Ко дню кончины императрицы Иоанну Антоновичу ед­ва исполнилось два месяца, а потому за его малолетством по воле Анны Иоанновны был назначен регент. Им стал Бирон. Так что в управлении страной ничего не измени­лось, и Тайная канцелярия могла свободно продолжать за­ниматься делами о болтливых старушках и энергичных солдатках. Но уже через месяц совершился дворцовый пе­реворот, встряхнувший всю Россию. Бирона, сумевшего заслужить ненависть русских, свергнул фельдмаршал Б. Х. Миних, прославившийся победами над турками. Официаль­ной регентшей была объявлена Анна Леопольдовна. Хотя Миних был тоже из немцев, от него все же ждали, что он разгонит курляндцев, плотной толпой заслонивших им­ператорский трон от народа. И в первое время эти наде­жды как будто начали сбываться.

С начала 1741 г. застенки Тайной канцелярии напол­нились невиданными до сих пор колодниками, почти не говорившими по-русски. Это были курляндцы, ставленни­ки Бирона, обвиняемые во всевозможных преступлениях, начиная от простых краж и кончая государственной изме­ной. Для допроса этой толпы иноземцев пришлось даже приглашать особых переводчиков, которых во избежание разглашения застеночных тайн держали в одиночном за­ключении.

Одним из первых допрашивался двоюродный брат гер­цога Бирона, носивший высокий чин капитана Преобра­женского полка. Ему было предъявлено крайне серьезное обвинение: по сведениям Миниха, он готовил пере­ворот в пользу брата, предполагалось, что он хотел, от­равив Иоанна Антоновича, обвинить в его смерти Анну Леопольдовну, заточить ее в монастырь и, опираясь на войска, провозгласить российским императором герцога Бирона. Обвинение это, конечно, было вздорное, по­тому что русские войска не поднялись бы на защиту за­хватных прав курляндца, но Миниху нужно было создать что-нибудь крупное, чтобы оправдать им самим произве­денный переворот.

Когда капитан Бирон вошел в застенок, судьи неволь­но переглянулись. За десятки лет там не появлялся такой преступник. Бирон, рослый красавец, одетый в преобра­женский мундир, переступил порог с высоко поднятой головой. Сопровождавшие его два конвойных солдата бы­ли смущены и, видимо, чувствовали себя неловко. Капи­тан остановился у порога, прищуренными глазами по­смотрел на судей и хорошо знакомых ему военных, жав­шихся к стене, и презрительно сказал:

— Хороший компаний! — и твердыми ша­гами направился к палачу.

Пока Бирона раздевали, в застенке царило томительное молчание. Первым очнулся Ушаков, старший из судей. Он наклонился к своим товарищам и довольно громко сказал:

— Помните, приказано костей не ломать, на руках и ли­це знаков не оставлять. А об остальном мы постараемся.

И, действительно, постарались.

Раздетого Бирона прикрутили к широкой доске и ста­ли пытать особым утонченным способом. У него медлен­но, методично и с полным знанием дела вырезали из ко­жи маленькие квадраты, отдирали кожу, а рану присыпа­ли солью. Сначала эту операцию произвели у него на груди, потом на боках, в паху...

Судьи предлагали вопросы, палачи старательно дела­ли свое дело, но Бирон молчал. Только лицо его, то си­не-багровое, то мертвенно-бледное, да скрип зубов гово­рили о нечеловеческих муках, которые ему приходилось переносить.

Видя, что «шашечки» не помогают, Ушаков распорядил­ся «посмолить». Палачи достали из печи небольшие чугуны с кипящей смолой и стали каплями лить ее на обнаженное от кожи мясо. Когда на кровавую рану упала первая капля, Бирон дико вскрикнул, рванулся, широко раскрыл глаза, по­том снова затих. Шипя на живом мясе, падала капля за каплей, далеко во все стороны брызгала кровь, но пытаемый не шевелился. Он был в беспамятстве.

После краткого совещания судьи решили продолжать допрос. Бирона несколько раз облили холодной водой, привели в чувство и стали допрашивать без новой пытки. Первый вопрос остался без ответа. Когда судья повторил его, Бирон с огромным трудом повернул голову и плю­нул в сторону судей. Возмущенные, они велели продол­жить пытку.

Три раза терял Бирон сознание — его отливали водой. Наконец четвертый обморок, длившийся около получа­са, испугал истязателей, и полумертвого капитана отнесли в «секретную» камеру.

В это время Тайная канцелярия была завалена делами, и два застенка работали круглые сутки.

По распоряжению Миниха, трем главным судьям ¾ Тол­стому, Ушакову и Писареву ¾ было присвоено звание инкви­зиторов.

Тайная канцелярия прилагала все усилия, чтобы найти нити хоть какого-нибудь политического заговора, кото­рый мог оправдать действия фельдмаршала, но все было напрасно. Самые жестокие пытки не могли заставить курляндцев сознаться в том, что было нужно Миниху. А в сво­ем рвении инквизиторы перестарались. Один из курляндских баронов, изувеченный в застенке, дал в состоянии по­лубреда нечто вроде признания и оговорил князя Сергея Путятина, одного из влиятельных вельмож того времени. Именитого князя схватили, жестоко пытали, и, может быть, запытали бы до смерти, если бы за него не вступилась влиятельная родня.

Миних, которому уже успела надоесть возня с мнимы­ми заговорщиками и который чувствовал себя в роли фак­тического регента довольно прочно, призвал во дворец всех трех инквизиторов, накричал на них, изругал и ве­лел «прекратить болванское занятие, от коего по Россий­скому государству смута сеется». В заключение он прика­зал немедленно освободить положительно всех, привле­ченных по грандиозному делу о заговоре, но сделать это было невозможно, поскольку две трети побывавших в застенках носили слишком «явные улики» против Тайной канцелярии. Состоялось особое совещание инквизиторов и младших судей, где решили отпустить лишь тех, кто не изувечен и не обезображен пытками, остальных же «про­должать допрашивать с пристрастием как особо подоз­рительных». Освободили 80 человек. Об остальных донес­ли, что «Тайная канцелярия питает сугубые надежды изо­бличить злодейства оных».

Освободив Россию от курляндцев, Миних не мог вос­препятствовать вторжению в столицу родственников мла­денца-императора, ¾ брауншвейгцев, во главе с самим прин­цем Антоном-Ульрихом, ближайшим советником которо­го стал канцлер Остерман, немец, прозванный старой лисицей.

Среди гвардии росло возбуждение, которым умело воспользовалась цесаревна Елизавета, дочь Петра I.

В ноябре 1741 г. Елизавета Петровна подняла гвардию, арестовала Иоанна Антоновича и его родителей, Миниха, Остермана и других и вступила на отцовский престол.

Уже в декабре начались допросы сторонников Биро­на, которого в то же время отправили в ссылку, в сибир­ское местечко Пелым.

Императрица Елизавета Петровна, не любившая кур­ляндцев, приказала схватить тех из них, кто был привле­чен к следствию по распоряжению Миниха. Застенки опять наполнились курляндцами, но уже не теми, успевшими по­знакомиться с дыбой и кнутом, — те бежали на ро­дину, — а другими, ни в чем не повинными.

Снова полились потоки крови, захрустели кости.

Через десять месяцев после ссылки Бирона в тот же Пе­лым отправился его недруг Миних. У Тайной канцелярии на руках оказались новые дела: «О злоумышлениях было­го фельдмаршала фон Миниха на здоровье принца Иоан­на Антоновича, герцога Брауншвейгского» и «О происках былого канцлера графа Остермана».

Сами названия обоих дел были настолько неопределенны, что давали полный простор инквизиторам, которые поняли свою задачу просто: они организовали целый штат шпио­нов, днем и ночью шнырявших по Петербургу. Стоило такому агенту подслушать разговор, в котором, пусть и кос­венно, выражалось сочувствие Бирону, Миниху или Остерману, и неосторожные собеседники попадали в застенок и вносились в список государственных преступников.

В конце 1742 г. Тайной канцелярии пришлось на­чать розыск еще по одному делу, едва ли не самому серь­езному из всех, которыми она когда-либо занималась: им­ператрица Елизавета Петровна назначила наследником российского престола принца голштейн-готторпского (будущего Петра III), сына ее родной сестры ¾ герцогини Ан­ны Петровны.

И вот создался обширный заговор, целью которого было добиться назначения наследником Иоанна Антоно­вича, уже занимавшего престол после Анны Иоанновны.

Тайная канцелярия бросила иноземцев и всецело от­далась ловле русских, стремившихся к изменению порядка престолонаследия. И снова, наряду с серьезными арестами и допросами, начались курьезы, нередко кон­чавшиеся трагически. Пример тому — дело пра­порщика Бугрова.

Началось с пустяков: прапорщик очень любил выпить и не пропускал ни одного сколько-нибудь удобного слу­чая, когда можно напиться до бесчувствия «на законном основании».

Такой случай ему представился накануне Троицына дня. По его глубокому убеждению, всякий верующий человек должен встречать праздник в радости, то есть в подпитии.

Проснувшись утром в праздник, «верующий человек» сделал неприятное открытие: добрая баклага вина, остав­ленная им накануне на похмелье, исчезла неведомо куда. Впрочем, не совсем неведомо, ибо прапорщик имел вес­кие основания подозревать в похищении драгоценной посудины свою жену, постоянно ругавшую его за пьянст­во. Он «со всею вежливостью» обратился к жене дать ему похмелиться, но та решительно отказала.

Жил прапорщик в своей крошечной усадьбе, кабаков поблизости не было, вином приходилось запасаться заго­дя и, таким образом, оставалось надеяться единственно на милость жены. Но та была неумолима. Тогда огорченный супруг прибегнул к испытанному средству: набросился на жену с кулаками. Но она отлично знала его привычки и, со своей стороны, приняла меры: схватила ухват и стала обороняться. Битва грозила принять серьезные размеры, единственной свидетельницей вооруженного столкновения была служанка Авдотья Васильева. Опасаясь, что господа изувечат друг друга, она выбежала на крыльцо и отчаян­ным голосом стала звать единственного дворового чело­века Бугровых, Василия Замятина. Когда последний вошел в комнаты, там уже наступило перемирие, прапорщик ле­жал на печи, а жена его сидела на лавке и причитала:

— И чего ты пьешь да буянишь, аспид ты окаянный! Пьешь да безобразничаешь, в среду да в пятницу блудишь, и никакой пропасти на тебя нет. Чай, ни один басурман поганый того не делает!

— Ан врешь! — мрачно отозвался с печи жаждавший опохмелиться Бугров. — Басурмане еще и не то делают. Вот, пожди, навяжут нам в цари басурмана голштинского, коли не удастся отстоять батюшку Ивана Антоныча, то­гда и ты обасурманишься...

Замятин обомлел. Еще накануне проезжий офицер чи­тал в деревне бумагу, чтобы все, кому ведомы ре­чи, супротивные назначенному государыней наследнику, о тех речах немедля доносили начальству. За праведный донос бумага сулила всякие милости, а за утайку — кнут да рваные ноздри. Поразмыслив, мужичок отправился в деревню посоветоваться с друзьями и пропал. А через не­делю наехало на хуторок всякое начальство, посадило прапорщика с женой в телегу и повезли их прямо в Пе­тербург.

Начался допрос, и, по обычаю, «с пристрастием». При первом же вздергивании на дыбу Бугров повинился, под­робно рассказал, как было дело, и клялся, что «иных важ­ных предерзостных и непристойных слов ни допрежь, ни после того не было; про наследника с женой никогда не говаривал, а что им сказано, то спроста да спьяну, а ни в какую силу».

Все-таки «для прилику» прапорщика несколько раз подняли на дыбу, а жену его допросили даже без пытки, и ограничились тем, что ввели ее в застенок, где она сразу упала в обморок.

Тайная канцелярия постановила: «Прапорщика Николая Бугрова за глупые и непристой­ные слова бить батоги нещадно, затем отпустить. Жене его, Наталье, дать в застенке пять ударов кнутом за то, что слыша мужние речи, не донесла о них. А доносителю Ва­силию Замятину за его извет дать паспорт, в котором на­писать, что ему, Василию, с женой и детьми от Бугрова быть свободну и жить, где похочет».

Вообще в первые годы царствования Елизаветы Пет­ровны, когда еще был страшен призрак свергнутого мла­денца-императора, доносчики неизменно награждались даже в тех случаях, когда и изветы оказывались не только вздорными, но и явно лживыми.

Среди колодников Петропавловской крепости был не­кий Камов, которому неминуемо грозила сибирская ка­торга. Здоровый парень, бывший дворовый Разумовских, случайно попал в солдаты. Четырнадцать лет тащил он лямку, принимал участие в нескольких походах и всюду выделялся своей старательностью и смышленостью. Меж­ду прочим, в мирное время он в совершенстве изучил то­карное ремесло, и это погубило его.

Как способного мастерового Камова из полка пере­вели в Петербург, где Адмиралтейство нуждалось в опыт­ных рабочих руках. Там он сразу занял положение масте­ра и уже мечтал о том времени, когда сможет выписать к себе, с разрешения добряка Разумовского, жену, как вдруг ничтожный случай положил конец его мечтаниям.

Камов любил выпить с приятелями. Однажды, немно­го подгуляв, он продал кабатчику какой-то медный то­чильный инструмент. Протрезвев, он решил бежать, потому что за утрату казенного добра ему грозило суро­вое наказание. Однако его скоро поймали и определили в особую мастерскую, где работали исключительно штра­фники. Через месяц Камов снова бежал и поселился у свояка, дворцового повара. Рискуя, свояк дал ему приют, всячески уговаривал явиться к начальству и повиниться. В благодарность за все заботы повара Камов обокрал его, начал кутить и был задержан в кабаке, когда пытался сбыть серебряное блюдо с дворцовым клеймом.

До суда Камова поместили в каземат Петропавловской крепости вместе с другими уголовными колодниками.

В то время уголовных колодников не кормили за ка­зенный счет и предоставляли им самим заботиться о соб­ственном пропитании. С этой целью их отпускали в го­род за подаянием. Выводили в цепях. После одной такой прогулки Камов заявил караульно­му, что он хочет сделать важное сообщение. Его привели в канцелярию крепости и там он заявил следующее:

— Сегодня, войдя во двор дома Шестерицына, что на Слободской улице, увидел я сержанта комендантского пол­ка Бирюкова, ведшего беседу со стряпчим того дома. Го­ворил Бюрюков, что надо извести немецкого подкиды­ша и добиться, чтобы российский престол занял наш ис­конный государь Иван Антонович. И тогда только можно будет честно службу нести, а сейчас, когда надо ждать на­шествия немцев, служить тошно.

Колодника Камова немедленно переправили в Тайную канцелярию, куда скоро доставили и сержанта Бирюкова. Допрос начали с последнего. И тут выяснилось любопыт­ное обстоятельство: оказалось, что в тот день, когда Ка­мов слышал разговор, Бирюков по служебным делам на­ходился в Москве, а стряпчий был болен и лежал в посте­ли. Вызванные свидетели подтвердили это.

Когда у Камова потребовали объяснений, он развязно заявил, что мог и обознаться, но что «разговор тот офи­цера с человеком, одетым во фризовую шинель, он сам слышал, и именно в тех словах, кои передал своему на­чальству».

Его пытали «не наседливо» — он оставался при том же показании. Тогда, чтобы поддержать ревностность доносчиков, Тайная канцелярия постановила отпустить Камова на все четыре стороны за его преданность государыне, а сержан­та комендантского полка Бирюкова, также освободив, держать под сильным подозрением...

Донос в то время процветал, как никогда, и тем не ме­нее главных виновников не удавалось обнаружить. Как всегда, помог случай, и нити заговора обнаружились без вся­кого содействия Тайной канцелярии.

В то время трехлетний Иоанн Антонович с матерью и отцом находился в крепости Дюнамунде под сравнитель­но слабым надзором. Барон Черкасский, один из ближай­ших советников Елизаветы, неоднократно советовал ей приказать вскрывать письма, которыми Анна Леопольдов­на обменивалась со многими близкими ко двору лицами, но императрица считала такие меры нечестными, уничи­жающими ее достоинство. Тогда барон самостоятельно взялся за просмотр переписки, и скоро у него в руках со­брались неопровержимые улики против Лопухиных, Бес­тужевых, Путятиных и других, письменно уверявших быв­шую регентшу, что Иоанн Антонович во что бы то ни стало займет российский престол.

Это глубоко возмутило Елизавету Петровну. Она пре­жде всего распорядилась, чтобы всю семью Иоанна немед­ленно перевезли в более удаленный от столицы Ранненбург, а затем поручила Черкасскому произвести дознание «по всей строгости».

В середине XVIII в., когда пытка считалась вполне дозволенным и надежным средством для «отыскания исти­ны», судьи-инквизиторы очень мало считались с положе­нием допрашиваемых, особенно в случаях, когда допрос чинился по приказанию свыше, а не по собственному по­чину Тайной канцелярии. Но допрос лиц, уличенных в аги­тации в пользу воцарения малолетнего Иоанна Антонови­ча, превзошел, кажется, все, что до того времени видели пе­тербургские застенки.

В уверенности, что избыток усердия в этом деле встре­тит только одобрение, заплечных дел мастера довели пыт­ку до последней степени утонченности. Они пытали боль­ше нравственно, чем физически, и, действительно, дос­тигли блестящих результатов: почти все заподозренные признались не только в том, в чем их обвиняли, но и в проступках, о которых обвинители не сказали ни едино­го слова.

Допрос начался в июне 1743 г. В застенок Петро­павловской крепости одновременно привели Сергея Лопухина с женой, их сына Николая и его невесту, девицу Анну Зыбину.

Первым раздели Николая Лопухина, вправили ему ру­ки в хомут и «слегка» подняли на дыбу. Услышав хруст кос­тей, Зыбина упала в обморок. Ее оставили в покое и при­нялись за юношу. Он с поразительным терпением выно­сил боль и вполне сознательно отвечал на все вопросы. После формальных вопросов о звании, возрасте и т.д. су­дьи спросили его, участвовал ли он в заговоре против го­сударыни Елизаветы Петровны. Лопухин твердо отвечал:

— Нет!

Стремился ли он посадить на царство принца брауншвейгского Иоанна?

— Нет! Я желал и желаю видеть на российском престо­ле его величество, государя императора Иоанна VI Анто­новича!

Главное было сделано, требовалось еще выведать имена сообщников. Но на все дальнейшие вопросы юноша упор­но отмалчивался. Его «встряхивали», вытягивали на ремнях, били кнутом, но все напрасно. Старики Лопухины стояли, скованные каким-то столбняком. Судьи поглядывали на них выжидательно. Наконец Ушаков, руководивший допро­сом, громко, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Жаль молодца! Все кости ему переломают. Вот еже­ли бы сообщники выискались, сейчас и пытке конец. От­пустили бы его.

Сергей Лопухин выступил вперед, хотел что-то сказать, но не успел. Его предупредила Анна, только что очнувшая­ся от обморока. Молодая девушка, дико озираясь, сидела на грязном полу застенка и старалась понять, что вокруг нее делается. Последние слова инквизитора молнией про­низали ее мозг. Она вскочила, бросилась к судейскому сто­лу и исступленно закричала:

— Отпустите его! Я сообщница!

Николая сняли, вправили суставы, туго стянули ноги и руки и положили у стены, лицом к дыбе. Затем раздели Зыбину, впавшую в полубессознательное состояние, и стали пытать. Девушка, казалось, не чувствовала боли. На все вопросы она равнодушно отвечала: 

— Я его сообщница. Пустите его.

Юноша метался по полу, стараясь разорвать ремни. На­прасно он кричал, что Зыбина ни в чем не виновата, что она оговорила себя. Неумолимые судьи продолжали доп­рашивать девушку, требуя назвать других соучастников.

Сергей Лопухин умолял пощадить Анну и допросить его, но Ушаков знал, что делал. Секретные сведения, дос­тавленные в Тайную канцелярию, указывали на Николая Лопухина как на одного из главных руководителей заго­вора; его невеста и родители обвинялись только в соуча­стии, да и то косвенном. Опытный инквизитор действо­вал с верным расчетом: молодой Лопухин мог выдержать собственные муки, но пытка невесты развязала ему язык. Он крикнул:

— Не мучьте ее! Я все скажу!

Анну спустили на пол. Николай Лопухин с лихорадоч­ной поспешностью стал давать показания. Он называл де­сятки имен, указывал мельчайшие разветвления заговора, не щадил никого. Секретарь едва успевал записывать. До­прос длился более двух часов. Наконец все устали. Судьи отправились обедать, Николая Лопухина и Анну Зыбину отвели в их камеры, а после перерыва началась пытка же­ны Лопухина в присутствии ее мужа.

И опять посыпались показания, на этот раз — ни на чем не основанные, наскоро придуманные, вызванные ис­ключительно одним горячим желанием спасти от муче­ний близкого человека...

Таким же образом были добыты показания князя Ива­на Путятина, при котором пытали огнем его единствен­ную дочь. Графиня Анна Гавриловна Бестужева оговорила всех, кого помнила, когда при ней подняли на дыбу ее брата Ивана Мошкова. Словом, новый способ применения пытки дал богатый материал для дальнейшего следствия: к делу о заговоре оказались привлеченными несколько сот человек, из которых огромное большинство было ви­новато разве только в том, что их имена не вовремя вспомнили люди, доведенные до отчаяния.

В течение месяца тюрьмы Тайной канцелярии перепол­нились еще более, чем при расследовании бироновского дела. Судьи запутались в показаниях оговоренных до такой степени, что слова одних записывали в листы других, и на­конец, при проверке этого следственного материала бы­ли найдены такие курьезы, как показания некоего Алексан­дра Топтова, клятвенно утверждавшего, что никогда он не слышал о существовании Александра Топтова, а в показа­ниях одного гвардейского офицера отмечено: «В камеру принесено дитя для кормления оного грудью».

Словом, получилась совершенно невообразимая пута­ница, в которой немыслимо было разобраться.

Черкасский доложил об этом Елизавете. Государыня приказала подать письменный доклад и написала на нем резолюцию: «Главных злодеев сослать в Сибирь, других бить кну­том и отпустить».

Кнутом, согласно царской резолюции, были наказаны 286 человек, среди которых было несколько офицеров. Один из них, поручик Земцов, не вынес позора и пове­сился, остальные были разжалованы в рядовые.

Дело о заговоре в пользу Иоанна Антоновича было первым и последним большим делом Тайной канцелярии в царствование Елизаветы Петровны. Правда, не было не­достатка в допросах и пытках людей, оговоренных в раз­ных государственных преступлениях, но это были боль­шей частью мелочи, с которыми опытные следователи справлялись без особого труда.

* * *

После тревожных лет власти Петра II, бироновщины и дворцовых переворотов двадцать лет царствования Елизаветы Петровны значительно успокоили и укрепи­ли Россию. Возник первый университет, основался пер­вый русский постоянный театр. Россия приняла участие в семилетней войне и одержала ряд побед над пруссака­ми. Словом, все обстоятельства говорили о благоденст­вии страны, насколько это было возможно во времена крепостничества.

Почти не было людей, недовольных императрицей, твердо державшей власть в своих руках. Сыск терял всякий смысл, ибо государственной крамолы не было. С 1753 г., когда Елизавета Петровна отменила смертную казнь, чиновники Тайной канцелярии стали получать лишь по­ловинное жалованье.

В 1751 г. в Тайную канцеляриею доставили из Киева важного преступника Ивана Ситникова, скованного по ру­кам и ногам. Ситников, бывший запорожец, жил в каком-то маленьком городке близ турецкой границы и мирно за­нимался сапожным ремеслом. По показанию его знако­мых, это был волне благонадежный человек, никогда ни о какой крамоле не помышлявший.

Случайно он узнал, что один из жителей городка про­мышляет провозом через турецкую границу пороха, что в то время было строжайше воспрещено. Ситников поспе­шил сообщить начальству. Началось следствие, но винов­ный вовремя успел дать взятку нужным людям, и в резуль­тате оказалось, что «донос был облыжен». Ситникова как ложного доносчика наказали кнутом.

Незаслуженное наказание страшно оскорбило и озло­било сапожника. Он стал сближаться с раскольниками, сектантами и вообще людьми, настроенными враждебно к правительству. Результат сказался скоро: Ситников из безобидного человека, про которого раньше никто не мог сказать худого слова, превратился в ярого врага лю­бого начальства. Он всегда изрядно пил, но прежде во хмелю был добродушен и весел, теперь же разражался бранью в адрес властей. Начальство долго терпело, снис­ходительно относясь к выходкам сапожника, но наконец терпение лопнуло.

В праздник Благовещения Ситников на единственной площади городка громко поносил Богоматерь и непри­стойно ругал государыню, осыпая ее самой оскорбитель­ной для женщины бранью. Его взяли, посадили в тюрьму, но что с ним делать дальше — не знали. С одной сторо­ны, это был всем известный сапожник Ванька, который просто «блажил», но, с другой стороны, здесь приходи­лось иметь дело с серьезным государственным преступни­ком, злодейства которого требовали серьезного и суро­вого наказания. Местные власти решили снять с себя вся­кую ответственность в этом мудреном деле и отправили Ситникова в Киев, в распоряжение губернатора.

В Киеве «злодея» пытали, надеясь, по обыкновению, найти какой-нибудь заговор, но Ситников твердо стоял на своем: «никакого заговора не знает, а кричал на пло­щади блажные слова от хмельного духа».

Киевский губернатор написал об этом казусе в Тайную канцелярию, откуда через месяц пришел ответ: «Злодея Ивана Ситникова, уличенного в богохульстве и поношении Ее Царского Величества, наказать по усмот­рению господина губернатора, руководствуясь на сей предмет установленными законами, которые суть: 1) бо­гохульники сжигаются живыми; 3) богохульникам менее виновным прожигают язык раскаленным железом, а по­том им отсекают головы; 4) поносителей Пречистой Ма­тери Божией и святых угодников наказывают тельно, ли­бо, по вине смотря, отсекают им суставы, либо вовсе каз­нить смертью; у хулителей Царского Величества отсекать голову».

Киевский губернатор, однако, не захотел применить к спившемуся сапожнику такие ужасы и отправил его в Пе­тербург, в Тайную канцелярию.

Для инквизиторов «опасный злодей», присланный с ту­рецкой границы, был настоящей находкой, и они посвя­тили ему все свое время. В результате Ситников даже на­звал сообщников. На другой день он, оправившись, по­требовал нового допроса и самым решительным образом отказался от всего сказанного им накануне. Он был на­столько слаб, что вторично пытать его не решились, но через две недели, когда раны начали подживать, его сно­ва потребовали в застенок, пытали, и он под влиянием не­стерпимой боли опять взвалил на себя небывалые вины, от которых снова отрекся через день. Эта кошмарная иг­ра продолжалась более двух месяцев, пока сами инквизи­торы не пришли к убеждению, что далее пытать его бес­полезно и, главным образом, рискованно, потому что еже­минутно можно ожидать его кончины.

Тогда возник новый вопрос, доставивший Тайной кан­целярии много хлопот. По церковным правилам нельзя бы­ло давать последнее напутствие человеку, провинившемуся в богохульстве. Обратились в Синод. Оттуда ответили: «Ежели оный преступник покаялся искренне, от души, то можно препослать ему искусного иерея для исповеди и, буде священнослужитель найдет возможным, также для причастия. Если же покаяние не от души исходило, то да будет над ним суд Божий».

Тайной канцелярии надоела возня с упрямым сапож­ником, и решено было считать его покаявшимся от ду­ши. К нему позвали священника, но опоздали: Иван Сит­ников скончался, не дождавшись исповеди.

Другой случай не менее характерен.

В московском Симоновом монастыре жил иеродиакон Кирилл, в миру купеческий сын Иван Модестов. Богатыр­ского сложения, здоровый, всегда веселый, он пользовал­ся общей любовью, но как-то не подходил к суровой об­становке монастыря XVIII в. Конечно, и тогда в мона­стырях уже царил «соблазн», но отец Кирилл вел себя «весьма подобающе», как сообщал Тайной канцелярии на­стоятель монастыря. Веселого иеродиакона оставляли в Симоновом только потому, что он при вступлении в чис­ло братии сделал значительный вклад в монастырскую казну и, кроме того, обитель не оставляли своими мило­стями и его родственники, люди глубоко верующие.

Сам отец Кирилл откровенно признавался, что попал в монахи «под пьяную руку»: поспорил с приятелем, что по­стрижется в монахи, и счел своим долгом сдержать обеща­ние. К тому времени его отец, богатый торговец красным товаром, умер. Иван остался единственным наследником. Модестов не долго думая продал отцовскую лавку, выру­ченные деньги, весьма немалые, отдал монастырю и по­стригся. Человек, способный всецело отдаваться увлечению, Модестов в первое время считался в монастыре чуть ли не подвижником. Он не пропускал ни одной церковной служ­бы, вел самый строгий образ жизни, сурово постился, от­крыто обличал монахов, пытавшихся соблазнить его «мир­скими прелестями». Он даже не принимал своих бывших приятелей, которые сначала являлись в монастырь гурьбой, на тройках, чтобы развеселить «бедного Ванюшу».

Через три года отца Кирилла рукоположили в иеро­диаконы, и с этого момента ровно бес в нем проснулся.

Он стал исчезать из монастыря на сутки и более, его видели в самых подозрительных компаниях, в обществе сомнительных женщин. Напрасно настоятель увещевал веселого монаха — тот отвечал шутками и звал почтенного старца «тряхнуть стариною».

Старшие иеромонахи собирались уже просить митро­полита отправить отца Кирилла куда-нибудь в отдаленную обитель, на послушание, как вдруг над Симоновым мона­стырем, основанным еще преподобным Сергием Радонеж­ским, стряслась неслыханная беда: ночью понаехали воен­ные и штатские, перерыли все кельи, потревожили всю бра­тию, не пощадили даже древних старцев и немощных. Искали какую-то крамолу, о которой монахи и понятия не имели. Поискали — ничего не нашли и уехали, оставив на­селение монастыря в полном недоумении. Толь­ко через несколько дней выяснилось, в чем дело.

Отец Кирилл в компании своих обычных собутыльни­ков кутил в одном из притонов, ютившихся в то время около Покровской заставы. К кутившим пристали три «неизвестных человека», оказавшихся потом сыщиками из Московского розыскного приказа. Иеродиакон, изрядно выпивший, начал высказывать свои взгляды на правитель­ство и, главным образом, на императрицу. Оказалось, что он очень не любит Елизавету Петровну, и в основном за то, что она женщина. По его убеждению, все зло на Руси шло оттого, что российский престол после Петра I занимали женщины. Свою «политическую» речь ие­родиакон закончил такой виртуозной бранью в адрес царствующей Елизаветы, что, по показанию свидетелей, «многие смутясь немало, уйти поспешили».

Сыщики воспользовались случаем и проявили свое слу­жебное рвение. Через четверть часа притон оцепили сол­даты, всех присутствующих связали и отправили в тюрь­му. Отец Кирилл, отчаянно сопротивлявшийся при аресте, откусил одному сыщику палец, а солдату выбил глаз.

Полетел обстоятельный рапорт в Петербург, в Тайную канцелярию. Оттуда пришел приказ: немедленно заковать преступников в кандалы и под караулом доставить в сто­лицу. Через неделю злополучный иеродиакон со своими то­варищами предстал перед судьями.

Но здесь возник сложный вопрос, который мог ре­шить только Синод. В «правилах», которыми руководство­валась Тайная канцелярия, значилось, что лиц духовного звания пытать «с пристрастием» нельзя. Таким образом, для допроса отца Кирилла требовалось, чтобы синод снял с него сан. По этому поводу завязалась бесконечная пере­писка. Синод запрашивал Симонов монастырь, обсуждал ответы, посылал дополнительные запросы, требовал раз­ные справки от Тайной канцелярии и т. д. При отсутствии телеграфного и железнодорожного сообщения все это требовало продолжительного времени, проходили меся­цы, а отец Кирилл все сидел в одиночной камере, ожидая своей очереди.

Наконец Тайной канцелярии эта волокита надоела и там решили начать допрос иеродиакона без пытки, но «с показательством».

В хмурый осенний день отца Кирилла провели в засте­нок, где уже находились его бывшие веселые собутыльники. После обычных формальных вопросов ему предложили чис­тосердечно покаяться «в злом умысле против Ее Царского Величества, императрицы Елизаветы Петровны». Кирилл по совести показал, что ни о каком злом умысле против госу­дарыни он никогда не думал, а что «зазорные речи» были произнесены им в пьяном виде, бессознательно.

Его оставили в покое, предложили даже сесть, но при нем начали пытать арестованных вместе с ним, и несчаст­ные, вздернутые на дыбу, обожженные пылающими вени­ками, избитые кнутом, среди воплей и стонов возводили на Кирилла всякие небылицы, приписывали ему речи и планы, от которых у него волосы шевелились на голове. Один из пытаемых, между прочим, показал, что монах но­сит у себя на шее, в ладанке, порошок, которым намере­вался извести государыню. Судьи немедленно, «с соблю­дением всяческого уважения к духовному сану», обыскали иеродиакона. Действительно нашли ладанку, распороли ее, и на стол высыпался серый порошок. Напрасно отец Ки­рилл клялся, что это зола из кадила, которое горело в Иерусалиме при гробе Господнем, и даже называл монаха, что привез эту золу, — порошок приобщили к делу как важную улику.

С этого злополучного дня отца Кирилла стали каждый день водить в застенок. Ему приходилось присутствовать при пытках не только друзей, но и людей совершенно посторонних. От природы добрый и жалостливый, не­смотря на свое сумасбродство, иеродиакон сначала ужа­сался, рыдал при виде страшных пыток, потом вдруг стал сосредоточенным, угрюмым, а через неделю вдруг бро­сился на судей и расшвырял их во все стороны, как щеп­ки. На него накинулись конвойные солдаты, но Кирилл обладал недюжинной силой, а сознание опасности раз­вило в нем ловкость, которой никак нельзя было ожидать от монаха. Он оборонялся руками и ногами, и конвой­ные солдаты через минуту валялись на полу. Им на по­мощь поспешили палачи, но и они отступили.

Помешавшийся иеродиакон забаррикадировался разны­ми орудиями пыток, вооружился железными полосами и, сидя в своем углу, рычал как зверь. Если бы это был про­стой обвиняемый, разъяренные судьи, конечно, без всяких церемоний приказали бы солдатам приколоть его или пристрелить, но об отце Кирилле была заведена целая пе­реписка; его приходилось щадить. И судьи избрали закон­ный путь: отправились к Черкасскому, изложили ему все обстоятельства казусного дела. Тот немедленно снесся с Си­нодом, и уже через несколько часов в Тайной канцелярии была получена резолюция, предписывающая обращаться с Кириллом как с простым колодником, ибо «Синод при­знал его татем и разбойником и постановил лишить ино­ческого сана, коего он по своим поступкам недостоин».

После этого с иеродиаконом перестали церемонить­ся, неизвестно, как его извлекли из угла, что с ним дела­ли, но в «Вершенных делах розыскных дел Тайной канце­лярии» о нем красноречиво сказано: «Умер, неведомо от чего».

Вообще монахов в Тайной канцелярии перебывало не­мало, особенно в последние годы царствования Елизаветы Петровны, и все эти иноки доставляли судьям массу хлопот именно потому, что пользовались известной неприкосновенностью до тех пор, пока носили сан, а Си­нод всегда медлил с лишением их духовного звания.

Особой ненавистью судей пользовался некий «отец Ферапион» — вероятно, Ферапонт, так как имени Ферапион в православных святцах нет, — привезенный из какого-то не­большого монастыря, затерявшегося в Архангельском крае.

Этот Ферапион ни за что не желал признавать императ­рицу Елизавету Петровну и упорно возглашал многолетие «благочестивому, самодержавнейшему государю Иоанну Ан­тоновичу».