриллиан­тами. Распоряжались танцами великие князья Александр и Кон­стантин вместе с принцем Вюртембергским; в конце балета сам Пик отличился каким-то необыкновенным соло.

Всех приглашенных на праздник насчитывалось три тысячи чело­век. На самом Потемкине был алый кафтан и епанча из чер­ных кружев, осыпанная бриллиантами, а на шляпе их было так много, что ему стало тяжело держать ее в руке, и он отдал шляпу своему адъютанту, который и носил ее за князем.

Обстановка и убранство дворца походили на волшебное вос­создание сказок «Тысячи и одной ночи». Под купо­лом были хоры, на которых стояли невидимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пьесы лучших ком­позиторов того времени. Здесь же помещалось триста человек музыкантов и певцов. Возвышение, предназначенное для императ­рицы, было покрыто драгоценным персидским шелковым ков­ром. Такие же возвышения были устроены вдоль стен, и на каж­дой из них стояло по огромнейшей вазе из белого карарского мрамора на пьедестале из серого; над вазами висели две огромные лю­стры из черного хрусталя, в которые были вделаны часы с му­зыкой.

Кроме больших люстр, в зале было еще 56 малых люстр и пять тысяч разно­цветных лампад. Считают, что в этот вечер горело всего 140 000 лампад и 20 000 восковых свеч. При входе в залу, по обеим сторонам дверей, были устроены ложи, роскошно драпирован­ные. Но особенной пышностью отлича­лись комнаты, предназначенные для игры императрицы (с этого праздника вошли в особенную моду введенные Потем­киным диваны). Стены там были покрыты гобеленами с вытканными на них картинками из библейской истории. Здесь же стоял «золотой слон» в виде часов (слон этот был в 1829 г. подарен им­ператором Николаем I персидскому шаху), обвешанный бахромой из драгоценных камней; сидевший на нем автомат-перс, ударив в колокол, подал сигнал к началу театрального представления.

Из театра императрица отпра­вилась в танцевальную залу. Бал открылся громом литавр и грохотом пушек, под звуки:

Гром победы раздавайся!

Веселися храбрый Росс!..

Из большой залы был выход в зимний сад. Здесь росли цветущие померанцы, душистый жасмин, розы; в кустарниках виднелись гнезда соловьев и других птиц, оглашавших сад пением. Между кустами были рас­ставлены курильницы и бил фон­тан из лавандовой воды. Посреди зимнего сада стоял изящный храм, в котором помещался бюст импера­трицы, высеченный из белого фаросского мрамора. Импера­трица была представлена в царской мантии, с рогом изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги. На жертвеннике была надпись: «Матери отечества и моей благодетельнице». Перед храмом стояла зеркальная пира­мида, украшенная хрусталем, а близ нее еще несколько та­ких же пирамид поменьше. Все окна залы были прикрыты искусственными пальмами с листьями из разноцветных лампад. Из таких же лампад по газону были расставлены искусственные плоды: арбузы, ананасы, дыни и проч.

Настоящий сад тоже был отделан великолепно; всюду виднелись киоски, беседки. Ручейку, протекавшему в саду по прямой линии, дали извилистое русло и устроили мрамор­ный каскад. Сад также горел множеством огней и оглашался роговой музыкой и хором песенников.

В двенадцатом часу подали ужин. Стол, за которым сидела императрица с августейшим семейством, был сервирован золотой посудой. Потемкин сам прислуживал Екатерине. Позади этого стола был накрыт другой, на 48 персон, ¾ для лиц, участвова­вших в балете. Здесь же было поставлено еще 14 столов. Гости садились за столы в один ряд лицом к императрице. Столы были освещены шарами из цветного стекла. В ком­нате перед залой находился стол, на котором стояла суповая серебряная чаша необъятной величины, а по сторонам ее две еще большие вазы. В других комнатах было еще 30 столов, да кроме того, множество столов стояло вдоль стены, где гости ужинали стоя. После ужина бал продолжался до утра. Импе­ратрица уехала во втором часу. Когда она уходила из залы, послышалось нежное пение под орган. Пели итальянскую кан­тату на такие слова: «Здесь царство удоволь­ствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух дышат твоей душой. Лишь твоим я благом живу и счастлив. Что в богатстве и почестях, что в великости моей, если мысль — тебя не видеть, ввергает дух мой в ужас? Стой и не лети ты, время, и благ наших не лишай нас! Жизнь наша — путь печалей; пусть в ней цветут цветы».

Екатерина выразила Потемкину свое живейшее удоволь­ствие за праздник. Потемкин упал к ее ногам, прижал ее руку к губам, на глазах его были слезы. Импе­ратрица была растрогана и тоже плакала.

После смерти Потемкина указом Екатерины в сентябре 1792 г. дворец Потемкина был объявлен императорским двор­цом под именем Таврического. Дворец поступил в казну и сделался любимым местопребыванием императрицы весной и осенью.

Грибовский в своих «Записках» говорит: «Госуда­рыня любила жить в этом дворце оттого, что главный корпус его был в один этаж, а государыня высоким вхо­дом не любила быть обеспокоена. Покои ее здесь были про­сторнее, чем в Зимнем дворце, особенно кабинет, в ко­тором она дела слушала». Екатерина II дворец описывала Гриму в письмах так: «На дворец этот пошла мода; он в один этаж с огромным, прекрасным садом; вокруг же все казармы по берегу Невы; напротив — Конно­гвардейская, налево — Артиллерийская, а позади сада — Пре­ображенская. Для осени и весны нельзя желать ничего лучше­го. Я живу направо от галереи со столбами; такого подъезда, я думаю, нет еще нигде на свете. Александр помещается на­лево. Правда, что прежде в этом дворце было не немного, а чрезвычайно сыро, так что из-под колонн в зале текла во­да и на полу стояли лужи; происходило это оттого, что фунда­мент залы был ниже уровня воды в пруду. Но я помогла горю, приказав вырыть между домом и прудом сточную трубу и выложить ее камнем; труба идет вокруг всего дома и так хорошо отводит воду, что теперь совсем нет сыро­сти в доме и не пахнет гнилью, как прежде».

При императоре Павле в Таврическом дворце царствовало полное запустение. Второв, посетивший его в это время, пи­шет: «На развалины великолепного Таврического дворца взгля­нул я со вздохом. Видел обломанные колонны, облупленные пальмы и теперь еще поддерживающие своды, а в огромном зале, с колоннадой, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки «Гром победы раздавайся!» — чтобы, вы дума­ли, теперь? — Дымящийся лошадиный навоз!.. Вместо гармони­ческих звуков раздается хлопанье бичей, а вместо танцев бегают лошади на корде; зал превращен в манеж! Романи­ческий сад поныне еще привлекает всех для прогулки в нем. На беседках и храмиках стены и двери исписаны сквернословными стихами и прозой».

После кончины Екатерины император Павел велел все ценности перенести в Михайловский замок, а в 1798 г. отдал Таврический дворец под казармы гвардейского полка.

Александр I вернул все драгоценности во дворец, и даже пожил в нем немного. В этом дворце провел последние годы и скончался Николай Михайлович Карамзин.

При советской власти в Таврическом дворце находилась Высшая партийная школа.