Поэма (1838)
Это при царе Алексее Михаиловиче в степные сии края
ссылали бродяг да фальшивомонетчиков, а как погубернаторствовал на
опальной Тамбовщине Гаврила Державин, в ту пору полуопальный,
приосанился Тамбов, на многих картах имперских кружком отметился и
мостовыми обзавелся. Полвека минуло, а не окривели три главные улицы,
певцом Фелицы спрямленные, и будочники, как и при нем, в будках торчат, и
трактиры, с нумерами, благоденствуют: один «Московский», а другой —
«Берлин». Одна беда — скука: невесты в избытке, в женихах — недостача. А
ежели кого и просватают, как раскрасавицу Авдотью Николавну — за
господина Бобковского, казначея, — так разве ж везение это? Лыс
благоверный, стар да угрюм, и тот еще черт: картежник — и преудачлив.
Играет — и по-крупному — в собственном доме, колоды, по слухам,
крапленые, со всех уездов понтеры к Бобковским слетаются, иные — на
хозяйку заглядываются: «прелакомый кусок»! Флирту «вприглядку» казначей
не препятствует, за женой — в оба следит, ревнив, да сам же ее и учит,
«как бросить вздох иль томный взгляд»; чем крепче, дескать, «влюбчивый
понтер» втюрится, тем скорее проиграется. Скуп между тем несносно! С
юных лет при казне состоит, а жену «довольно просто» содержит: ни чепцов
тебе из Москвы, ни шляпок из Петербурга. Но казначейша, душенька, и в
самостроке тамбовском чудо как хороша, и на судьбу, похоже, не ропщет:
ступает плавно, держится гордо и смотрит спокойно. Даже известие
чрезвычайное, весь «круг дворянский» всполошившее — «полк-де, уланский, в
Тамбове зимовать будет», — сердечного покоя «красавицы в осьмнадцать
лет» не нарушает. Даже и вступление в славный городок жданно-желанных
улан не подымет ленивицу с жарких перин.
На весь Тамбов полковая музыка гремит, кони вороные
ржут, девы губернские к пыльным окнам прилипли, а у Авдотьи Николаевы —
«час лучший утреннего сна». Кузина мадам Бобковской, тоже, заметим,
замужняя, — от страсти нездешней к красавцу улану горит-пылает; чуть
свет прилетела, сорокой трещит: и конь у него что картинка!.. Жаль, что
всего лишь корнет… Казначейша сестрицыной тайне тихо сочувствует, очей
незабудковых от вечной канвы не подымая…
Однако ж и Дунечка — не Диана, крепилась-крепилась,
не устояла. Муж, как почаевничали, — в присутствие, а жена с рукодельем —
к окошку, да как раз к тому самому, что на трактир «Московский»
выходит. Глядит — и — о, Господи! — «окно в окно» с ее опочивальней —
улан, мужчина и без… Нет-нет, улан, то бишь штаб-ротмистр Гарин, вполне
одет. И даже приодет: архалук персидский, ермолка цвета спелой вишни «с
каймой и кистью золотой», и чубук особенный — узорный, бисерный. Хоть
живописцу позируй. Но — увы! У тамбовчанок, а тем паче хорошеньких,
свои, тамбовские, о приличиях понятия. Мужчина в нумерах — и без
мундира?! Какой позор и срам! Окошко — стук! — захлопывается,
занавесочка опускается.
Впрочем, улан доволен: начало есть! Мужчина он
холостой, вольный, свет повидавший, не волокита, но и не промах, в
женских душах не хуже, чем в лошадях, разбирается. И прав оказывается:
дня через два бело-розовая казначейша опять появляется в окне, на этот
раз «в заботливом наряде». Гарин же, чтобы проучить провинциалочку,
встает — и едет со двора, и до утра не возвращается. И так — три дня
подряд. И представьте — не взбрыкнула кобылка, хоть и с норовом, —
наоборот, присмирела, а вскорости и осмелела. Крутят наши герои роман
вприглядку да через улицу, пока Тамбов почивает, а казначей в
казначействе с казенной суммой живет как с собственной казной!
Время меж тем течет-утекает, Дуне амурных посиделок у
окошка вроде как и достаточно, да Гарину уж очень не терпится — не
сказонный же он персонаж, чтобы молча вздыхать, — «пора к развязке».
Наконец посчастливилось. На именинных торжествах у губернского
предводителя улана и казначейшу ничего не подозревающие хозяева
усаживают рядышком за обеденным столом. И уж тут-то штаб-ротмистр не
теряется, благо на балконе вовсю наяривают полковые трубачи, а соседи по
столу отчаянно гремят ножами-вилками-тарелками. Дуня в немом восторге, а
все-таки в обмен на страстное признание обещает лишь нежную дружбу
(таков обычай деревенский). Нежной дружбой улан наш сыт по горло, да и
какой настоящий мужчина обращает внимание на женский лепет? Особенно
ежели видит, что сердце красавицы колотится-трепещет, плененное и взором
его могучим, и пылом зрелым, тридцатилетним, и мягкими кудрями.
Кое-как скоротав ночь, утречком, еле дождавшись,
пока старый ревнивый муж отъедет в присутствие, штаб-ротмистр заявляется
к Бобковским. Слуги дрыхнут. Авдотья Николавна еще у себя, в спальне. А
что делает жена, когда мужа нет дома? Не одеваясь и не причесываясь, в
«шлафоре», сном беспокойным (уланы… сабли… шпоры) измятом, берется
душенька за рукоделие и предается мечтам. Сие приятное занятие прерывает
Гарин, распахивает дверь и с места в карьер— по-улански — изъясняет
ситуацию: либо Дуня отдается ему здесь и сейчас, либо он — и тоже здесь и
сейчас — «умрет от пистолета», то есть застрелится на глазах у
жестокой. Растерявшаяся поначалу (Гарин совсем было поверил: «через
минуту для него любви наступит торжество»), Авдотья Николавна вдруг
вспыхивает от стыда и отталкивает нетерпеливца: ступайте, дескать, вон, а
не то кликну слуг! Сообразив, что это не притворство, а упорство, и
тамбовскую твердыню наскоком-приступом не возьмешь, улан — о верх всех
унижений! — опускается на колени и уже не требует, не угрожает — «молит
жалобно». И кто знает, может, и сжалилась бы Дуня над бедолагой, да
дверь опять распахивается настежь: казначей! Сумрачно взглянув друг
другу в глаза, соперники расходятся, не проронив ни слова. Вернувшись к
себе в нумер, штаб-ротмистр срочно снаряжает пули и пистолет. Как бы не
так! Вместо приличного вызова на дуэль казначей присылает обидчику
неприличное приглашение «на вистик».
Гарин в раздумье: нет ли здесь какого подвоха? Но
наступает вечер, и, глянув в окно, он видит, что у соседа и впрямь
гости: «дом полон, что за освещенье!» Встречает улана сама хозяйка —
холодно, как чужого, об утренней сцене ни слова. Обескураженный, Гарин
проходит дальше, в кабинет, где его ждет еще один сюрприз: казначей —
сама любезность, потчует обидчика вареньем, собственноручно подносит
шампанское. Игра между тем набирает обороты, из благоразумной становится
азартной. Проигравшие бледны, рвут карты, кричат, счастливцы же звонко
чокаются стаканами, а казначей-банкомет мрачнее тучи: впервые в жизни
удача выскальзывает из рук, и, взбесившись, он спускает все, дочиста:
собственный дом и «все, что в нем или при нем» (мебель, коляску,
лошадей, хомуты и даже Дунечкины сережки). Время, однако, позднее, свечи
догорают, скоро и светать начнет, понтеры выдохлись — не разойтись ли
по домам? — да и проигравшийся банкомет в трансе. Пора, пора
закругляться! И вдруг казначей, словно очнувшись, просит игроков не
расходиться и позволить ему еще одну, последнюю «талью», чтоб отыграть
именье — «иль проиграть уж и жену». Понтеры в ужасе — какое
злодейство! — один лишь Гарин принимает злодейское условье. Авдотья
Николавна, забившись в кресло, ни жива ни мертва, но собравшимся не до
переживаний несчастной красавицы, ведь идет нешуточная битва. Улан
играет отчаянно, и судьба, посмеявшись напоследок, окончательно
отворачивается от старика Бобковского — «жребий выпал <…> час
настал». В тишине, ни единого слова не произнося, «медленно и плавно»
подходит к игорному столу проигранная казначейша — ни слез, ни истерики,
ни упреков! Молча смотрит на мужа и молча бросает ему в лицо свое
венчальное кольцо. И — в обморок. Улан, не будь дурак, не мешкая,
хватает выигрыш в охапку и отправляется восвояси, благо нести недалеко,
да и не тянет ноша, ежели своя.
А что потом, спросите? А ничего. С недельку
посудачили, девы губернские улана осудили, казначей попробовал найти
защитников и, кажется, нашел нескольких, но ни дуэли, ни доброй ссоры за
сим не последовало. Тамбов, милостивые государи, это Тамбов. В Тамбове
все спокойно.
А. М. Марченко |