Начнем знакомство с топографией старой Москвы
традиционно — с Красной площади. В представлении многих людей она
настолько тесно связана с событиями и традициями советского периода, что
порой возникает ошибочное представление, будто бы центральная и
старейшая площадь Москвы всегда была такой — просторной и нарядной,
предназначенной для парадов и концертов. На самом деле происхождение
Красной площади более чем прозаично, Красной («красивой») она называлась
не всегда, да и ее предназначение на долгие столетия было вовсе не
праздничным.
Она возникла во времена правления Ивана III, и ее
появление непосредственно связано с проводившейся тогда реконструкцией
Кремля. Обдумывая план новых укреплений, царь обратил внимание на
следующее обстоятельство. С других сторон доступ к Кремлю преграждали
естественные водные преграды — Москва-река и Неглинная. А с восточной
стороны таких препятствий не было. Прямо от стен Кремля начиналась
городская застройка, дававшая возможность нападающим незаметно
подобраться к подножию цитадели. И тогда Иван III распорядился снести
все здания на расстоянии 109 саженей от крепостной стены. Цифра
определилась просто: такова тогда была средняя дальнобойность пушек.
В наши дни Красная площадь вымощена брусчаткой. Может
показаться, что это покрытие — тоже память о московской старине, так
экзотично оно выглядит по сравнению с современным асфальтом. Однако
изначально Красная площадь не имела мостовой. В сухую погоду кипевшая на
ней толпа поднимала тучи пыли, в дождь — месила грязь. Все, чем могла
похвастаться в допетровскую эпоху Красная площадь — деревянными
«мостами» (настилами), один из которых был уложен от ворот Спасской
башни до Ильинских ворот Китай-города, а другой шел от Никольской башни
до начала современной Никольской улицы. Каменная мостовая одела площадь
лишь в 1804 г., а знаменитая брусчатка появилась в начале 1930-х гг.
Простреливаемое пространство не разрешалось
застраивать, но для того, чтобы освободившееся место не пропадало зря,
было сделано исключение для торговцев. Им было позволено строить на
получившемся пустыре навесы, шалаши и прилавки. И вот на новой площади
закипел торг. Ее так и называли тогда — «Торг». В XVI в. на площади,
ближе к реке Москве, построили храм во имя Святой Троицы, и она получила
официальное название «Троицкой». А после того, как весь Китай-город был
в 1571 г. испепелен пожаром, площадь так и стали называть: «Пожар»
(тогда это слово означало не само возгорание, а оставшееся после него
пепелище). Но, как ни менялись названия площади, рынок на ней продолжал
бурлить. Масштабы этого торжища настолько поразили знаменитого
путешественника середины XVII в. Олеария, что он посвятил им в своей
книге «Подробное описание путешествия голштинского посольства в Московию
и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах, составленное секретарем посольства
Адамом Олеарием» взволнованное описание: «Перед Кремлем находится самый
большой и лучший во всем городе рынок, полный по целым дням торговцев,
мужчин и женщин, рабов и праздношатающегося народу; недалеко от площади
торговки имеют свои лавочки с полотняным товаром; некоторые из торговок
стоя торгуют мелкими вещами…
На рынках и соседних с ними улицах устроены известные
места и лавки для всякого рода товаров и промышленных изделий, так 410 в
одном месте можно найти только одинаковые товары. Такой порядок очень
удобен…
Далее направо, когда пойдешь… в Кремль, есть особая
площадка, на которой русские во время хорошей погоды сидят под открытым
небом, греются и стригутся. Рынок этот называется у них Вшивый: до такой
степени устлан толстым слоем волос, что ходишь по нему точно по
подушке». Как известно, Олеарий во время своих посещений Москвы не
задерживался в ней надолго. Если бы почтенный путешественник имел время
повнимательней присмотреться к торжищу на Пожаре, то за поразившей его
экзотикой московского быта он разглядел бы кое-какие более важные
подробности.
Что же не посчитал нужным рассказать в своих записках
Адам Олеарий? Систематизация торговли была доведена до такой дробности,
что на Пожаре имелись специальные ряды: Завязочный, где торговали
шнурками и лентами, Мыльный, Белильный (декоративная косметика),
Голенищный, Подошвенный, Шапочный женский и Шапочный мужской.
Перекрестки этих рядов тоже специализировались на отдельных видах
товаров: были перекрестки Жемчужный, Нитяной и т. д. Торговля велась с
таким размахом, что почти за век до посещения Москвы Олеарием другой
иностранец, Сигизмунд Герберштейн, обнаружил на площади построенный
вопреки всем указам гостиный двор, отдельные элементы которого были
выполнены из камня (1520). Впрочем, это строение было не слишком велико,
и в нем поместились далеко не все ряды. Например, торговцев Золяного
ряда туда просто не пустили коллеги по профессии, и они продолжали
торговать своим сыпучим товаром, расфасованным в лукошки, снаружи (зола
применялась как удобрение).
Но, конечно же, на Пожаре можно было увидеть не
только торговые помещения. В 1555–1560 гг. в ознаменование победы над
Казанским ханством по повелению Ивана IV был выстроен собор во имя
Покрова Божией Матери. Праздник, которому посвящен этот храм, выбран не
случайно. Вот какова история этого праздника. В древности греческий
город Влахерну осадило войско сарацин. В осажденном городе был юродивый
(человек, взявший на себя высокий подвиг — Христа ради отказаться от
высшего блага на земле — разума) по имени Андрей. Однажды, молясь в
храме, Андрей увидел Богородицу. Она держала в руках омофор (покрывало),
простирая его над городом. Вскоре осада была снята. Праздник Покрова
был особо чтим на Руси, и ему посвящались многие храмы. По замыслу
Ивана IV, возведение Покровского собора было благодарностью Небу за
ниспосланную военную победу.
Собор представляет собой девять самостоятельных
маленьких храмов, каждый со своим неповторимым обликом, выстроенных на
общем подклете — восемь крайних приделов окружают центральный, точно
лепестки цветка. Некоторые историки считают, что сначала собор был
побеленным, но его причудливые купола и тогда были расписаны яркими
узорами. Вокруг этого своеобразного комплекса идет галерея, с которой
спускаются лестницы с площадками. Строили собор зодчие Иван Яковлев по
прозвищу «Постник» и его товарищ, имени которого история не сохранила,
донеся до нас только прозвище — «Барма», то есть «Заика». Собор Покрова —
явление уникальное в мировой архитектуре, он и поныне не имеет
аналогов. Представьте же себе, как он поражал воображение современников!
Расположенную с юго-восточной стороны шатровую
колокольню к храму пристроили в 1670-х гг. Следует признать, что она
очень удачно сочетается с творением Бармы и Постника, органично
вписываясь в ансамбль собора.
Зато мы уже никогда не увидим стоявшую возле собора
так называемую Тиунскую избу. Термином «тиун» на Руси определяли лиц,
управлявших хозяйством крупных феодалов. Причем, что интересно, как
правило, это были холопы, то есть почти рабы. Но такой «холоп» обладал
практически всеми правами свободного человека — настолько уважаемым был
этот род занятий. Тиуны, располагавшиеся в стоявшей на Красной площади
избе, собирали со священников пошлины в казну митрополита, а позднее — и
патриарха, — своего рода внутренняя налоговая служба московской
Православной церкви.
Но вернемся все же к собору, точнее — к его
архитектурному решению. В. А. Никольский отзывался о Покровском соборе
таю «Первый вопрос, который невольно задает себе зритель перед этим
собором: откуда взялась, как создалась концепция этой необычайной
постройки? Здесь интересны и важны, разумеется, не технические или
исторические подробности, не то, что в окрестностях Москвы, в сельских
храмах Дьякова и Коломенского можно увидеть очевидных предков собора,
даже не то, что собор воплощает в камне исконный, излюбленный тип
древних деревянных шатровых храмов, еще уцелевших на Севере. В поздний
час сумерек, в последние мгновения кончающегося дня, когда упрощаются
все очертания, можно угадать, откуда родилась, чем могла быть навеяна
идея подобной постройки: Василий Блаженный вырисовывается гигантскою
группой деревьев. Вокруг высокой старой ели сгрудились естественною
пирамидальною группой другие деревья поменьше… И это сходство — не
случайность. Во всех древнерусских постройках соборного тина, где здание
является группою связанных и объединенных отдельных построек (например,
Коломенский дворец, деревянные храмы Севера), чувствуется подчас некая
схема русского лесного пейзажа, органически роднящая памятники зодчества
с окружающей их природой».
Разумеется, то, что В. А. Никольский называет храм
«Василием Блаженным», вас не удивляет: ведь вы помните связанное с этим
зданием предание. Во время строительства собора в недостроенном здании
часто проводил ночи знаменитый московский юродивый Василий, прозванный
за свою кротость и набожность Блаженным (в те времена это слово не имело
сегодняшнего уничижительного переносного значения и обозначало
человека, как мы сказали бы теперь, просветленного). Василий Блаженный —
реально существовавшее историческое лицо. Он был известен своими
меткими пророчествами — однажды он предсказал большой пожар в Москве, а в
другой раз — в Великом Новгороде, полным бескорыстием (все, что ему
подавали горожане, он тут же раздавал встречным) и абсолютным
бесстрашием. Известны случаи, когда он прилюдно упрекал Ивана Грозного
за излишнюю жестокость. Нам с вами они известны, прежде всего, из
художественной литературы — по эпизодам из трагедии А. С. Пушкина «Борис
Годунов» и романа А. К. Толстого «Князь Серебряный». Но подобные случаи
имели место в действительности, они зафиксированы в рукописях того
времени. После завершения строительства Василий Блаженный продолжал
ночевать на паперти храма. В 1557 г. в один из дней Успенского поста его
нашли там бездыханным. Ему было 88 лет. Весть о кончине Блаженного
мигом облетела Город, и вскоре толпа москвичей во главе с духовенством
торжественно захоронила старца возле облюбованного им собора.
Впоследствии Василий был канонизирован Православной церковью под именем
Василия Московского. Ему посвящен один из приделов собора.
Широко известна и другая легенда: по ней английская
королева Елизавета I Тюдор, узнав о прекрасном соборе, попросила Ивана
Грозного прислать ей построивших его зодчих, дабы они создали ей в
Лондоне точно такой же. Но Иван Грозный, не желая, чтобы какой-то еще
государь обладал подобным чудом, приказал ослепить Постника и Барму (по
другой версии — отравить). На самом деле отношения России и Англии тогда
были достаточно прохладными: английские купцы не пропускали русские
товары на внешний рынок. Их корабли блокировали единственный тогда
имевшийся у России порт — город Холмогоры (напомню, что Архангельск был
основан лишь в 1584 г.), вынуждая русских купцов продавать товары на
вывоз только англичанам, которые, вовсю используя ситуацию, приобретали
их за бесценок. В связи с этим Иван Грозный отправил Елизавете несколько
протестных нот, на которые она неизменно отвечала, что ничего не может
сделать с купцами — они очень уважаемые в королевстве люди. В 1570 г.
Иван IV написал королеве суровую отповедь: «У тебя мимо тебя люди
владеют и не токмо люди, но мужики торговые, и о наших государских
головах и о частях и землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых
прибытков. А ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая
девица» (слово «пошлая» в те времена значило «обыкновенная». Для
русского человека той поры старые девы были предметом сожаления и
насмешек — о них говорили, что на том свете им суждено вечно пасти стада
козлов, и царь просто-напросто попрекнул королеву ее малопочтенным
семейным статусом). Учитывая такие отношения между правителями
государств, легенда кажется достаточно сомнительной. В. В. Никольский,
исследовав ее происхождение, утверждал, что эта версия впервые появилась
в записках посещавших Россию в XVIII в. иностранцев и механически
скопирована с распространенного в западно-европейском фольклоре
«бродячего» сюжета.
Говоря о незамужних девушках, хочется вспомнить
старинный московский обычай: в праздник Покрова Божией Матери (1 октября
по старому стилю) девицы со всего города и предместий, надев самые
лучшие наряды, пешком направлялись на Богослужение в Покровский собор.
По окончании службы они в течение нескольких часов чинно прогуливались
по площади. Считалось, что девушка, выполнившая это своеобразное
паломничество, до следующего праздника Покрова непременно выйдет замуж.
Этот праздник вообще считался благоприятным для венчаний (по народной
пословице, «Покров девкам голову кроет»).
В XVII в. площадь ежегодно становилась ареной для
«библейского действа», посвященного еще одному важному Православному
празднику. В Вербное воскресенье Пасхальной недели при огромном
скоплении горожан из Спасских ворот Кремля выходила торжественная
процессия, которая двигалась по направлению к Лобному месту, огибала
его, а затем возвращалась обратно. Процессия символизировала въезд
Христа в Иерусалим. Возглавлял ее патриарх, ехавший на осле, которого
вел под уздцы сам царь.
Но вернемся к собору Василия Блаженного. Официально
храм называли «во имя Покрова Божией Матери, что на Рву». Имелся в виду
ров, выкопанный под кремлевской стеной. Это не была, как можно подумать,
обыкновенная канава — ров представлял собой сложное сооружение. Широкий
и глубокий, он был выложен белым камнем и наполнен поступавшей из реки
Неглинной водой. С этой целью ров был соединен с Неглинной тоннелем,
прокопанным в 1516 г. С внешней стороны оба берега рва были обнесены
невысокими кирпичными стенами, имевшими зубцы «для огненного боя», такие
же, как на кремлевских стенах. К воротам Спасской, Никольской и
Константино-Еленинской башен через ров были наведены деревянные мосты,
которые в конце XVII в. заменили каменными.
Мост, наведенный через кремлевский ров от Спасской
башни, официально назывался Фроловским, или Спасским. Но было у него и
прозвище, данное москвичами: Поповский крестец (перекресток). Прозвище
это появилось после постройки каменного моста: он стихийно превратился в
место сбора «безместных» (не приписанных ни к какому храму)
священников. На их услуги, как ни странно, был большой спрос вы помните,
что в Москве имелось значительное количество домовых храмов. Но держать
при них священников могли лишь считанные единицы домовладельцев — такое
позволяли себе лишь наиболее знатные и богатые люди. Поэтому, когда
возникала необходимость отслужить в домовом храме обедню, приглашать
священника шли поутру на Поповский крестец. Они собирались именно там,
так как рядом находилась уже упоминавшаяся Тиунская изба, куда после
получения платы «безместные попы» вносили отчисления в «церковную казну.
Между безработными священнослужителями, собиравшимися
на мосту, царила суровая конкуренция: дело почти никогда не обходилось
без ругани, а иногда „безместные попы" дрались между собой, отстаивая
право обслужить выгодного нанимателя. Оказывалось давление и на
„клиентов": отправляясь на Поповский крестец, „безместный" священник
запасался куском хлеба и, при виде потенциального нанимателя,
демонстративно подносил его ко рту, делая вид, что собирается этот хлеб
съесть. При этом служитель Божий угрожающе выкрикивал: „Сейчас закушу!"
Смысл такого представления крылся в том, что по канонам Православия
священник не имеет права служить обедню, если он успел что-либо съесть.
По средневековым представлениям, вина за то, что „безместный поп",
вкусив хлеба, на целый день лишался возможности вести службу, ложилась
на того, кто своим упрямством подтолкнул его к подобному поступку.
Опасаясь обвинения в кощунстве и непочтительности к священнослужителям,
многие поддавались на своеобразный шантаж.
Не следует думать, что церковные или светские власти
относились к циничному поведению тех, кто по роду своей деятельности
обязан был исполнять роль духовных наставников и подавать пример
благонравного поведения, хладнокровно. Сборище на Поповском крестце
неоднократно пытались разогнать, и патриархи даже выпускали по этому
поводу специальные послания. Но покончить с отвратительной традицией
удалось лишь к концу XVII в.
В конце XVI в. московские „шиши" (уголовные
преступники) выкопали в стене рва, обращенной в сторону площади,
довольно длинный тоннель, заканчивавшийся обширной пещерой. В ней
находился притон, в котором „шиши" сбывали награбленное и тут же
пропивали выручку. О существовании притона было хорошо известно властям,
но тогдашние стражи порядка не рисковали соваться в бандитскую пещеру.
Притон под Красной площадью благополучно просуществовал до конца
XVIII в., когда с ним покончил отчаянный московский полицмейстер
И. П. Архаров.
На площади вдоль рва стояли маленькие церковки — в
разное время их число доходило до 15. В названии этих храмов к имени
святого прибавлялось непременное „на костях и на крови". Дело в том, что
в этих церквушках отпевали, а потом и хоронили тут же, возле их стен,
людей, казненных на Пожаре. Такая казнь называлась „торговой" и
считалась особенно позорной (желая оказать преступнику уважение, его
предавали смерти в стенах цитадели). Именно такую унизительную казнь
подразумевала в конце XVII в. боярыня Федосья Морозова, когда ответила
царю Алексею Михайловичу на его просьбу покинуть ряды последователей
раскола: „Вы можете… вывести моего маленького сына на Пожар, но я
останусь тверда". „Торговые" казни были очень жестокими и часто
сопровождались изощренные ми пытками. Для таких казней с площади заранее
убирали ларьки и строили эшафоты и виселицы.
Помимо этих печальных храмов, на Торгу было еще 13
небольших церковок. Церковки у рва и на площади были разобраны в
1680 г., и находившиеся в них предметы Богослужений были перенесены в
приделы собора Василия Блаженного.
Существует распространенное заблуждение, что казни на
Пожаре проводились на Лобном месте. Десятки художников, поэтов и
писателей живописали гибель на этом пресловутом Лобном месте мятежного
Стеньки Разина.
„Над Москвой колокола гудут,
К месту Лобному Стеньку ведут.
Перед Стенькой, на ветру полоща.
Бьется кожаный передник палача", —
так увидел казнь Разина Е. Евтушенко в поэме „Братская ГЭС".
Тем не менее, это — просто легенда, хотя и числящая
за собой уже почти две сотни лет. Вот какой разговор приводит
М. Н. Загоскин в „Москве и москвичах":
„— Позвольте еще один вопрос: что значит это каменное круглое возвышение, похожее на огромную кафедру?
— Это Лобное место, на котором в старину…
— Рубили головы? — прервал с живостию француз. — Так
точно!.. Вот здесь вводили на него преступников… вот там, вероятно,
лежала роковая плаха… да, да, непременно там!.. Посмотрите!" Замечаете
ли вы на этих камнях следы кровавых пятен?.. О, я не забуду этого в моих
записках! Какая странная вещь наше воображение, — продолжал Дюверние,
не давая мне вымолвить ни слова, — один взгляд на исторический памятник —
и минувшие века восстают из своего праха; времена варварства, пыток и
казней, все оживает перед вами. Поверите ли, мне кажется, я вижу на этом
отвратительном эшафоте целые груды отрубленных голов, обезображенные
трупы…
— Да успокойтесь, — сказал я, — на этом Лобном месте
никого не казнили; с него объявляли только царские указы и совершали
молебствия».
На самом деле на Лобном месте была совершена одна
казнь. Всего одна. Для того чтобы неопровержимо установить это,
понадобилась многолетняя работа историков и архивистов, но теперь
документально доказано: единственный человек, которого в допетровскую
эпоху лишили жизни на Лобном месте, — суздальский протопоп Никита
Константинович Добрынин по прозвищу Пустосвят.
Свою кличку этот видный приверженец раскола, имевший
немало сторонников и с увлечением полемизировавший с патриархом Никоном,
получил, естественно, от своих политических противников. Никита
Пустосвят принимал активное участие в стрелецком бунте 1682 г. После
этого ему, конечно, не следовало вертеться на глазах у власть имущих.
Однако меньше чем через два месяца после бунта Никита во главе своих
сторонников ворвался в Грановитую палату и в присутствии малолетних
царей Петра и Ивана и фактической правительницы государства, царевны
Софьи Алексеевны, под угрозой расправы принудил находившихся там
духовных лиц вступить с ним в дискуссию о реформах Никона, причем свои
доводы сопровождал рукоприкладством.
Как известно, за стрелецким бунтом 1682 г. стояла
именно царевна Софья. Это не было секретом и для современников, однако
произносить тяжелое обвинение вслух пока боялись, так как это означало
бы открытую конфронтацию двух придворных партий. Царевна просто
испугалась, что Никита в пылу спора не сдержится и выболтает вслух все,
что было ему известно о том, как Софья подстрекала стрельцов к повлекшим
много жертв беспорядкам. Софья Алексеевна с присущей ей ловкостью
обыграла ситуацию: притворившись возмущенной кощунственным поведением
самозваного проповедника, она приказала дворцовой страже немедленно
схватить и казнить его на Лобном месте. Казнь, правда, совершилась лишь
на следующий день. Может быть, царевна избрала такое место казни потому,
что была Своевольна и не желала подчиняться общепринятым традициям, а
может быть, прекрасно сознавала, что делает, и хотела, чтобы народ долго
помнил о смерти протопопа.
Необычность решения Софьи — в том, что на Лобном
месте, как правильно подчеркнул М. Н. Загоскин, время от времени
служились молебны. Казнь поэтому выглядела кощунством.
Все остальные — виновные и невинные — казненные на
Пожаре, в том числе и Стенька Разин, встретили свою смерть на
обыкновенном эшафоте.
Впрочем, нравы в старину были достаточно грубыми… В
1606 г. на Лобном месте в течение нескольких дней демонстрировался
горожанам труп убитого Лжедмитрия I. Для пущего поношения тело было
раздето донага, на лицо ему напялили скоморошью «личину» — маску из
высушенной овечьей морды, а в руку вложили дудку. Это посмертное
издевательство в итоге сыграло на руку Лжедмитрию II — он настаивал на
своем «вторичном чудесном спасении», упирая на то, что вместо него,
родного сына Ивана IV, на Лобном месте лежал один из его приближенных.
Ведь лица покойника никто из москвичей не видел!
Само название Лобного места произошло не от слова
«лоб», в котором некоторые усматривают намек на отсеченные головы, а от
слова «взлобье» — возвышенность. Изначально рельеф Красной площади
сохранял природные черты и был достаточно неровным. Ближе к тому месту,
где стоит Покровский собор, имелась небольшая возвышенность, круто
обрывавшаяся в сторону реки — то самое «взлобье». В 1534 г. на нем была
выстроена круглая каменная трибуна диаметром 13 м. Облик Лобного места,
которое демонстрировал своему приятелю-иностранцу М. Н. Загоскин, уже
сильно отличался от средневекового: в 1786 г. оно было перестроено по
проекту М. Ф. Казакова и приобрело современный вид — облицовка из белого
камня и каменный парапет.
А в допетровскую пору Лобное место было снабжено
другим архитектурным оформлением. В первой половине XVII в. возле него
находился «раскат» — каменный помост, на котором размещались пушки. В
пространстве под «раскатом» помещались лавки и кабак, причем в
обязанности кабатчика — арендатора этих помещений, входило начищать
орудийные стволы мелом. Этот кабак так и назывался — «Под пушками».
На въездном мосту Спасской башни традиционно
располагались продавцы гребней, лубков (печатных картинок с подписями), а
с начала XVII в. — и «фряжских листов», как тогда назывались гравюры. У
Никольских ворот Кремля стояли хлипкие деревянные строеньица Пирожного
ряда. Кроме того, рядом с Никольской башней располагался еще один
«раскат» с пушками.
На том месте, где сейчас возвышается Исторический
музей (здание в древнерусском стиле построено в 1881 г.), в правление
Ивана Грозного находился царский «львиный двор» — зверинец. Кроме львов,
там содержались и другие экзотические животные, в том числе слон,
присланный Грозному в дар персидским шахом. На самом деле шах прислал
русскому царю не одного слона, а пару. Существует легенда о том, что,
когда диковинных животных продемонстрировали Ивану IV, он якобы
осведомился, способны ли слоны преклонять колени. Когда ему ответили,
что слоны могут это сделать, царь будто бы потребовал, чтобы эти гиганты
выразили ему таким образом свое почтение. Легенда гласит, что одного из
слонов погонщикам не удалось заставить проделать этот трюк, и тогда
Грозный распорядился зарубить непочтительное животное топором. Другая
версия этого события — слоны были невероятно измотаны длинным пешим
переходом. К тому же наступала осень, и одно из животных неосторожные
провожатые попросту застудили. Таким образом, несчастный слон погиб от
банального воспаления легких.
В пользу этой, пусть и не такой драматической, версии
говорят те факты, которые историки собрали о житье-бытье первого
московского слона. Для него сделали отдельную бревенчатую пристройку к
помещению львиного двора, которую с наступлением холодов жарко
протапливали. С первыми же заморозками слона покрывали толстой войлочной
попоной, а его ноги обували в специально скатанные для такого случая
гигантские валенки. Кроме того, слона потчевали вином, разведенным
горячей водой. Видимо, урок из несчастья, случившегося с простуженным
слоном, был усвоен.
Слон удивлял москвичей недолго: через несколько лет
произошла вспышка чумы, и население единодушно объявило источником
заразы заморского зверя и его темнокожего погонщика. Иван Грозный, чтобы
прекратить панику, распорядился удалить экзотическое животное и его не
менее экзотичного по тем временам провожатого в одно из царских сел под
Тверью.
Уже в XVI в. был удален с площади и львиный двор. На
его месте возник небольшой рынок, который назывался Охотными рядами. Там
продавали дичь, добытую охотниками в подмосковных лесах. Затем рынок
был ненадолго переведен на территорию, которую мы теперь называем
Манежной площадью, и наконец — на то место, которое и в наши дни
сохранило древнее название Охотного ряда. На освободившемся из-под рында
участке на краю Красной площади построили здание Земского приказа. Это
учреждение ведало взиманием с горожан налогов и поддержанием порядка на
улицах. В тесно застроенном Кремле не нашлось места, чтобы выстроить
здание для новообразованного приказа, кроме того, в Земский приказ то и
дело доставляли простолюдинов — нарушителей административного порядка и
уголовных преступников. Разбойный приказ, размещавшийся в
Константино-Еленинской башне, не расследовал преступления, совершенные в
черте Москвы. Кроме убийц, грабителей, воров и драчунов в Земский
приказ попадали те, кто отказывался платить пошлины и налоги. Туда же
тащили тех, кто, проходя по улице, указывал пальцем на кресты и купола;
храмов, сквернословил, в процессе драки или ссоры хватал: оппонента за
бороду или за нательный крест (и то и другое считалось тяжким
оскорблением личности). Ответственности подлежали люди, в летнюю сушь
разводившие открытый огонь илы просто уличенные в ношении кремня и
трута. С XV в. содержание кабаков стало привилегией казны, и в связи с
этим Земский приказ порой призывал к ответу людей, повинных в очень
специфическом преступлении. Чтобы лучше представить себе ситуацию,
обратимся к роману А. Н. Толстого «Петр I»: «Пей, гуляй, только плати.
Казна строга. Денег нет — снимай шубу. А весь человек пропился, —
…настрочит тебе премудрый подьячий кабальную запись. Пришел ты вольный в
царев кабак, уйдешь голым холопом.
— Ныне пить легче стало, — говаривает целовальник, —
…ныне друг за тобой придет, сродственник, жена прибежит, уведет, покуда
душу не пропил. Ныне мы таких отпускаем… А при., государе Алексее
Михайловиче, бывало, придет такой-то друг уводить пьяного, чтобы он
последний грош не пропил… Стой… Убыток казне… И этот грош казне нужен…»
(правда, Толстой пишет, что таких «преступников» отводили в Разбойный
приказ, видимо, чтобы не отвлекать читателя рассказом о структуре
судопроизводства в допетровской Москве).
Еще одной особенностью уголовного права при Алексее
Михайловиче был строжайший запрет на курение табака. С этим растением
Русь познакомилась еще во времена правления Ивана Грозного — табак,
считавшийся тогда лекарственным средством, в небольших количествах
завозили английские купцы. Однако более-менее широким употреблением
табака допетровская Русь была обязана восточным купцам. Вместе с
«зельем» они завезли на Русь и устройство для его курения — кальян. В то
время как в Западной Европе табак преимущественно нюхали, а курительные
трубки лишь входили в употребление, в Москве появилось несколько
заведений, в которых посетители могли покурить примитивные, самодельные
кальяны. Люди, не привычные к курению, отравлялись никотином. Поэтому
табак уже в те далекие времена наши предки воспринимали как своего рода
наркотик. «Водили его в подполье к одному греку — курить табак из
коровьих рогов, налитых водой: накуривались до морока — чудилась
чертовщина, сладкая жуть», — рассказывается в романе А. Н. Толстого
«Петр I» о столичных приключениях одного из персонажей. Но запрещен был
табак по другой причине. Постепенно употребление табака ширилось, и
многие начали курить его сами, не утруждаясь посещением «подполья». При
расследовании причин многочисленных московских пожаров народная молва
все чаще обвиняла курильщиков из-за их «баловства с огнем». Протестовали
против курения и духовные власти, считавшие эту забаву дьявольской,
противоестественной: «носу питания не положено», утверждали они. В
Соборном Уложении 1649 г. за курение предусматривались следующие
наказания: «А которые стрельцы и гулящие всякие люди с табаком будут при
дворе дважды и трижды, и тех людей пытать и не однова бить кнутом… по
торгам. А за многие приводы у таких людей порога ноздри и носы рвати.
Кто русские люди или иноземцы… табаком учнут торговать, и тем… чинить
наказания без пощады, под смертною казнею, и дворы и животину имая
продавать, и деньги имать в государеву казну». Обычно за уголовные
преступления законы допетровской Руси предусматривали разную меру
наказаний для мужчин и женщин. За употребление и продажу табака женщины
должны были отвечать наравне с сильным полом! Именно тогда родилась
поговорка: «дело — табак», то есть обстоит крайне плохо. Употребление
табака было разрешено — более того, даже одобрено — лишь при Петре I.
Разумеется, находись Земский приказ поблизости от
царской резиденции, это нарушало бы чинную кремлевскую жизнь и осложняло
бы деятельность стражи на воротах — Кремль в ту пору отнюдь не был
«проходным двором». За зданием Земского приказа проходила стена
Китай-города.
В 1568 г. на выезде с площади в этой стене были
построены ворота, получившие название Неглиненских. В документах более
позднего времени Неглиненские ворота иногда называют Триумфальными:
через них, возвращаясь из походов, торжественно въезжали на площадь
цари.
Едва ли не с момента постройки Юрием Долгоруким
первого московского Кремля через реку Неглинную в том месте, где от
города начиналась дорога на Тверь, существовал мост. В XV в, он был
перемещен на то место, которое соответствует современному Историческому
проезду — напротив Неглиненских ворот Китай-города. Сначала он был
деревянным, а с 1603 г. — из белело камня. Вместо перил по его сторонам
были установлены бойницы но образцу зубцов кремлевской стены Этот мост
был достаточно широк — в XVII в, на нем размещались лавки (новшество,
которое русские купцы «подсмотрели» в западно-европейских городах), в
которых торговали фруктами, и еще оставалось место для проезда. Рядом с
мостом на Неглинке стояла водяная мельница.
К 1680 г. Неглиненские ворота сильно обветшали, и их
перестроили. В ходе реконструкции над двухпролетной аркой ворота были
надстроены двухэтажными палатами, над которыми вознеслись две небольшие
башни, увенчанные восьмигранными шатрами. Во время въезда на площадь
иностранных послов, направлявшихся в Кремль для аккредитации, в этих
палатах находились представители царствующего дома, если у них возникало
желание тайком посмотреть на иноземцев до того, как они появятся в
Грановитой палате. Неподалеку, на дороге, которая вела в Тверь, стоял
Воскресенский монастырь. Поэтому над въездом ворот укрепили икону
Воскресения Христа, после чего ворота официально переименовали в
Воскресенские.
До 1731 г. палаты, выстроенные над Воскресенскими
воротами, принадлежали Монетному двору. В помещениях над воротами
находилось нечто вроде лаборатории, в которой проверялось содержание
драгоценных металлов в предназначенных для чеканки монет слитках. Кроме
того, в них примерно в то же время находилась Главная московская аптека —
если та, что находилась в Кремле, обслуживала лишь царское семейство и
придворную знать, то услугами аптеки над воскресенскими воротами могли
пользоваться все горожане. Кроме лекарств, там продавали сахар — он
ценился необычайно высоко, и лишь очень богатые люди могли позволить
купить себе несколько граммов лакомства. Еще в аптеке можно была
приобрести спиртосодержащие настойки на целебных травах. Они
изготовлялись здесь же, и для этого в аптеке имелся «алямбрик» —
перегонный аппарат, идею которого подарили русским средневековым ученым
их арабские коллеги.
В 1648 г. (по некоторым источникам — в 1669)
архимандрит Пахомий доставил в Москву «список» — точную копию
чудотворного образа Иверской Божией Матери. За несколько лет до этого,
по желанию царя Алексея Михайловича, Пахомий специально поехал за ним в
Афонский монастырь (Греция). «Список» был не просто воспроизведением
иконы как предмета живописного искусства. «Как сотворили весьма великое
молебное пение с вечера и до света, то освятили воду со святыми мощами,
которою обливали чудотворную икону Пресвятая Богородицы, старую
Иверскую, и в великую лохань ту святую воду собрали, и снова обливали
новую доску, что сделали всю от кипарисного дерева и ничем размерами не
отличную. Потом служили Божественную литургию и ту святую воду… дали
иконописцу (для разведения красок и пр.) преподобному иноку Ямвлиху
Романову, чтобы ему написать икону» — такое письмо написал царю
архимандрит, рассказывая о процессе создания «списка». «Список» должен
был перенять чудотворные свойства оригинала.
Иверскую Богоматерь торжественно встретили царь, его
семья, высшее духовенство, бояре и множество простых горожан, желавших
поклониться новой святыне. Икону разместили под навесом, специально
выстроенным возле Воскресенских ворот, и в просторечии их все чаще стали
называть Иверскими. Иверской часовни, знаменитой своей драматической
судьбой, в допетровскую эпоху не существовало: она была построена лишь в
1790-х гг.
В пору строительства «светлого завтра» и часовня, и
сами Воскресенские ворота пострадали одни из первых. Иверскую часовню
снесли в 1923 г., а ворота — в 1931, мотивируя это тем, что они мешают
проезду транспорта. Но в 1995 г. Воскресенские ворота и часовня были
восстановлены, и теперь их облик ничем не отличается от того, который
был в XVII в. — конечно, за исключением того, что возле них стоит не
навес, а Иверская часовня, одна из московских Православных святынь.
Изучая все эти исчезнувшие достопримечательности, мы с
вами «выглянули» за пределы Красной площади. Что поделаешь, планировка
пространства, когда-то примыкавшего в этом месте к стене Китай-города,
изменилась настолько, что для того, чтобы лучше представить себе, где
что находилось, лучше ориентира, чем оставшаяся неизменной Красная
площадь, не найти. Но давайте все же вернемся к знакомству с тем, что
находится или находилось непосредственно на ней. Вот, наискосок от
нынешнего Исторического музея, возвышается Казанский собор. Для
сегодняшних москвичей он прежде всего — один из символов возрождения
разрушенных в советское время памятников старины. Ведь в 1928 г. этот
изумительно красивый храм был варварски разрушен. К счастью, в
1990–1993 гг. его удалось восстановить по уцелевшим чертежам и
фотографиям. Но с точки зрения историка Казанский собор интересен не
только этим.
В конце XV в. на том месте, где сейчас стоит
Казанский собор, стояли три длинных приземистых здания. В них размещался
склад трофейного оружия. Впоследствии, когда этот склад был переведен
на территорию Кремля, он получил название Арсенала. Во время пожара
1626 г. эти строения сгорели. В том же году на деньги князя
Д. М. Пожарского на пепелище началось строительство храма во имя
Богородицы Казанской. И еще одна любопытная историческая подробность:
среди причта собора одно время числился знаменитый протопоп Аввакум. Нам
он, прежде всего, памятен как один из виднейших фигур русского Раскола,
но для современников Аввакум был еще и автором политических памфлетов, в
которых осуждалась роскошная жизнь иных священнослужителей.
А рядом с храмом кипела бурная жизнь Торга… Прямо у
подножия стен Казанского собора располагались ремонтные мастерские, в
которых чинили посуду. Здесь же стояла каменная харчевня, цены в которой
были достаточно высоки. Рядом, вдоль Китайгородской стены, между
выездами на улицы Никольскую и Ильинку, в 1595 г. по повелению царя
Федора Иоанновича были построены каменные торговые ряды — своего рода
пассаж, предшественник и прообраз современного ГУМа.
«На другой день, как солнце встало, пошли… мы с
матушкой на Красную площадь, на торг. Куда там — не протолкаться. Народ
так и лезет стеной, боярские дети, стрельцы, персюки, татары — в пестрых
халатах, поляки — в голубых, в белых кафтанах, иные с крыльями, а наши —
в зеленой, в коричневой — все в темной одеже.
По бревнам громыхают телеги. Или проскачет боярин в
медной греческой шапке с гребешком, — впереди него стремянные расчищают
плетьми дорогу, — опять давка.
У кремлевской стены стоят писцы, кричат: „Вот, напишу
за копейку!" Попы стоят, дожидаются натощак — кого хоронить или
венчать, и показывают калач, кричат: „Смотри, закушу!" Кричат
сбитенщики, калачники. Дудят на дудках слепцы. Между ног ползают
безногие, безносые, за полы хватают. А в палатках понавешано товару —
так и горит. Из-за прилавков купчишки высовываются, кричат: „К нам, к
нам, боярин у нас покупал!" Пойдешь к прилавку — вцепится в тебя купец, в
глаза прыгает, а захочешь уйти ни с чем, начинает ругать и бьет тебя
куском полотна, чтобы купил. Подале, на Ильинке, на улице, сидят на
лавках люди, на головах у них надеты глиняные горшки, и цыгане стригут
им волосы, — Ильинка полна волос, как кошма», — так описывает торжище на
Пожаре А. Н. Толстой в «Повести смутного времени». |