Цикл рассказов (1872)
Дневник? Да нет! Скорей, записки, заметки,
воспоминания — верней, физиология (забытый жанр, в котором беллетристика
сочетается с публицистикой, социологией, психологией, чтобы полней, да и
доступней описать некий социальный срез). И вот герой уже едет в
поезде, мчащем его из российской провинции в российскую столицу, вагон
полон таких же, как и он, провинциалов, и сетует провинциал, что нигде
от провинции не укрыться (даже на постой губерния устраивается в одну и
ту же гостиницу), размышляет, кой черт его дернул перекочевать в
Петербург, ибо ни концессий на строительство железных дорог, ни прочих
неотложных дел нет у него и в помине.
Однако среда, как известно, засасывает: все бегают
по министерствам и ведомствам, и герой начинает бегать если не туда же,
так хоть в устричную залу к Елисееву, на эту своеобразную биржу, где
мелькают кадыки, затылки, фуражки с красными околышами и кокардами,
какие-то оливковые личности — не то греки, не то евреи, не то армяне, —
анемподисты тимофеичи, вершащие суд да дело за коньяком, балыком,
водочкой. Круговорот суетливо-делового безделья засасывает: все
стремятся в театр поглазеть на заезжую актриску Шнейдер — и наш туда же…
Жуируют, пустословят, а все угнетает мысль, будто есть еще нечто, что
необходимо бы заполучить, но в чем состоит это нечто — вот этого-то
именно герой сформулировать и не может. Невольно он припоминает своего
дедушку Матвея Иваныча, который и жизнью жуировал — полицию наголову
разбивал, посуду в трактирах колотил, — и в мизантропию не вдарялся.
Правда, внук додумывается до того, что тоскует он, потому как не над кем
и не над чем повластвовать, хоть и жаль ему не крепостного права, а
того, что, несмотря на его упразднение, оно еше живет в сердцах наших.
Приятель провинциала Прокоп не дает ему
расслабиться: протаскивает беднягу по всем кругам и обществам, где
проекты пишут (нынче прожекты эти в моде, все их пишут — один о
сокращении, другой о расширении, иной о расстрелянии, сякой о
расточении, ведь всякому-то пирожка хочется). «Народ без религии — все
равно что тело без души <…> Земледелие уничтожено, промышленность
чуть-чуть дышит, в торговле застой <…> И чего цееремониться с этой
паскудной литературой? <…> Скажите, куда мы идем?» —
демократические круги чрезвычайно озабочены судьбою родины. Что же
касается расстреляния, то небесполезно подвергнуть оному нижеследующих
лиц: всех несогласномысляших; всех, в поведении коих замечается
отсутствие чистосердечия; всех огорчающих угрюмым очертанием лица сердца
благонамеренных обывателей; зубоскалов и газетчиков — и только. С раута
на раут, от одного общества либерально-испуганных людей к другому, пока
провинциал с Прокопом не напиваются до чертиков и ночуют, милости ради,
на квартире помощника участкового надзирателя. Нет, видно, без
дедушкиной морали никуда не деться: только одно средство оградить свою
жизнь от неприятных элементов, — откинув сомнения, снова начать бить по
зубам. И в оцепенении герой задумывается: неужели и в новейшие
прогрессивные времена на смену уничтожительно-консерватив-ной партии
грядет из мрака партия, которую уже придется назвать
науничтожательнейше-консервативнейшею?
Итак, начитавшись проектов, преимущественно
сочинения Прокопа (о необходимости децентрализации, о необходимости
оглушения в смысле временного усыпления чувств, о переформировании де
сиянс академии), провинциал впадает в состояние каких-то особенно
тревожных и провидческих сновидений. Ему снится, что он одиноко умирает в
меблированных комнатах, нажив на откупщичестве миллион рублей. И тут
автор описывает, как душа покойного наблюдает за разграблением нажитого.
Все, что мог, — от ценных бумаг до батистовых платков — стащил
закадычный друг Прокоп. А в родовой усадьбе при деревне Проплёванной
сестрицы Машенька и Дашенька, племянницы Фофочка и Лёлечка, елейными
голосами поминая покойника, думают, как бы перетянуть друг у друга куски
наследства.
Промелькнули годы — и вот уже постаревший Прокоп
живет под гнетом шантажиста Гаврюшки, бывшего номерного, который видел,
как барин в чужое добро руку запустил. Приезжает адвокат, зачинается
дело, страж закона пытается урвать с Прокопа свои законные, и только
из-за несговорчивости обоих все доходит до суда. Прокоп выигрывает свое
дело, поскольку резон российских заседателей — свое да упускать! этак и
по миру скоро пойдешь! После такого сновидения герою хочется лишь одного
— бежать! Да куда? Из провинции в столицу уже бежал, не обратно же
возвращаться…
Провинциал устремляется к своему старинному приятелю
Менандру Перелестнову, который еще в университете написал сочинение
«Гомер, человек и гражданин», перевел страницу из какого-то учебника и,
за оскуднением, стал либералом и публицистом при ежедневном
литературно-научно-публицистическом издании «Старейшая Всероссийская
Пенкоснимательница». Вообще-то нашего героя нельзя назвать чуждым
литературному труду: экземпляр юношеской повестушки «Маланья», из
крестьянской жизни, отлично переписанный и великолепно переплетенный, и
доднесь хранится у провинциала. Друзья сошлись на том, что нынче легко
дышится, светло живется, а главное — Перелестнов обещает ввести товарища
в почти тайный «Союз Пенкоснимателей». Герой знакомится с Уставом
Союза, учрежденного за отсутствием настоящего дела и в видах безобидного
препровождения времени, а вскоре и с самими его членами, в основном
журналистами, сотрудниками различных изданий, вроде «Истинного
Российского Пенкоснимателя», «Зеркала Пенкоснимателя», «Общероссийской
Пенкоснимательной Срамницы», где, кажется, под разными псевдонимами один
и тот же человек полемизирует сам с собой. А так… кто из этих
пенкоснимателей занимается родословной Чурилки; кто доказывает, будто
сюжет «Чижика-пыжика» заимствован; кто деятельно работает на поддержание
«упразднения». Словом, некомпетентность пенкоснимателей в вопросах
жизни не подлежит сомнению; только в литературе, находящейся в состоянии
омертвения, они могут выдавать свой детский лепет за ответы на вопросы
жизни и даже кому-то импонировать. При этом литература уныло бредет по
заглохшей колее и бессвязно бормочет о том, что первым попадает под
руку. Писателю не хочется писать, читателю — читать противно. И рад
бежать, да некуда…
Однако главнейшим событием для провинциала, после
погружения в мир пенкоснимателей, стала мистификация VIII международною
статистического конгресса, на который слетаются заатлантические друзья,
дутые иностранцы; легковерные же русские делегаты, среди которых
Кирсанов, Берсенев, Рудин, Лаврецкий, Волохов, их кормят-поят,
устраивают экскурсии, собираются показать Москву и Троице-Сергиеву
лавру. Между тем на рабочих заседаниях выясняется, по каким статьям и
рубрикам в России вообще возможно проводить статистические исследования.
Наконец, любовь россиян пооткровенничать с иностранцами,
полиберальничать перед европейцами приводит к, казалось бы, неизбежному
завершению: весь конгресс оказался ловушкой, чтобы выяснить политические
взгляды и степень лояльности господ российских делегатов. Их
переписывают и обязывают являться на допросы в некое потайное место.
Теперь смельчаки и фрондеры готовы друг друга заложить, да и сам себя
каждый разоблачает, лишь бы выказать свою благонадежность и отмазаться
от соучастия уж Бог знает в чем. Кончается все обычным свинством: у
подследственных вымогают хоть сколько-нибудь денег, обещая тотчас
прекратить дело. Вздох всеобщего облегчения… Впрочем, по многочисленным
ляпам и оговоркам давно пора было бы догадаться, что это глупо-грубый
розыгрыш с целью поживиться.
Оробевший провинциал сидит дома и с великой тоски
начинает строчить статейки; так свободная печать обогащается нетленками
на темы: оспопрививание; кто была Тибуллова Делия? геморрой — русская ли
болезнь? нравы и обычаи летучих мышей; церемониал погребения великого
князя Трувора — и длинный ряд других с тонкими намеками на текущую
современность. И снова, как наваждение, надвигается на провинциала
сонная греза о миллионе, о собственной смерти, о суде над
проворовавшимся Прокопом, чье дело, по кассационному постановлению,
решают разбирать поочередно во всех городах Российской империи. И снова
неприкаянная душа летает над окаянной землею, над всеми городами, в
алфавитном порядке, наблюдая повсеместно триумф пореформенного
правосудия и вальяжную изворотливость Прокопа, радуясь неумолкаемому
звону колоколов, под который легко пишутся проекты, а реформаторские
затеи счастливым образом сочетаются с запахом сивухи и благосклонным
отношением к жульничеству. Сестриц же навешает в Проплёванной молодой
адвокат Александр Хлестаков, сын того самого Ивана Александровича. Он
перекупает право на все наследство за пять тысяч наличными. Душа
провинциала переносится в Петербург. Александр Иванович обдумывает, где
найти совершенно достоверных лжесвидетелей, чтобы завалить Прокопа?
Лжесвидетелей находят, да только тех, которых подсунул сам Прокоп, чтобы
надуть новых родственников провинциала. Его душа снова переносится в
самый конец XIX в. Прокоп все еще судится, с триумфом выиграв в ста
двадцати пяти городах, раздав на то почти весь украденный миллион. Между
тем прогрессивные перемены в царстве-государстве необычайные: вместо
паспортов введены маленькие карточки; разделения на военных и статских
не существует; ругательства, составлявшие красу полемики 70-х гг.,
упразднены, хотя литература совершенно свободна… Пробуждается герой в…
больнице для умалишенных. Как туда попал, не помнит и не ведает. Одно
утешение — там же сидят оба адвоката Прокопа и Менандр. Тем и
завершается год, проведенный провинциалом в Петербурге.
В желтом доме, на досуге, герой подводит итоги всему
увиденному-услышанному, а главным образом, разбирает, кто же такие эти
«новые люди», которых он познал в столице. Тут до него доходит, что
«новые люди» принадлежат к тому виду млекопитающих, у которых по штату
никаких добродетелей не полагается. Люди же, мнящие себя руководителями,
никак повлиять на общее направление жизни не в силах по одному тому,
что, находясь в лагере духовной нищеты, они порочны. От среднего
человека тоже ждать нечего, ибо он — представитель малочувствительной к
общественным интересам массы, которая готова даром отдать свои права
первородства, но ни за что не поступиться ни одной ложкой своей
чечевичной похлебки. И винит себя провинциал как новоявленный либерал,
что на новые формы старых безобразий все кричал: шибче! наяривай!
Итак, одним из итогов дневника провинциала
становится осознание жизненной пустоты и невозможности куда-нибудь
приткнуться, где-нибудь сыграть деятельную роль. И напрасно
провинциальная интеллигенция валом валит в Петербург с мыслью: не
полегче ли будет? не удастся ли примазаться к краешку какой-нибудь
концессии, потом сбыть свое учредительное право, а там — за границу, на
минеральные воды…
И. А. Писарев |