Пьеса (1906)
На протяжении всего действия на сцене находятся
Некто в сером и второй безымянный персонаж, молчаливо стоящий в дальнем
углу. В прологе Некто в сером обращается к публике с объяснением того,
что ей будет представлено. Это — жизнь Человека, вся, от рождения до
смертного часа, подобная свече, которую он, свидетель жизни, будет
держать в руке. На глазах у него и у зрителей Человек пройдет все
ступени бытия, от низу до верху — и от верху к низу. Ограниченный
зрением, Человек никогда не будет видеть следующей ступени; ограниченный
слухом, Человек не услышит голоса судьбы; ограниченный знанием, не
угадает, что ему несет следующая минута. Счастливый юноша. Гордый муж и
отец. Слабый старик. Свеча, снедаемая огнем. Вереница картин, где в
разном обличье — все тот же Человек.
…Прислушиваясь к крикам роженицы, на сцене ведут
разговор хихикающие старухи. Как одиноко кричит человек, замечает одна
из старух: все говорят — и их не слышно, а кричит один — и кажется,
будто все другие молча слушают. А как странно кричит человек, усмехается
вторая старуха: когда тебе самой больно, ты не замечаешь, как странен
твой крик. А как смешны дети! Как беспомощны! Как трудно они рождаются —
животные рожают легче… И легче умирают… И легче живут…
Старух — много, но они как будто хором произносят монолог.
Речь их прерывает Некто в сером, возвещая: Человек
родился. Отец Человека проходит через сцену с доктором, признаваясь в
том, как он мучился в эти часы явления сына на свет, как жалел жену, как
ненавидит он младенца, принесшего ей страдания, как казнит себя за ее
муки… И как он благодарен Богу, услышавшему его молитву, осуществившему
его мечту о сыне!
На сцене — родственники. Их реплики — словно
продолжение бормотания старух. Они с самым серьезным видом обсуждают
проблемы выбора имени для Человека, его кормления и воспитания, его
здоровья, а затем как-то незаметно переходят к вопросам куда более
прозаическим: можно ли здесь курить и чем лучше выводить жирные пятна с
платья.
…Человек вырос. У него есть любимая жена и любимая
профессия (он — архитектор), но у него нет денег. Соседи судачат на
сцене о том, как это странно: эти двое — молоды и красивы, здоровы и
счастливы, на них приятно смотреть, но их невыносимо жаль: они всегда
голодны. Отчего так? За что и во имя чего?
Человек и его Жена смущенно рассказывают друг другу о зависти к сытым и богатым людям, которых они встречают на улице.
«Нарядные дамы проходят мимо меня, — говорит Жена
Человека, — я смотрю на их шляпки, слышу шуршанье их шелковых юбок и не
радуюсь этому, а говорю себе: «У меня нет такой шляпки! У меня нет такой
шелковой юбки!» «А когда я прохожу по улице и вижу то, что нам не
принадлежит, — отвечает ей Человек, — то чувствую, как у меня отрастают
клыки. Если меня кто-нибудь ненароком толкнет в толпе, я обнажаю свои
клыки».
Человек клянется Жене: они выкарабкаются из нищеты.
«Вообрази, что наш дом — роскошный дворец! Вообрази,
что ты — царица бала! Вообрази, что играет изумительный оркестр — для
нас и наших гостей!»
И Жена Человека с легкостью все это воображает.
…И вот сбылось! Он богат, у него нет отбоя от
заказчиков, его Жена купается в роскоши. В их дворце — чудный бал,
играет волшебный оркестр — то ли человекообразные музыкальные
инструменты, то ли похожие на инструменты люди. Кружатся пары молодых
людей, восхищенно беседуя: какая честь для них быть на балу у Человека.
Входит Человек — он заметно постарел. За богатство
он заплатил годами своей жизни. Постарела и его Жена. С ними
торжественным шествием через анфиладу блистающих комнат идут
многочисленные друзья с белыми розами в петлицах и, числом не меньшим,
враги Человека — с желтыми розами. Молодые пары, прервав танец, следуют
за всеми на сказочный пир.
…Он снова обнищал. Прошла мода на его творения.
Друзья и враги помогли ему растратить накопленное состояние. Теперь по
дворцу бегают лишь крысы, гостей здесь давно не было. Дом обветшал, его
никто не покупает. Умирает сын Человека. Человек и его Жена встают на
колени и обращаются с молитвой к Тому, кто недвижно замер в дальнем
углу: она — со смиренной материнской мольбой, он — с требованием
справедливости. Это не сыновняя жалоба, но разговор мужчины с мужчиной,
отца с Отцом, старика со стариком.
«Разве покорных льстецов надо любить больше, чем
смелых и гордых людей?» — спрашивает Человек. И ни слова не слышит в
ответ. Сын Человека умирает — значит, не услышана его молитва! Человек
возглашает проклятья тому, кто наблюдает за ним из угла сцены.
«Проклинаю все, данное Тобою! Проклинаю день, в
который я родился, и день, в который я умру! Проклинаю себя — глаза,
слух, язык, сердце — и все это бросаю в Твое жестокое лицо! И своим
проклятьем — побеждаю Тебя!..»
…Пьяницы и старухи в кабаке удивляются: вон за
столиком сидит Человек, пьет мало, а сидит много! Что бы это значило?
Пьяный бред перемежается репликами, рожденными, похоже, в угасающем
сознании Человека, — отголосками прошлого, эхом всей его жизни.
Являются музыканты — и те, и не те, что играли
когда-то на балах во дворце Человека. Трудно понять: они это или не они,
как трудно вспомнить минувшую жизнь и все, чего Человек лишился, —
сына, жены, друзей, дома, богатства, славы, самой жизни…
Старухи кружатся вокруг столика, за которым сидит,
понурив голову, Человек. Их пляска пародирует чудесный танец юных дам на
стародавнем балу у Человека.
Перед лицом смерти он встает во весь рост,
запрокинув прекрасную седую голову, и резко, громко, отчаянно
выкрикивает — вопрошая то ли небо, то ли пьяниц, то ли зрителей, то ли
Некоего в сером:
«Где мой оруженосец? Где мой меч? Где мой щит?»
Некто в сером смотрит на огарок свечи — она вот-вот в
последний раз мигнет и погаснет. «Я обезоружен!» — восклицает Человек, и
тьма обступает его. |