Автобиографическая проза (1975–1977)
Эта книга — не роман, не повесть, не лирический
дневник и не мемуары. Хронологические связи заменены здесь
ассоциативными, а поиски красоты — поисками подлинности, какой бы плохой
она ни казалась. Это мовизм (от «мове» — плохо). Это свободный полет
фантазии, порожденный истинными происшествиями. Поэтому почти никто не
назван здесь своим именем, а псевдоним будет писаться с маленькой буквы,
кроме Командора.
Мое знакомство с ключиком (Ю. Олеша) состоялось,
когда мне было семнадцать, ему пятнадцать, позднее мы стали самыми
близкими друзьями, принадлежали к одной литературной среде. Эскесс,
птицелов, брат, друг, конармеец — все они тоже одесситы, вместе с
киевлянином синеглазым и черниговцем колченогим вошедшие в энциклопедии и
почти все — в хрестоматии.
С птицеловом (Эдуард Багрицкий) я познакомился на
собрании молодых поэтов, где критик Петр Пильский выбирал лучших и потом
возил напоказ по летним театрам. Рядом с ним в жюри всегда сидел поэт
эскесс (Семен Кессельман), неизменно ироничный и беспощадный в
поэтических оценках.
Птицелов входил в элиту одесских поэтов, его стихи
казались мне недосягаемыми. Они были одновременно безвкусны и непонятно
прекрасны. Он выглядел силачом, обладал гладиаторской внешностью, и лишь
впоследствии я узнал, что он страдает астмой.
Вытащить его в Москву удалось только после
гражданской войны. Он был уже женат на вдове военврача, жил литературной
поденщиной, целыми днями сидел в свой хибарке на матраце по-турецки,
кашлял, задыхался, жег противоастматический порошок. Не помню, как
удалось когда-то выманить его на яхте в море, к которому он старался не
подходить ближе чем на двадцать шагов.
Ему хотелось быть и контрабандистом, и чекистом, и Виттингтоном, которого нежный голос звал вернуться обратно.
В истоках нашей поэзии почти всегда была мало кому
известная любовная драма — крушение первой любви, измена. Юношеская
любовь птицелова когда-то изменила ему с полупьяным офицером… Рана не
заживала всю жизнь.
То же было с ключиком и со мной. Взаимная зависть
всю жизнь привязывала нас друг к другу, и я был свидетелем многих
эпизодов его жизни. Ключик как-то сказал мне, что не знает более
сильного двигателя, чем зависть. Я же видел еще более могучую силу —
любовь, причем неразделенную.
Подругой ключика стала хорошенькая голубоглазая
девушка. В минуты нежности он называл ее дружочек, а она его — слоник.
Ради нее ключик отказался ехать с родителями в Польшу и остался в
России. Но в один прекрасный день дружочек объявила, что вышла замуж.
Ключик останется для нее самым-самым, но ей надоело голодать, а Мак
(новый муж) служит в губпродкоме. Я отправился к Маку и объявил, что
пришел за дружочком. Она объяснила ему, что любит ключика и должна
вернуться сейчас же, вот только соберет вещи. Да, рассеяла она мое
недоумение, теперь у нее есть вещи. И продукты, добавила она,
возвращаясь с двумя свертками. Впрочем, через некоторое время в моей
комнате в Мыльниковом переулке она появилась в сопровождении того, кого я
буду звать колченогим (Вл. Нарбут).
Когда-то он руководил Одесским отделением РОСТА.
После гражданской войны хромал, у него не хватало кисти левой руки, в
результате контузии он заикался. Служащих держал в ежовых рукавицах. При
всем том это был поэт, известный еще до революции, друг Ахматовой и
Гумилева. Дружочек почти в день приезда в Москву ключика снова появилась
в моей комнате и со слезами на глазах целовала своего слоника. Но
вскоре раздался стук. Я вышел, и колченогий попросил передать, что если
дружочек немедленно не вернется, он выстрелит себе в висок.
Со слезами же на глазах дружочек простилась с ключиком (теперь уже навсегда) и вышла к колченогому.
Вскоре я отвел ключика в редакцию «Гудка». Что вы
умеете? А что вам надо? — был ответ. И действительно. Зубило (псевдоним
ключика в «Гудке») чуть ли не затмил славу Демьяна Бедного, а наши с
синеглазым (М. Булгаков) фельетоны определенно потонули в сиянии его
славы.
Скоро в редакции появился тот, кого я назову другом
(И. Ильф). Его взяли правщиком. Из неграмотных и косноязычных писем он
создал своего рода прозаические эпиграммы, простые, насыщенные юмором.
Впереди, впрочем, его ждала всемирная слава. В Москву приехал мой
младший братец, служивший в Одесском угрозыске, и устроился в Бутырку
надзирателем. Я ужаснулся, заставил его писать. Вскоре он стал прилично
зарабатывать фельетонами. Я предложил ему и другу сюжет о поиске
бриллиантов, спрятанных в обивке стульев. Мои соавторы не только отлично
разработали сюжет, но изобрели новый персонаж — Остапа Бендера.
Прототипом Остапа был брат одного молодого одесского поэта, служивший в
угрозыске и очень досаждавший бандитам. Они решили убить его, но убийца
перепутал братьев и выстрелил в поэта. Брат убитого узнал, где
скрываются убийцы, пришел туда. Кто убил брата? Один из присутствовавших
сознался в ошибке: он тогда не знал, что перед ним известный поэт, а
теперь он просит простить его. Всю ночь провел Остап среди этих людей.
Пили спирт и читали стихи убитого, птицелова, плакали и целовались.
Наутро он ушел и продолжил борьбу с бандитами.
Мировая слава пришла и к синеглазому. В отличие от
нас, отчаянной богемы, он был человеком семейным, положительным, с
принципами, был консервативен и терпеть не мог Командора (В.
Маяковского), Мейерхольда, Татлина. Был в нем почти неуловимый налет
провинциализма. Когда он прославился, надел галстук бабочкой, купил
ботинки на пуговицах, вставил в глаз монокль, развелся с женой и затем
женился на Белосельской-Белозерской. Потом появилась третья жена —
Елена. Нас с ним роднила любовь к Гоголю.
Разумеется, мы, южане, не ограничивались лишь своим
кругом. Я был довольно хорошо знаком с королевичем (С. Есениным), был
свидетелем его поэтических триумфов и безобразных дебошей. Моя жизнь
текла более или менее рядом с жизнью Командора, соратника (Н. Асеева),
мулата (Б. Пастернака). Великий председатель земного шара (В. Хлебников)
несколько дней провел у меня в Мыльниковом. Судьба не раз сводила меня и
с кузнечиком (О. Мандельштамом), штабс-капитаном (М. Зощенко),
арлекином (А. Крученых), конармейцем (И. Бабелем), сыном водопроводчика
(В. Казиным), альпинистом (Н. Тихоновым) и другими, теперь уже ушедшими
из жизни, но не ушедшими из памяти, из литературы, из истории. |