(1906)
Старый, тучный, измученный болезнями человек сидит в
чужом доме, в чужой спальне, в чужом кресле и с недоумением
рассматривает свое тело, прислушивается к своим чувствам, силится и не
может вполне осилить мыслей в своей голове: «Дураки! Они думают, что,
сообщив мне о готовящемся на меня покушении, назвав мне час, когда меня
должно было на куски разорвать бомбой, они избавили меня от страха
смерти! Они, дураки, думают, будто спасли меня, тайком привезя меня и
мою семью в этот чужой дом, где я спасен, где я в безопасности и покое!
Не смерть страшна, а знание ее. Если бы кто наверное знал день и час,
когда должен умереть, он не смог бы с этим знанием жить. А они мне
говорят: «В час дня, ваше превосходительство!..»
Министр, на которого революционеры готовили
покушение, задумывается в ту ночь, которая могла стать его последней
ночью, о блаженстве неведения конца, словно кто-то сказал ему, что он не
умрет никогда.
Злоумышленники, задержанные в установленное по
доносу время с бомбами, адскими машинами и револьверами у подъезда дома
министра, проводят последние ночи и дни перед повешением, к которому их
наскоро приговорят, в размышлениях столь же мучительных.
Как это может быть, что они, молодые, сильные,
здоровые, — умрут? Да и смерть ли это? «Разве я ее, дьявола, боюсь? —
думает о смерти один из пятерых бомбометателей, Сергей Головин. — Это
мне жизни жалко! Великолепная вещь, что бы ни говорили пессимисты. А
что, если пессимиста повесить? И зачем у меня борода выросла? Не росла,
не росла, а то вдруг выросла — зачем?..»
Кроме Сергея, сына отставного полковника (отец при
последнем свидании пожелал ему встретить смерть, как офицер на поле
брани), в тюремной камере еще четверо. Сын купца Вася Каширин, все силы
отдающий тому, чтобы не показать сокрушающий его ужас смерти палачам.
Неизвестный по кличке Вернер, которого считали зачинщиком, у которого
свое умственное суждение о смерти: совсем неважно, убил ты или не убил,
но, когда тебя убивают, убивают тысячи — тебя одного, убивают из страха,
значит, ты победил и смерти для тебя больше нет. Неизвестная по кличке
Муся, похожая на мальчика-подростка, тоненькая и бледная, готовая в час
казни вступить в ряды тех светлых, святых, лучших, что извека идут через
пытки и казни к высокому небу. Если бы ей показали после смерти ее
тело, она посмотрела бы на него и сказала: «Это не я», и отступили бы
палачи, ученые и философы с содроганием, говоря: «Не касайтесь этого
места. Оно — свято!» Последняя среди приговоренных к повешению — Таня
Ковальчук, казавшаяся матерью своим единомышленникам, так заботливы и
любовны были ее взгляд, улыбка, страхи за них. На суд и на приговор она
не обратила никакого внимания, о себе совсем забыла и думала только о
других.
С пятерыми «политическими» ждут повешения на одной
перекладине эстонец Янсон, еле говорящий по-русски батрак, осужденный за
убийство хозяина и покушение на изнасилование хозяйки (сделал он все
это сдуру, услыхав, что похожее случилось на соседней ферме), и Михаил
Голубец по кличке Цыганок, последним в ряду злодеяний которого было
убийство и ограбление трех человек, а темное прошлое — уходило в
загадочную глубину. Сам себя Миша с полной откровенностью именует
разбойником, бравирует и тем, что совершил, и тем, что теперь его
ожидает. Янсон, напротив, парализован и содеянным, и приговором суда и
повторяет всем одно и то же, вкладывая в одну фразу все, чего не может
выразить: «Меня не надо вешать».
Текут часы и дни. До момента, когда их соберут
вместе и затем вместе повезут за город, в мартовский лес — вешать,
осужденные по-одиночке осиливают мысль, кажущуюся дикой, нелепой,
невероятной каждому по-своему. Механический человек Вернер, относившийся
к жизни как к сложной шахматной задачке, мигом исцелится от презрения к
людям, отвращения даже к их облику: он как бы на воздушном шаре
поднимется над миром — и умилится, до чего же этот мир прекрасен. Муся
мечтает об одном: чтобы люди, в чью доброту она верит, не жалели ее и не
объявляли героиней. Она думает о товарищах своих, с которыми суждено
умереть, как о друзьях, в чей дом войдет с приветом на смеющихся устах.
Сережа изнуряет свое тело гимнастикой немецкого доктора Мюллера,
побеждая страх острым чувством жизни в молодом гибком теле. Вася Каширин
близок к помешательству, все люди кажутся ему куклами, и, как утопающий
за соломинку, хватается он за всплывшие в памяти откуда-то из раннего
детства слова: «Всех скорбящих радость», выговаривает их умильно… но
умиление разом испаряется, едва он вспоминает свечи, попа в рясе, иконы и
ненавистного отца, бьющего в церкви поклоны. И ему становится еще
страшнее. Янсон превращается в слабое и тупое животное. И только Цыганок
до самого последнего шага к виселице куражится и зубоскалит. Он испытал
ужас, только когда увидел, что всех на смерть ведут парами, а его
повесят одного. И тогда Танечка Ковальчук уступает ему место в паре с
Мусей, и Цыганок ведет ее под руку, остерегая и нащупывая дорогу к
смерти, как должен вести мужчина женщину.
Восходит солнце. Складывают в ящик трупы. Так же
мягок и пахуч весенний снег, в котором чернеет потерянная Сергеем
стоптанная калоша. |
