Я там, где свет немотствует всегда
И словно воет глубина морская,
Когда двух вихрей злобствует вражда.
    То адский ветер, отдыха не зная,
    Мчит сонмы душ среди окрестной мглы
    И мучит их, крутя и истязая.
(Ад, 5)

Высокий замок предо мной возник,
Семь раз обвитый стройными стенами,
Кругом бежал приветливый родник.
    Мы, как землёй, прошли его волнами,
    Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела,
    Зелёный луг открылся перед нами.
Мы поднялись на холм, который рядом,
В открытом месте, светел, величав,
Господствовал над этим свежим садом.
(Ад, 4)

Подчас крестьянин в изгороди сада
Пошире щель заложит шипняком,
Когда темнеют гроздья винограда,
    Чем оказался ход, куда вдвоём
    Мой вождь и я за ним проникли с воли…
Путь шёл в утёсе, тяжкий и нескорый,
Мы подымались между сжатых скал,
Для ног и рук ища себе опоры.
    К вершине было не взнестись очам,
    А склон был много круче полуоси,
    Секущей четверть круга пополам.
(Чистилище, 4)

Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины,

Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль
                                              не слаще,
Но, благо в нём обретши навсегда,
Скажу про всё, что видел в этой чаще.
Но к холмному приблизившись подножью,
Которым замыкался этот дол,
Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвёл,
Что свет планеты, всюду путеводной,
Уже на плечи горные сошёл.
И вот, внизу крутого косогора,
Проворная и вьющаяся рысь,
Вся в ярких пятнах пёстрого узора.

Она, кружа, мне преграждала высь,
И я не раз на крутизне опасной
Возвратным следом помышлял спастись.
Был ранний час, и солнце в тверди
                                                ясной
Сопровождали те же звёзды вновь,
Что в первый раз, когда их сонм
                                            прекрасный
Божественная двинула Любовь.
Доверясь часу и поре счастливой,
Уже не так сжимала сердце кровь
При виде зверя с шерстью прихотливой;
Но, ужасом опять его стесня,
Навстречу вышел лев с подъятой гривой.
Он наступал как будто на меня,
От голода рыча освирепело

И самый воздух страхом цепеня.
И с ним волчица, чьё худое тело,
Казалось, все алчбы в себе несёт;

Немало душ из-за неё скорбело.
Меня сковал такой тяжёлый гнёт
Перед её стремящим ужас взглядом,

Что я утратил чаянье высот.
(Ад, I, 1–55)

Я медленно от кручи круговой
Пошёл нагорьем, и земля дышала
Со всех сторон цветами и травой.
Ласкающее веянье, нимало

Не изменяясь, мне моё чело
Как будто нежным ветром обдавало
И трепетную сень вершин гнело
В ту сторону, куда гора святая
Бросает тень, как только
                                  рассвело, —
Но всё же не настолько их сгибая,
Чтобы умолкли птички, оробев
И все свои искусства прерывая:
Они, ликуя посреди дерев,
Встречали песнью веянье
                                   востока...
И вдруг поток мне преградил
                                      дорогу,
Который мелким трепетом волны
Клонил налево травы по отлогу.
Чистейшие из вод земной страны
Наполнены как будто мутью сорной

Пред этою, сквозной до глубины,
Хотя она струится чёрной-чёрной

Под вековечной тенью, для лучей
И солнечных, и лунных необорной.
Остановясь, я перешёл ручей
Глазами, чтобы видеть, как
                                     растенья
Разнообразны в свежести своей...
                                                  ...тут
Земля богата всяческою силой...
В которой охлаждённый пар скоплён
И вдаль течёт, то буйный, то
                                       унылый;
Его источник прочен и силён
И черплет он господних изволений
Всё, что он льёт, открытый с двух
                                              сторон.
Струясь сюда — он память
                                    согрешений
Снимает у людей; струясь туда —
Дарует память всех благих
                                    свершений.
Здесь был невинен первый человек,
Здесь вечный май, в плодах, как
                                       поздним летом,
И нектар — это воды здешних рек.
(Чистилище, XXVIII, 1–34, 118–142)

И вот в ладье навстречу нам плывёт
Старик, поросший древней сединою...
Недвижим стал шерстистый лик ужасный
У лодочника сумрачной реки,
Но вкруг очей змеился пламень красный.
(Ад, III, 82, 97)

Здесь ждёт Минос, оскалив страшный рот;
Допрос и суд свершает у порога
И взмахами хвоста на муку шлёт.
Хвост обвивая столько раз вкруг тела,
На сколько ей спуститься ступеней.
(Ад, V, 4–10)

...Цербер, хищный и громадный,
Собачьим лаем лает на народ.

Его глаза багровы, вздут живот,
Жир в чёрной бороде, когтисты руки;
Он мучит души, кожу с мясом рвёт.
(Ад, VI, 13–16)

И некий старец мне предстал пред очи,
Исполненный почтенности такой,
Какой для сына полон облик отчий.
Цвет бороды был исчерна-седой,
И ей волна волос уподоблялась,
Ложась на грудь раздвоенной грядой.
Его лицо так ярко украшалось
Священным светом четырёх светил,
Что это блещет солнце — мне казалось.
(Чистилище, I, 31–37)

Как луч зари багряной из мрачных
                                                        облаков,
Предстала королева пред взором
                                                 смельчаков...
Каменьем драгоценным её наряд
                                                       сверкал,
А лик, как роза утром, был
                                   нежен, светл и ал.
(Кримхильда, «Песнь о Нибелунгах»)

Царила королева на острове
                                                   морском.
Была она прекрасна и телом,
                                                  и лицом.
Но женщины сильнее не видел мир
                                                           досель.
Она могла, метнув копьё,
                           насквозь пробить им цель.
(Брюмхильда, «Песнь о Нибелунгах»)

Лицом он горд, сверкают ярко очи,
Широкий в бёдрах стан на диво
                                                      строен.
Граф так хорош, что пэры глаз
                                                     не сводят.
(Ганелон, «Песнь о Роланде»)

Вдруг заметили арабы чужестранца
                                                      молодого.
Опечаленный, держал он за поводья
                                                         вороного.
Крупным жемчугом сверкало
                              снаряженье верхового,
Роза инеем покрылась, как от ветра
                                                       ледяного.
Облачённый в шкуру тигра
                  и в такой же шапке странной,
Он сидел и горько плакал, этот
                                 витязь чужестранный.
(Тариэл, «Витязь в тигровой шкуре»)

Стоит она перед толпою, одета
                                             в узкое, тугое
Из шёлка серого и блио, расшито
                                                 золотом оно;
Густые волосы до пят, в них
                          золотом шнуры блестят.
Так дивен стан её и лик, что
                             не жалеть её в тот миг
Мог лишь злодей закоренелый.
(Изольда, «Тристан и Изольда»)

Харон (III, 82, 97), Минос (V, 4–10), Цербер (VI, 13–16).

Как голуби на сладкий зов гнезда,
Поддержанные волею несущей,
Раскинув крылья, мчатся без труда,
Так и они, паря во мгле гнетущей...

Нежданно грянул звук таких речей
Из некоей могилы...
"Взгляни, ты видишь: Фарината встал.
Вот: всё от чресл и выше видно тело”.
Уже я взгляд в лицо ему вперял;
А он, чело и грудь вздымая властно,
Казалось, Ад с презреньем озирал.

Я видел, вижу словно и сейчас,
Как тело безголовое шагало
В толпе, кружащей неисчётный раз,
И срезанную голову держало
За космы, как фонарь, и голова
Взирала к нам и скорбно восклицала.

Я видел двух, спина к спине сидевших,
Как две сковороды поверх огня,
И от ступней по темя острупевших.
Поспешней конюх не скребёт коня,
Чем тот и этот сам в себя вгрызался
Ногтями, чтоб на миг унять свербёж.
Их ногти кожу обдирали сплошь,
Как чешую крупночешуйной рыбы
Или с леща соскабливает нож.