Любой поэт рано или поздно задается вопросом о смысле творчества, о том, что есть поэзия — ремесло или способ существования человеческого духа? Когда читаешь лирику Бориса Пастернака, стихи захлестывают тебя, как ливень, и ты понимаешь, что поэт — неотъемлемая часть мироздания, голос Земли, ее лесов, лугов, птиц. Не случайно, когда Пастернаку захотелось дать определение поэзии, он взял его из окружающей жизни:

Это — круто налившийся свист,
Это — щелканье сдавленных льдинок,
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьев поединок.

Такое определение не только метафора, это — поэтическое кредо Пастернака. Художник призван вглядываться и вслушиваться в жизнь, перелагая все происходящее в ней на язык поэзии.
Связь с миром выплескивается во внезапный порыв вдохновения, который возникает из впечатлений обыденной жизни, когда «рождаются стихи навзрыд». Мир воды, земли и трав поэт понимает и принимает. Но каковы же его взаимоотношения с миром людей? У Пастернака есть стихи, в которых поэт как будто бы противопоставлен толпе («Сестра моя — жизнь...»):

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.

«Особость», трагическая суть поэта проявляется в отношении к возлюбленной. Он возносит любимую женщину до небес, превращает ее в Музу — в противовес пошлому миру обывателей: «Когда любит поэт, влюбляется бог неприкаянный...» В отличие от Марины Цветаевой, лирика которой пронизана мотивом трагической платы поэта за дар, у Пастернака художник, порывая со многим, постоянно оглядывается на близких:

Я с ними не знаком.
Я послан Богом мучить
Себя, родных и тех,
Которых мучить грех.

Если Цветаева открыто отрицала политику, то Пастернак со второй половины двадцатых годов искренне пытался вписаться в грохот пятилеток.
Наиболее полно его понимание эпохи и своего места в ней проявилось в поэме «Высокая болезнь». «Высокая болезнь» — это, с одной стороны, лирика, искусство вообще. Иногда кажется, что грозные исторические события не оставляют места исповедальности стихов. Но эпоха проходит, и осмыслить ее до конца может только поэт. Пастернак раскрывает трагедию своего поколения, расколотого революцией на два лагеря:

...Мы были музыкой во льду.
Я говорю про всю среду,
С которой я имел в виду
Сойти со сцены, и сойду.
Здесь места нет стыду.

С годами сложные образы его поэзии уступили место лаконичной ясности. Пастернак сам предугадал это в одном из стихотворений цикла «Волны»:

В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.

Своеобразным подведением итогов стал его «Гамлет»:
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.

Осознание своей избранности, своего одиночества и отверженности, тем не менее, не дает права возноситься над другими:
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

Проходя теперь «за пядью пядь» поэтическую исповедь Пастернака, мы погружаемся в мир, где сложность и «заумь» оплачены кровью сердца, где оборотная сторона гармонии — смятение, а высокое мастерство подчинено искренности самовыражения.