Роман (1911)
В золотое утро жаркого, душного, пыльного Троицына
дня идет по дороге к славному селу Целебееву Дарьяльский, ну тот самый,
что уж два года снимал Федорову избу да часто хаживал к товарищу своему,
целебеевскому дачнику Шмидту, который дни и ночи проводит за чтением
философических книг. Теперь в соседнем Гуголеве живет Дарьяльский, в
поместье баронессы Тодрабе-Граабен — внучка ее Катя, невеста его. Три
дня, как обручились, хоть и не нравится старой баронессе простак и
бобыль Дарьяльский. Идет Дарьяльский в Целебеевскую церковь мимо пруда —
водица в нем ясная, голубая, — мимо старой березы на берегу; тонет
взором в сияющей — сквозь склоненные ветви, сквозь сверкающую кудель
паука — глубокой небесной сини. Хорошо! Но и странный страх
закрадывается в сердце, и голова кружится от бездны голубой, и бледный
воздух, коли приглядеться, вовсе черен.
В храме — запах ладана, перемешанный с запахом
молодых берез, мужицкого пота и смазных сапог. Дарьяльский приготовился
слушать службу — и вдруг увидел: пристально смотрит на него баба в
красном платке, лицо безбровое, белое, все в рябинах. Рябая баба, ястреб
оборотнем проникает в его душу, тихим смехом и сладким покоем входит в
сердце…
Из церкви все уже вышли. Баба в красном платке
выходит, за ней столяр Кудеяров. Странно так взглянул на Дарьяльского,
маняще и холодно, и пошел с бабой рябой, работницей своей. В глубине
лога Прячется изба Митрия Мироновича Кудеярова, столяра. Мебель он
делает, и из Лихова, и из Москвы заказывают у него. Днем работает, по
вечерам к попу Вуколу ходит — начитан столяр в писании, — а по ночам
странный свет сквозь ставни избы кудеяровской идет — то ли молится, то
ли с работницей своей Матреной милуется столяр, и гости-странники по
тропинкам протоптанным в дом столяра приходят…
Не зря, видно, ночами молились Кудеяр и Матрена,
благословил их господь стать во главе новой веры, голубиной, тоись,
духовной, — почему и называлось согласие ихнее согласием Голубя. И уже
объявилась верная братия по окрестным селам и в городе Лихове, в доме
богатейшего мукомола Луки Силыча Еропегина, но до поры не открывал себя
голубям Кудеяр. Вера голубиная должна была явить себя В некоем таинстве,
духовное дитя должно было народиться на свет. Но для того надобен был
человек, который был в силах принять на себя свершение таинств сих. И
выбор Кудеяра пал на Дарьяльского. В Духов день вместе с нищим Абрамом,
вестником лиховских голубей, пришел Кудеяр в Лихов, в дом купца
Еропегина, к жене его Фекле Матвеевне. Сам-то Лука Силыч два дня
находился в отъезде и не ведал, что дом его превратился в приход
голубиный, только чувствовал, неладное что-то в доме, шорохи, шептания
поселились в нем, да Пусто ему становилось от вида Феклы Матвеевны,
дебелой бабы, «тетехи-лепехи». Чах он в доме и слаб становился, и
снадобье, которое тайно подсыпала ему в чай жена по научению столяра,
видно, не помогало.
К полуночи собралась голубиная братия в бане, Фекла
Матвеевна, Аннушка-голубятня, ее экономка, старушки лиховские, мещане,
медиик Сухоруков. Стены березовыми ветками украшены, стол покрыт
бирюзовым атласом с красным нашитым посредине бархатным сердцем,
терзаемым серебряным бисерным голубем, — ястребиный у голубя вышел в
рукоделии том клюв; над оловянными светильниками сиял водруженный
тяжелый серебряный голубь. Почитает столяр молитвы, обернется, прострет
руки над прибранным столом, закружится в хороводе братия, оживет на
древке голубь, загулькает, слетит на стол, цапает коготками атлас и
клюет изюминки…
День провел в Целебееве Дарьяльский. Ночью через лес
возвращается он в Гутолево, плутает, блуждает, охваченный страхами
ночными, и будто видит перед собой глаза волчьи, зовущие косые глаза
Матрены, ведьмы рябой. «Катя, ясная моя Катя», — бормочет он, бежит от
наваждения.
Целую ночь ждала Дарьяльского Катя, пепельные локоны
спадают на бледное личико, явственно обозначились синие круги под
глазами. И старая баронесса замкнулась в гордом молчании, рассержена на
внучку. В молчании пьют чай, старый лакей Евсеич прислуживает. А
Дарьяльский входит легкий и спокойный, будто и не было вчерашнего и
пригрезились беды. Но обманчива эта легкость, проснется взрытая взглядом
бабы гулящей душевная глубина, утянет в бездну; разыграются страсти…
Тройка, будто черный большой, бубенцами расцвеченный
куст, бешено выметнулась из лозин и замерла у крыльца баронессиного
дома. Генерал Чижиков — тот, что комиссионерствует для купцов и о ком
поговаривают, будто не Чижиков он, а агент третьего отделения Матвей
Чижов, — и Лука Силыч Еропегин пожаловали к баронессе. «Зачем это гости
приехали», — думает Дарьяльский, глядит в окно, — еще одна фигурка
приближается, нелепое существо в серой фетровой шляпе на маленькой,
словно приплюснутой головке. Однокашник его Семен Чухолка, всегда
появлялся он в дурные для Дарьяльского дни. Еропегин баронессе векселя
предъявляет, говорит, что не стоят больше ничего ценные ее бумаги,
уплаты требует. Разорена баронесса. Вдруг странное существо с совиным
носиком вырастает перед ней — Чухолка. «Вон!» — кричит баронесса, но в
дверях уже Катя, и Дарьяльский в гневе подступает… Пощечина звонко
щелкнула в воздухе, разжалась баронессина рука у Петра на щеке…
Казалось, провалилась земля между этими людьми и все бросились в зияющую
бездну. Прощается Дарьяльский с местом любимым, уже никогда здесь не
ступит его нога. В Целебееве Дарьяльский, шатается, пьет, про Матрену,
работницу столяра, выспрашивает. Наконец, у старого дуба дуплистого
повстречался с ней. Взглянула глазами косыми, заходить пригласила. А к
дубу уже другой человек идет. Нищий Абрам с оловянным голубем на посохе.
Рассказывает о голубях и вере голубиной Дарьяльскому. «Ваш я», —
отвечает Дарьяльский.
Лука Силыч Еропегин возвращался в Лихов, домой, о
прелестях Аннушки, экономки своей, мечтал. Стоял на перроне, посматривал
все он искоса на пожилого господина, сухого, поджарого, — спина
стройная, прямая, как у юноши. В поезде представился ему господин, Павел
Павлович Тодрабе-Граабен, сенатор, по делу сестры своей, баронессы
Граабен, приехал. Как ни юлит Лука Силыч, понимает, с сенатором ему не
сладить и баронессиных денег не видать. К дому подходит хмурый, а ворота
заперты. Видит Еропегин: неладно в доме.
Жену, которая к целебеевской попадье хотела поехать,
отпустил, сам комнаты обошел да в женином сундуке предметы голубиных
радений обнаружил: сосуды, длинные, до полу, рубахи, кусок атласу с
терзающим сердце серебряным голубем. Аннушка-голубятня входит, обнимает
нежно, ночью обещает все рассказать. А ночью зелье подмешала ему в
рюмку, хватил удар Еропегина, речи лишился он.
Катя с Евсеичем письма шлет в Целебеево, —
скрывается Дарьяльский; Шмидт, в своей даче живущий среди книг
философических, по астрологии и каббале, по тайной премудрости, смотрит
гороскоп Дарьяльского, говорит, что ему грозит беда; Павел Павлович от
бездны азиатской зовет назад, на запад, в Гуголево, — Дарьяльский
отвечает, что идет на Восток. Все время проводит с бабой рябой Матреной,
все ближе становятся они. Как взглянет на Матрену Дарьяльский — ведьма
она, но глаза ясные, глубокие, синие. Уезжавший из дома столяр вернулся,
застал любовников. Раздосадован он, что сошлись они без него, а пуще
злится, что крепко влюбилась Матрена в Дарьяльского. Положит руку на
грудь Матрены, и луч золотой входит в ее сердце, и плетет столяр золотую
кудель. Запутались в золотой паутине Матрена и Дарьяльский, не
вырваться из нее…
Помощником работает Дарьяльский у Кудеяра, в избе
кудеяровской любятся они с Матреной и молятся со столяром ночами. И
будто из тех духовных песнопений дитя рождается, оборачивается голубем,
ястребом бросается на Дарьяльского и грудь рвет ему… Тяжело становится у
Дарьяльского на душе, задумывается он, вспоминает слова Парацельса, что
опытный магнетизер может использовать людские любовные силы для своих
целей. А к столяру гость приехал, медник Сухоруков из Лихова. Во время
молений все казалось Дарьяльскому, что трое их, но кто-то четвертый
вместе с ними. Увидел Сухорукова, понял: он четвертый и есть.
В чайной шушукаются Сухоруков со столяром. Это
медник зелье Аннушке для Еропегина принес. Столяр жалуется, что слаб
оказался Дарьяльский, а отпускать его нельзя. А Дарьяльский с Евсеичем
разговаривает, косится на медника и столяра, прислушивается к шепоту их,
решает ехать в Москву.
На другой день едет Дарьяльский с Сухоруковым в
Лихов. Следит за медником, сжимает Дарьяльский в руке трость и ощупывает
бульдог в кармане. Сзади на дрожках кто-то скачет за ними, и
Дарьяльский гонит телегу. На поезд московский он опаздывает, в гостинице
мест нет. В кромешной тьме ночной сталкивается с медником и идет
ночевать в еропегинский дом. Немощный старик Еропегин, силящийся все
что-то сказать, кажется ему самой смертью, Аннушка-голубятня говорит,
что будет спать он во флигеле, проводит его в баню и закрывает дверь на
ключ. Спохватывается Дарьяльский, а пальто с бульдогом в доме оставил. И
вот топчутся у дверей четверо мужиков и ждут чего-то, поскольку были
они людьми. «Входите же!» — кричит Дарьяльский, и они вошли,
ослепительный удар сбил Дарьяльского. Слышались вздохи четырех сутулых
сросшихся спин над каким-то предметом; потом явственный такой будто
хруст продавленной груди, и стало тихо…
Одежду сняли, тело во что-то завернули и понесли. «Женщина с распущенными волосами шла впереди с изображением голубя в руках». |