Повесть (1864)
Герой «подполья», автор записок, — коллежский
асессор, недавно вышедший в отставку по получении небольшого наследства.
Сейчас ему сорок. Он живет «в углу» — «дрянной, скверной» комнате на
краю Петербурга. В «подполье» он и психологически: почти всегда один,
предается безудержному «мечтательству», мотивы и образы которого взяты
из «книжек». Кроме того, безымянный герой, проявляя незаурядный ум и
мужество, исследует собственное сознание, собственную душу. Цель его
исповеди — «испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть
откровенным и не побояться всей правды?».
Он считает, что умный человек 60-х гг. XIX в.
обречен быть «бесхарактерным». Деятельность — удел глупых, ограниченных
людей. Но последнее и есть «норма», а усиленное сознание — «настоящая,
полная болезнь». ум заставляет бунтовать против открытых современной
наукой законов природы, «каменная стена» которых — «несомненность»
только для «тупого» непосредственного человека. Герой же «подполья» не
согласен примириться с очевидностью и испытывает «чувство вины» за
несовершенный миропорядок, причиняющий ему страдание. «Врет» наука, что
личность может быть сведена к рассудку, ничтожной доле «способности
жить», и «расчислена» по «табличке». «Хотенье» — вот «проявление всей
жизни». Вопреки «научным» выводам социализма о человеческой природе и
человеческом благе он отстаивает свое право к «положительному
благоразумию примешать <…> пошлейшую глупость <…>
единственно для того, чтоб самому себе подтвердить <…>, что люди
все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых <…> играют
сами законы природы собственноручно…».
«В наш отрицательный век» «герой» тоскует по идеалу,
способному удовлетворить его внутреннюю «широкость». Это не
наслаждение, не карьера и даже не «хрустальный дворец» социалистов,
отнимающий у человека самую главную из «выгод» — собственное «хотенье».
Герой протестует против отождествления добра и знания, против
безоговорочной веры в прогресс науки и цивилизации. Последняя «ничего не
смягчает в нас», а только вырабатывает «многосторонность ощущений», так
что наслаждение отыскивается и в унижении, и в «яде неудовлетворенного
желания», и в чужой крови… Ведь в человеческой природе не только
потребность порядка, благоденствия, счастья, но и — хаоса, разрушения,
страдания. «Хрустальный дворец», в котором нет места последним,
несостоятелен как идеал, ибо лишает человека свободы выбора. И потому уж
лучше — современный «курятник», «сознательная инерция», «подполье».
Но тоска по «действительности», бывало, гнала из «угла». Одна из таких попыток подробно описана автором записок.
В двадцать четыре года он еше служил в канцелярии и,
будучи «ужасно самолюбив, мнителен и обидчив», ненавидел и презирал, «а
вместе с тем <…> и боялся» «нормальных» сослуживцев. Себя считал
«трусом и рабом», как всякого «развитого и порядочного человека».
Общение с людьми заменял усиленным чтением, по ночам же «развратничал» в
«темных местах».
Как-то раз в трактире, наблюдая за игрой на
биллиарде, случайно преградил дорогу одному офицеру. Высокий и сильный,
тот молча передвинул «низенького и истощенного» героя на другое место.
«Подпольный» хотел было затеять «правильную», «литературную» ссору, но
«предпочел <…> озлобленно стушеваться» из боязни, что его не
примут всерьез. Несколько лет он мечтал о мщении, много раз пытался не
свернуть первым при встрече на Невском. Когда же, наконец, они «плотно
стукнулись плечо о плечо», то офицер не обратил на это внимания, а герой
«был в восторге»: он «поддержал достоинство, не уступил ни на шаг и
публично поставил себя с ним на равной социальной ноге».
Потребность человека «подполья» изредка «ринуться в
общество» удовлетворяли единичные знакомые: столоначальник Сеточкин и
бывший школьный товарищ Симонов. Во время визита к последнему герой
узнает о готовящемся обеде в честь одного из соучеников и «входит в
долю» с другими. Страх перед возможными обидами и унижениями преследует
«подпольного» уже задолго до обеда: ведь «действительность» не
подчиняется законам литературы, а реальные люди едва ли будут исполнять
предписанные им в воображении мечтателя роли, например «полюбить» его за
умственное превосходство. На обеде он пытается задеть и оскорбить
товарищей. Те в ответ перестают его замечать. «Подпольный» впадает в
другую крайность — публичное самоуничижение. Сотрапезники уезжают в
бордель, не пригласив его с собой. Теперь, для «литературности», он
обязан отомстить за перенесенный позор. С этой целью едет за всеми, но
они уже разошлись по комнатам проституток. Ему предлагают Лизу.
После «грубого и бесстыжего» «разврата» герой
заводит с девушкой разговор. Ей 20 лет, она мещанка из Риги и в
Петербурге недавно. Угадав в ней чувствительность, он решает отыграться
за перенесенное от товарищей: рисует перед Лизой живописные картины то
ужасного будущего проститутки, то недоступного ей семейного счастья,
войдя «в пафос до того, что у <…> самого горловая спазма
приготовлялась». И достигает «эффекта»: отвращение к своей низменной
жизни доводит девушку до рыданий и судорог. уходя, «спаситель» оставляет
«заблудшей» свой адрес. Однако сквозь «литературность» в нем
пробиваются подлинная жалость к Лизе и стыд за свое «плутовство».
Через три дня она приходит. «Омерзительно
сконфуженный» герой цинично открывает девушке мотивы своего поведения,
однако неожиданно встречает с ее стороны любовь и сочувствие. Он тоже
растроган: «Мне не дают… Я не могу быть… добрым!» Но вскоре устыдившись
«слабости», мстительно овладевает Лизой, а для полного «торжества» —
всовывает ей в руку пять рублей, как проститутке. уходя, она незаметно
оставляет деньги.
«Подпольный» признается, что писал свои воспоминания
со стыдом, И все же он «только доводил в <…> жизни до крайности
то», что другие «не осмеливались доводить и до половины». Он смог
отказаться от пошлых целей окружающего общества, но и «подполье» —
«нравственное растление». Глубокие же отношения с людьми, «живая жизнь»,
внушают ему страх.
О. А. Богданова | 
