Первое, что меня поразило — это были стены. Мне казалось, что они аршина на полтора, начиная от пола, были обиты черным бархатом, а выше вы­крашены в казенный бледно-бланжевый цвет. Для красоты под потолок шла красная полоса в виде бордюра. Я подошел к стене и увидел, что этот бархат был ни что иное, как черно-зеленоватая плесень, покрывавшая бархатным ковром всю ни­жнюю часть стены; повыше она изменяла цвет на бледно-розовый, далее же — на белый и распола­галась уже не таким толстым слоем. Стекла были матовыми и на них лежали черными полосами тени перекладин решетки. Налево от входа весь угол наполняла огромная изразцовая печь, топив­шаяся из коридора; несколько ближе к двери — деревянное учреждение с ведром. В расстоянии ар­шина полтора от левой стены стояла деревянная кровать, покрытая ветхим одеялом старомодного рисунка, бывшим некогда белым с красными по­лосками, но пожелтевшим от времени. У кровати стоял деревянный крашеный стол, ящик из кото­рого был вынут, и такой же стул с высокой спин­кой. На столе стояла большая глиняная кружка с водою, жестяная лампочка и коробка шведских спичек.

Порядок жизни в Алексеевском равелине не отличался много от того, который был в Тру­бецком бастионе: утром, с семи часов, начинался обход камер и раздача хлеба, тут же начиналась прогулка для тех, чья очередь приходилась в дан­ный день. Так как ежедневно гуляла только по­ловина тюрьмы, то к 9 часам прогулка кончалась, потом приходил доктор, и, затем, до вечера насту­пала такая тишина, какая в Трубецком бывала только по ночам, да и то не всегда. Ровно в пол­день слышались шаги солдат, несущих обед, и звя­канье шпор Ирода (так заключенные прозвали смотрителя). Затем раздавалось хлопанье дверей и грохот засовов, которыми сопровождалась всякая раздача пищи. Белье меняли каждую субботу; по субботам же, раз в шесть недель, бывала у нас ванна. Мыла, тем паче зубного порошка я не видел все время заключения в Петропавловской крепос­ти, кроме как в ванне; равным образом и другой, необходимой в житейском обиходе вещи — носово­го платка, считавшегося начальством тоже излиш­ней роскошью».

Приведем из тех же воспоминаний глав­ные моменты жизни заключенных, моменты, осо­бенно сильно влиявшие на психику.

Момент первый. — «Ну, иди!» — обращаясь ко мне, сказал капитан Домашнев. Я просто остолбе­нел и не тронулся с места... В первый раз услышал я обращение на «ты»... и кровь ударила мне в голову. Трудно передать, что я перечувствовал в течение нескольких следующих секунд. Я знал, ко­нечно, что со мной не будут обращаться, как с принцем крови; я, казалось, был готов ко всем страданиям, лишениям, унижениям; я говорил, что такого рода нравственные надругательства, как бритье головы, кандалы, обращение на «ты», не могут иметь в моих глазах характера личного ос­корбления. Это — общеобязательная, прилагаемая ко всем каторжным норма, это — одно из средств, которыми существующий государственный строй борется со своими врагами... и много и много рас­суждал я в этом роде, но увы! не в первый раз оказалось, что броня философии не в силах защи­тить от комариного укуса. Ум может говорить, что ему угодно, но всякая логика бессильна, когда чув­ство в разладе с умом... ».

Момент   второй. — «Надо   раздеться», — обра­тился он ко мне. Меня обступили вошедшие вслед за ним присяжные и жандармы,  и,  при помощи дюжины умелых рук, через две минуты я остался в чем мать родила.  Один взял мою шляпу и пе­редал ее другому, тот третьему, и в один миг она исчезла из  камеры.  В  тоже время один тащил с меня пальто за левый рукав, другой — за правый, третий стал на одно колено и снимал с меня штиб­леты.  Я поразился  быстротой и  отчетливостью,  с какой  все  это  делалось:   не  было   ни  суетни,   ни толкотни,  ни излишней поспешности,  а дело  так и кипело. Видно было, что это дело им очень зна­комо,   и  в   нем  выработались  свои  определенные приемы.  

Когда я  был совершенно  раздет,  то  две пары дюжих рук легли ко мне на плечи, и я опус­тился на стул, неведомо откуда появившийся. Тут началась последняя и вместе с тем самая тяжелая, самая унизительная часть обыска.  Один стал  пе­ребирать мои волосы гребенкой и пальцами, дру­гой  искал, не запрятано  ли  что-нибудь   между пальцами ног, третий полез ко мне в ухо, а двое, держа меня за руки,  шарили под мышками.  Ис­кали, словом, везде, где только можно было пред­положить какую-либо контрабанду. Я никогда бы не поверил, что служебное рвение может прости­раться так далеко. При первом прикосновении жандармских лап  у меня потемнело в глазах,  и я видел  рой каких-то  блестящих точек,  прыгающих по всем направлениям. Да, встряска была по­рядочная!»

И, наконец, момент третий. «Алексеевский равелин был ужасным и таинственным местом за­ключения, входя в которое нужно было «оставить всякую надежду». Здесь человек терял свое имя, здесь не допускалось никаких сношений — ни лич­ных, ни письменных, даже с самыми близкими родственниками: арестант умирал для всего мира. Здесь не было никакого закона, кроме монаршей воли, и эту тюрьму посещали только царь, шеф жандармов и комендант крепости».

И несмотря на все это, вот какие воспоминания о месте про­гулки —  тюремном садике ¾ сохранились у арес­танта Алексеевского равелина:

«Летом наш садик имел очень миленький вид: все в нем цвело и зеленело, клумбы покрывались лилиями,   листва  березок  так   приятно   ласкала взгляд; но и они, бедняжки, испытывали на себе влияние неволи.  Ростя как бы на дне колодца — поверхность сада была ниже пола зданий — окру­женные стенами,  они жадно тянулись  к теплу и свету, а потому были гораздо тоньше, чем должно было им быть; но все же росли они хорошо и срав­нялись уже верхушками с коньком крыши тюрем­ного здания. Про липу и говорить нечего; она уже давно переросла крышу, и вершина ее всегда была залита солнечным светом. Яблони роскошно цвели весной и приносили к осени много яблок, которые, однако,   почти  все обрывали жандармы,  даже не давая им вызреть как следует. В саду росли еще: старая ветвистая бузина — излюбленное место во­робьиных собраний, точно клуб какой-то, где всег­да  раздавалось  задорное  чиликанье,  так  приятно нарушавшее тюремную тишину.  Кусты  по  краям дорожки краснели от ягод. Одна только елочка, посаженная, видимо, недавно кем-нибудь из наших ближайших предшественников — Ширяевым или Нечаевым, — хирела, словно тоскуя о родном про­сторе моховых болот.

Порой  так  приятно  было  сидеть  на скамеечке под липой, в тени которой сидело несколько поко­лений   русских   радикалов,   любоваться   зеленью, цветами, следить зa тем, как в лазурном небе про­бегают  белые  облачка  и  парят с   резким  криком чайки, — наши волжские «мартышки», — сверкая на солнце белым брюшком, так напоминавшие мне много, много счастливых минут, пережитых мной еще  в   недалеком   прошлом,   но  которое   казалось теперь таким далеким. Тюремная стена так круто и   резко   отрезала   меня   от   него,   что   теперешняя моя  жизнь  казалась  не  продолжением этого  про­шлого, а каким-то новым, вторым существованием, нисколько не похожим на бывшее. Я жадно при­слушивался ко всем долетавшим до меня звукам: и пароходные свистки,  и доносившаяся по време­нам музыка из Летнего сада,  и рев слона в Зоо­логическом саду,  что был  на Петербургской  сто­роне — все,   все  звуки — (особенно  отчетливые  по вечерам: теперь нас было так много, что прогулка тянулась весь день с утра до сумерек) — напоми­нали  мне  о  жизни,   которая   «играет  у  гробового входа»   жизни,   ставшей   теперь   такой   чуждой, такой далекой, далекой!»

В начале XX в. в Петропавловку попали виновники сдачи Порт-Ар­тура японцам Стессель и Небогатов, приговоренные к смертной казни. Этот приговор был заменен на десятилетний срок в крепости.

После введения военно-полевых судов работы в Петропавловской крепости прибавилось. Первым процессом такого суда в Петербурге было «Дело о нападении 14 октября 1906 года на помощника каз­начея С.-Петербургской портовой таможни». Привлекалось 12 че­ловек, все они сидели в Петропавловке. Восемь из них были пове­шены там же.

Карета под охраной шести конных жандармов везла деньги на об­щую сумму в полмиллиона рублей — золотом, кредитными билетами, купонами и пр. Вдруг раздались взрывы бомб, брошенных под ноги лошадям. Началась стрельба. Налетчики похватали мешки и побросали их в свой экипаж, где сидела хорошо одетая дама (как выяснилось, Адель Коган, исчезнувшая навсегда). Экипаж умчался. Двое нападав­ших были убиты, один застрелился, видя, что бежать невозможно. Ранены четыре дворника (один смертельно), три жандарма, таможен­ник и двое прохожих. Через две недели полиция заключила в крепость Владимира Лихтенштадта, признавшегося в изготовлении им бомб для этой акции, а также для взрыва дачи Столыпина на Аптекарском ос­трове.

В 1908 г. были арестованы десять человек, на квартирах которых обнаружено большое количество бомб, револьверов и пр. Это была группа, готовящая различные покушения на государственных лиц. Се­мерых из них через неделю заключения в крепости повесили. Это дело любопытно тем, что среди десятерых находился обвиняемый с итальянским паспортом Марио Кальвино. Итальянское министерство иностранных дел телеграфировало просьбу о помиловании, итальян­ский посол в России просил у департамента полиции встречи с уз­ником. Но когда один из защитников потребовал отсрочки судебного заседания ввиду иностранного подданства подсудимого, председатель оборвал его: «Подсудимый Кальвино, не называющий своей фамилии, должен считаться русским подданным, хотя бы из Шклова или Бердичева». Председатель оказался не прав: как выяснилось, обвиняемый был из Одессы.

Война 1914 г. вызвала приток в Петропавловку крупных немецких шпионов: Лерхенфельда и др.

А в 1916 г. туда был заключен военный министр Сухомлинов, по­дозревавшийся в связях с немецкой разведкой. Дело его продолжало рассматривать уже Временное правительство: Сухомлинов был пере­веден в петроградскую тюрьму «Кресты», откуда в мае 1918 г. осво­божден (!) по амнистии. Он тотчас же перебрался в Германию. Видно, хорошую службу сослужил он в свое время будущим членам «рабоче-крестьянского» правительства.

***

 В январе 1919 г. в Петропавловской крепости расстреляны великие князья Романов Георгий Михайлович, Романов Николай Михайлович, Романов Дмитрий Константинович, Романов Павел Александрович.

«Слушали: Об утверждении высшей меры наказания чл. быв. императорск.-Романовск. своры. Постановили: Приговор ВЧК к лицам быв. имп. своры — утвердить, сообщив об этом народу».

***

Крепость Орешек заложили новгородцы на Ладожском озере в 1323 г. Петр I назвал ее Шлиссельбургом.

При бироновщине в крепость попали князья Долгорукие. Но уже через год — в 1740 г.— туда был водворен и сам Бирон с семьей.

Самый знаменитый узник Шлиссельбургской крепости, конечно, Иоанн Антонович.

Малышом, двух месяцев от роду, его провозгласили императором, но через год престол захватила Елизавета Петровна.

Детство свое пришлось Иоанну провести в северном краю, в Холмогорах под неусыпным надзором. Шестнадцати лет его тайно привезли в Шлиссельбург. Даже комендант не должен был знать, кто его уз­ник. Один из тюремщиков обучил его грамоте по Библии.

Воцарившись, Петр III навестил Иоанна, что произвело на молодого императора тяжелое впечатление: юноша был нервен, психически рас­строен...

При попытке подпоручика Мировича освободить Иоанна тот был убит, согласно тюремной инструкции.

XVII в. дал раскол; много хлопот доставляли властям, в частности, беспоповцы, называвшие императора антихристом, а чиновников — его слугами.

В Шлиссельбургскую крепость привезли раскольника-проповедни­ка Круглого, закованного в ручные и ножные кандалы. Вот как пред­писывалось его содержать; «посадить в палату такую, мимо которой бы народного хода никакого не было, и у оной палаты, где посажен будет, как двери, так и окошки все закласть наглухо в самом же скорейшем времени, оставя одно малое оконце, в которое на каждый день к про­питанию его, Круглого, по пропорции подавать хлеб и воду, и приста­вить к той палате крепкий и осторожный караул, и велеть оным крепко предостерегать, дабы к тому оконцу до него, Круглого, ни под каким видом никто б допускаем не был, и ником же образом оный Круглый утечки учинить не мог. Тако ж и тем определенным на караул при той палате солдатам, которые и пищу подавать будут, с ним, Круглым, ни­каких разговоров отнюдь не иметь под опасением за преступление тяг­чайшего истязания».

Практически замурованный колодник с первого дня отказался от подаваемого в оконце хлеба и брал лишь воду, а спустя две недели и ее брать перестал. Еще через две недели разобрали стену «палаты» и увидели, что Круглый умер.

В 1757 г. в крепость был заключен предводитель башкирского вос­стания Батырша. Восстание возникло на религиозной почве и было по­давлено. Батырша бежал, скрывался всю зиму в яме, но его поймали. В крепости он просидел, скованный по рукам и ногам, пять лет. Когда однажды часовой уснул, «оный колодник взял принесенный солдатом Хомуговым топор, поодиночке у капрала Никитина тем топором голову разрубил надвое; у солдата Хомутова головы левую сторону разрубил и правый висок проломил; у Лазарева в двух местах брюхо пропорото; у Епифанова, который был на часах, в двух местах голову разрубил же». Но убежать не удалось.

За попытки ограничить царскую власть в каземат Шлиссельбургской крепости попал князь Дм.Голицын.

В конце XVIII в., в 1792 г. в крепость заключают крупного деятеля и просветителя екатерининской эпохи Николая Новикова. Он издавал несколько журналов, открыл различные школы, выпустил множество разных книг. Первая русская общественная библиотека-читальня воз­никла тоже при содействии Новикова.

Состоя в масонской ложе, Новиков старался все же издавать оп­ределенные книги.

Так, в 1784 г. вышла работа немецкого ученого-богослова Арндта «Об истинном христианстве», запрещенная еще покойной Елизаветой. Императрица издает указ, запрещающий светским типографиям печа­тать духовную литературу. Усилились гонения на масонов, и Новиков был арестован и заключен на четыре года в камеру, где когда-то на­ходился Иоанн Антонович. Лишь в 1796 г. император Павел позволил ему поселиться в своем имении.

В это же время в Шлиссельбургской крепости сидели:

1) Савва Свирский — за фальшивые монеты;

2) сын пономаря Григорий Зайцев «за ложное и дерзкое разглаше­ние и буйственное поведение»;

3) беглый арестант Протопопов «за отвращение от веры и непови­новение церкви»;

4) бывший унтер-офицер Кузнецов «за фальшивые монеты на 10 лет»;

5) бывший поручик Карнович «за продажу чужих людей, за сочи­нение печатей и паспортов и дерзкое разглашение».

О Новикове же сказано: «за содержание масонской секты, за пе­чатание касающихся до оной развращенных книг».

Седьмым шел доктор Багрянский — «за перевод развращенных книг».

Поручик Федор Кречетов был из тех неугомонных во все времена людей, которые не могут без общественной деятельности. Он подавал императрице, Синоду, разным вельможам всевозможные проекты переустройства государства, увлекался французскими эн­циклопедистами, перевел книгу Пуфендора «О должности человека и гражданина». Императрица отнеслась к нему подозрительно, и в Рождество 1794 г. Кречетова привезли в Шлиссельбургскую кре­пость. Генерал-прокурор Самойлов докладывал Екатерине: «Из его мыслей и произносимых слов видно, что он не хочет, чтоб были монархи, а заботится более о равенстве и вольности для всех во­обще, ибо он, между прочим, сказал, что раз дворянам сделали воль­ность, для чего же не распространить оную и на крестьян, ведь и они такие же человеки».

В заключении Кречетов пробыл шесть лет, освобожден совершенно больным по случаю вступления на престол Александра I.

Также заключили в крепость в 1818 г. полковника Бока — «за намерение его представить лифляндскому дворянству проект вве­дения в России представительного правления». Спустя десять лет он сошел с ума.

Сидел в этой тюрьме надворный советник Рогов, явно ненормаль­ный. Вина его заключалась в том, что он, придя к себе на службу, стал писать от имени императора Павла указ, намереваясь огласить его в соборе. Даже семью Рогова отправили в Сибирь, а сам несчастный умер в заточении. И немудрено, ибо предписывалось «посадить оного Рогова в крепость в крепкую такую камеру, где бы оный никого видеть не мог, приставивши к нему для караула одного унтер-офицера и сол­дат трех человек... Разговоров с ним никаких, особливо о его деле, по которому он подвержен сему содержанию, отнюдь не иметь и ни под каким видом у него не спрашивать...»

Находился там и лишенный чина, бывший надворный советник Ко­лычев, постриженный когда-то в монахи, но сбежавший из монастыря. Его приговорили к вечному заточению.

Государственное преступление солдата Алашева состояло в том, что он, бросив камень, разбил фонарь в Зимнем дворце. Его присудили к трем годам.

При императорах Павле и Александре здесь сидели крестьянин Свирский за подделку ассигнаций и генерал-майор Раевский за кар­точную игру...

Были также арестанты, попавшие в крепость за дерзость начальст­ву, за противоправительственные сочинения, за незаконное присвое­ние земли, сектанты, участники бунтов...

При императоре Павле в Шлиссельбургскую крепость было заклю­чено 4 9 человек — 46 мужчин и три женщины. Из них 22 военных: от подпоручика до генерал-майора. Пятеро — гражданские чиновники.

Там были одна княжна, князь с женой, один купец, два ксендза, два поляка, несколько человек крестьян.

В списке узников крепости за 1821 г. указываются 18 человек. Это уже известный нам полковник Бок, подпоручик Калинин, барон Менус, польский ротмистр Мощинский — «безнравственный, буйный и безнадежный к исправлению» и оставивший память потомкам Н. В. Каразин — автор более шестидесяти научных работ, общественный де­ятель, особенно пользовавшийся популярностью у себя в Малороссии. Это был инициатор народного образования; Герцен вспоминал его как «неутомимого работника на общую пользу, бравшегося за все с не­обыкновенной энергией, толкавшегося во все двери и встретившего везде отпор, препятствия и невозможность в этой среде произвести что-нибудь путное».

Другие же находили Каразина двуличным, приспособленцем. Причина заключения Каразина в каземат неясна. Предположитель­но, его заподозрили в составлении антиправительственной проклама­ции, найденной у солдат Семеновского полка. Отсидел Каразин год и был выслан в свое имение.

Имеется также список узников Шлиссельбургской крепости за 1826—1870 годы. За что же они были заключены? Приведем неко­торые факты.

Сын театрального антрепренера Соковнин — за подлоги и мошенни­ческой сбор ополчения.

Регистратор Вишневский — за дерзкие выражения против прави­тельства.

Крепостной Сергеев — юродивый, за религиозные нелепости. Есаул Котельников — за отступление от православия. Чиновник Конов — за государственную измену. Минский помещик Черновский — за уголовные преступления. Шляхтич Шикер — за государственное преступление. Отставной чиновник Нимзе — за неосновательные доносы. Отставной генерал Деканор — за связь с дочерью. Священник Романов — за политические предсказания. Адельт, контролер польского банка — подлоги. Нилус — карточный шулер.

Зачастую сидели люди уже ненормальные. О священнике Романове, например, доносилось: «Нельзя описать всех подвигов этого несчаст­ного сумасброда, так они гадки и отвратительны. Каждый день надо мыть и его самого и комнату, потому что и при самых строгих наблю­дениях он всячески успевает вымазать себя с ног до головы собствен­ными испражнениями. Неугомонный крик и порывы все бить, ломать, коверкать с избытком становятся тяжки. Посему позволю себе сме­лость доложить вашему сиятельству, что ему необходимо постоянное лечение».

Самым молодым заключенным этой поры был 16-летний граф Ефи-мовский. Его за шалости исключили из пажеского корпуса и вдобавок высекли. Молодой граф обиделся и придумал себе герб с перефрази­рованной надписью: «На обломках самовластья напишем имена свои». Он хотел прижечь себе такое клеймо и организовать тайное общество для мщения.

Из декабристов в Шлиссельбургской крепости находились подпол­ковник Иосиф Поджио — восемь лет, Михаил и Николай Бестужевы — год, затем — в Сибирь, Иван Пущин, генерал-интендант Юшневский, мичман Дивов, князь Барятинский и другие.

В 1827 г. сюда попадают студент Василий Критский и канцелярский чиновник кремлевской экспедиции Данила Тюриниз — члены тайного общества, деятельность которого состояла из либеральных бесед да пе­ния «дерзновенных стихов».

Знаменитый революционер, теоретик анархизма Михаил Бакунин попал в крепость в 1854 г, и провел там три года (перед этим три в Петропавловке). Потом его сослали в Восточную Сибирь, откуда Ба­кунин бежал в Америку. Он вспоминал: «У меня открылась цинготная болезнь и повыпали все зубы... Страшная вещь — пожизненное заклю­чение: влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса... Что бы я ни делал, что бы ни читал, даже во время сна я не переставал чув­ствовать какое-то неспокойное ворчание в сердце и в печени: я раб, я мертвец, я труп... Если б во мне оставалась религия, то она оконча­тельно рушилась бы в крепости… Я одного только желал—не унизить­ся до того, чтобы искать утешения в каком бы то ни было обмане, со­хранить до конца в целости святое чувство бунта».

А между тем в крепость попадали и люди, совершенно противопо­ложные: например, курляндский дворянин Бринкен. Он надевал раз­ную военную форму, выдавал себя за графа и выбирал в магазинах от­резы дорогого сукна. Отделываясь под различными предлогами от при­казчика, он скрывался, не оплачивая сукно. Дело Бринкена царь пере­дал на рассмотрение курляндскому дворянству, и после Шлиссельбурга тот был лишен дворянского звания и отдан в солдаты под фамилией Егоров.

Полгода содержался в крепости граф Потоцкий, попавший туда за какие-то проделки совсем не политического характера. Граф обладал огромным состоянием и постарался сгладить свою жизнь заключенно­го. В его камере висели шторы, на стенах — картины, пол устилал ко­вер. Вокруг стояли кресла, обитые сафьяном. Арестантское ложе по­крывала лосиная кожа. Из рестораций ему привозили жареную теля­тину, рябчиков, фрукты, ликеры и водку. Последнюю — в огромных ко­личествах.

И каким контрастом явилось заключение земляка Потоцкого — поляка Бронислава Шварце, члена комитета польского восстания 1863 г.!

В начале ХХ века переведены были на русский язык его записки «Семь лет в Шлиссельбурге».

Вот тогдашнее жилище Шварце:

«Три шага в ширину, шесть — в длину, или, говоря точнее, одна са­жень и две, — таковы размеры третьего номера. Белые стены, с темной широкой полосой внизу, подпирали белый же потолок. На значитель­ной высоте находилось окно, зарешеченное изнутри дюймовыми же­лезными полосами, между которыми, однако, легко могла бы пролезть голова ребенка. Под окном, снабженным широким деревянным под­оконником, стоял зеленый столик крохотных размеров, а при нем та­кого же цвета табурет; у стены обыкновенная деревянная койка с то­щим матрацем, покрытым серым больничным одеялом; в углу, у двери, классическая «параша». На острове было необыкновенно сыро, в осо­бенности на северной стороне, где я сидел и где никогда не показы­валось солнце. Достаточно было белью пролежать несколько дней в камере, как оно совершенно покрывалось плесенью».

Далее Шварце пишет: «Хотя пища была хорошая, даже со сладким, но давали ее мало и только по разу в день. Три года я голодал, пока не привык».

Далее за 22 года (1884—1906 гг.) в Шлиссельбургской крепости просидело 69 узников. Это пропагандисты 70-х годов, члены «Земли и Воли», «Черного передела» и пр. Среди них — четыре жен­щины: Фигнер, Волкенштейн, Гинзбург и Коноплянникова.

В 1905 г. состоялось высочайшее повеление об упразднении Шлиссельбургской государственной тюрьмы и существующей при ней ох­раны.