Рассказ (1902)
Под вербное воскресенье, в начале апреля,
преосвященный Петр служит всенощную. Церковь полна народом, поет
монашеский хор. Архиерей нездоров уже три дня, он чувствует тяжесть и
усталость. Точно во сне или в бреду ему кажется, будто в толпе подошла к
нему его мать, которую он не видел уже девять лет. И почему-то слезы
потекли у него по лицу. Вблизи него кто-то еще заплакал, потом еще и
еще, и мало-помалу церковь наполняется общим тихим плачем.
После службы он возвращается домой, в Панкратиевский
монастырь. Тихая, задумчивая луна, красивый колокольный звон, дыхание
весны в мягком холодном воздухе. И хотелось думать, что так будет
всегда.
Дома он узнает, что действительно приехала его мать,
и засмеялся от радости. Молитвы на сон грядущий мешаются у него с
мыслями о матери, воспоминаниями о детстве, когда он (тогда его звали
Павлушей), сын дьякона в бедном селе, ходил в крестный ход без шапки,
босиком, с наивной верой, с наивной улыбкой, счастливый бесконечно.
У него жар. Он разговаривает с отцом Сисоем,
иеромонахом, всегда недовольным чем-нибудь: «не ндравится мне!» —
обычные слова Сисоя.
На другой день, после служб, он принимает дорогих
гостей, мать и племянницу Катю, девочку лет восьми. Преосвященному
заметно, что мать, несмотря на ласковость, стесняется его, говорит
почтительно и робко. Вечером он лежит в постели, укрывшись потеплей.
Теперь ему вспоминается, как восемь лет он жил за границей, служил в
церкви на берегу теплого моря. Слепая нищая у него под окном пела о
любви, и он тосковал по родине.
Преосвященный Петр принимает просителей. И теперь,
когда ему нездоровится, его поражает пустота, мелкость всего того, о чем
просили, его сердят неразвитость, робость. За границей, должно быть, он
отвык от русской жизни, она нелегка для него. За все время, пока он
здесь, ни один человек не поговорил с ним искренне, попросту,
по-человечески, даже старуха мать, кажется, уже не та, совсем не та!
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно.
Преосвященный во время службы сидел в алтаре, слезы текли по лицу. Он
думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его
положении, он веровал, но все же не все было ясно, чего-то еще
недоставало, не хотелось умирать; и все еще казалось, что нет у него
чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем
волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в
академии, и за границей.
В четверг — обедня в соборе, возвращение домой в
теплый солнечный день. Мать все так же робка и почтительна. Только по
необыкновенно добрым глазам, робкому, озабоченному взгляду можно было
догадаться, что это мать. Вечером в соборе чтение двенадцати евангелий, и
во время службы преосвященный, как всегда, чувствует себя деятельным,
бодрым, счастливым, но к концу службы ноги совсем онемели и стал
беспокоить страх, что он вот-вот упадет. Дома он тихо признается Сисою:
«Какой я архиерей?.. Меня давит все это… давит».
Наутро у него началось кровотечение из кишок:
брюшной тиф. Старуха мать уже не помнила, что он архиерей, и целовала
его, осунувшегося, похудевшего, как ребенка, и впервые назвала Павлушей,
сыночком. А он уже не мог выговорить ни слова, и ему представлялось,
что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю, свободен
теперь, как птица, может идти куда угодно!
Преосвященный умер под утро в субботу, а на другой
день была Пасха — с радостным звоном, всеобщим весельем — как было
всегда, как будет, по всей вероятности, и в будущем.
Через месяц назначили нового архиерея, о прежнем уже
никто не вспоминал, а потом и совсем забыли. И только старуха, мать
покойного, когда выходила в своем глухом городишке под вечер на выгон,
чтобы встретить корову, рассказывала другим женщинам, что у нее был сын
архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят…
И ей в самом деле не все верили.
В. Б. Катаев |
