Автор конкретизирует: «Битва коллективного с частным, развернувшаяся на селе в тридцатые годы, продолжается, не стихая ни на минуту, и в шестидесятые». Продолжается, ибо не перевелись еще ни рыцари наживы, вроде бывшего председателя колхоза Василия Куприяновича Маркелова, ни беззастенчивые хапуги, вроде тетеньки Глафиры. Их по-своему колоритные фигуры тоже встают перед нами.

Но не эти люди определяют физиономию села, его характер, душу, а люди первого ряда, точнее, коллектив людей, которые по-новому мыслят, по-новому чувствуют, по-новому относятся друг к другу, к делу своей жизни — труду. (Когда дед Капля не то в шутку, не то всерьез, сказал, что при коммунизме никто не будет работать, все сделают машины,— Акимушка заявил со всей непримиримостью, что его такой коммунизм не устраивает.) До самозабвения любят они свое трудоемкое, но самое благородное, как им думается, дело — выращивание хлеба. Недаром один из них, старый и, видимо, поэтому разговорчивый, утверждает: «Мой объект наиважнейший! Хлеб! Что может быть важнее хлеба? Хлеб — имя существительное!.. Потому как все мы существуем, поскольку едим хлеб насущный!.. Хлеб — имя существительное, а весь остальной продукт — прилагательное».

Не меньший масштаб мышления присущ и другим героям повести, энтузиастам обновленного труда, людям бескорыстным в самом высоком значении слова. «Акимушка трудился для блага кого угодно, только не своего». Стышной работает не освобожденным секретарем партийной организации. «И хорошо, что не освобожденным,— говорит он.— А то ведь и не заметишь, как освободишься от тех забот, которыми живут на селе люди».

«Хлеб — имя существительное» — произведение, оставившее след в развитии русской литературы. Оно взволновало читателей смелой постановкой острейших вопросов нашей жизни, в конечном счете связанных с проблемой создания подлинного изобилия. Хлеб — первое, но не последнее слово в произведении. Проблема ставится во всей ее сложности, что порождает сотни вопросов. Важнейший из них: как вернуть людям любовь к земле, чтобы они не из деревни в город, а из города в деревню переселялись? «Долгие годы, — говорит Иннокентий Данилович, — подрывалась вера в землю, ту самую землю, какую народ испокон называл матерью, кормилицей и прочими ласковыми словами». Утверждение тем более горькое, что изображавшие в 50—60-е годы послеоктябрьскую жизнь деревни Михаил. Стельмах, Иван Мележ, Сергей Залыгин, Сергей Крутилин, Иван Стаднюк, Владимир Фоменко, Петр Проскурин, Елизар Мальцев, Чингиз Айтматов и многие другие, вслед за автором «Поднятой целины», подводили читателя своими произведениями к заключению: коллективизация, сыгравшая колоссальную роль в нашей победе над фашизмом, явилась (несмотря на издержки, порой значительные при ее проведении) результатом нелегко давшегося самим крестьянам убеждения, что их личное спасение («мелким1 хозяйством из нужды не выйдешь») и спасение нового государства в переходе к коллективной форме землепользования и земледелия.

Обратившись к изображению колхозной жизни, заново привлекавшей в это время внимание русской литературы, Михаил Алексеев нашел новый поворот, оригинальные образы и неповторимые краски для ее раскрытия в повести «Карюха» (1987). Он показал полную не застрахованность деревни (о чем говорит и один из героев повести «На Иртыше») от страшных случайностей (от какой-то клячи зависит судьба целой семьи, от сотен кляч — деревни, района, области), останься она па старых путях. Вся логика жизни, изображенной в «Карюхе», подводит к тому, что на последней странице воплощается в еще необычном для того времени слове «колхоз». Это оно, а не только душераздирающий крик ребенка: «Папанька, не нада-а-а!» — удерживает героя, сунувшего было голову в петлю после гибели породистого жеребенка Майки — надежды семьи, — от прыжка в небытие, зажигает огонек новой надежды: «Ничего, милая… Мы еще того… мы еще…»

«У Михаила Алексеева, писателя большой и вечной темы — человек и земля, — говорится в статье П. Проскурина «В поисках сигнальных огней», — есть удивительная по своей мягкой пластике повесть «Карюха». Это целый, огромный и все более расширяющийся мир ребенка, с его разнообразными запахами, с темными, неизведанными углами, где копятся и живут ночные тени, с воющими волками и с умным, тревожным глазом старой лошади, с удивительно скупо, точно и тепло выписанными взрослыми людьми: детское зрение беспощадно высветило их мир, нарисовало его с почти пугающей полнотой. С плотской осязаемостью выписаны образы отпа и матери, но еще удивительнее написаны характеры лошадей. Это проникновение в психику старой Карюхи и ее дочери Майки — почти загадка, она объясняется лишь все той же способностью детского видения проникать в мир вещей и животных, одухотворять их, душа ребенка и душа лошади как бы сливаются в первозданном единстве; это атавизм, но это и поэзия детской души, звучащая особенно щемящее именно на заре жизни, еще не втиснутой в жесткие формы цивилизации.

Повесть написана от лица ребенка, но написана она взрослым человеком, много лет спустя после подлинных событий, и умудренный опытом человек все-таки корректирует ребенка, И эта многомерность видения и воплощения изображаемого, эта многоэтажность, вплоть до ощущения явного присутствия таинственных, неизведанных подвалов-запасников, подводных токов жизни, и делает повесть подлинно художественным открытием».