Рассказ (1960)
Ваню — сына Дарьи Румянцевой — убило на фронте в
42-м г., а бумага с печатью и непонятной, но уж больно подозрительной
подписью (один крючок с петелькой) приходит больше чем через год. И
решает Дарья, что бумага фальшивая, подделанная каким-то недобрым
человеком.
Когда через деревню проезжают цыгане, Дарья каждый
раз ходит гадать на Ваню. И каждый раз карты раскидываются как нельзя
лучше. Получается — жив он. И Дарья терпеливо ждет конца войны.
К ночи, зимой и осенью, она уходит на конюшню
стеречь лошадей и там все думает про сына Ивана С рассветом
возвращается, волоча по пути какую-нибудь ломину, брошенный колышек либо
гнилую тесину — без дров зимой не проживешь. Избу она топит через день,
а картошку выдумывает варить в самоваре: и проще и выгоднее, да и
кипяток для питья выходит вроде бы чем-то позанятнее.
Дарья еще не вышла из возраста, и с нее берут полный
налог: яйца, мясо, шерсть, картошку. И все она уже сдала, кое-что
прикупив, иногда заменив одно другим, и только по мясу числится за ней
недоимка да денежный налог весь целехонький, не говоря уж о страховке,
займе и самообложении. По этим статьям у нее и за прошлый сорок второй
год не выплачено. А тут Пашка Неуступов, по прозвищу Куверик, по
здоровью не взятый в армию Ванин одногодок, приносит Дарье новые
обязательства. И требует «с государством рассчитываться».
Голод в народе начинается как-то незаметно,
понемногу, и никто не всплескивает руками, когда в колхозе от истощения
умирает первая старуха. А двери теперь почти не закрываются от великого
изобилия нищих. Вскоре становится совсем нечего есть. Бабы ходят в
дальний, еще хлебный колхоз — менять одежду на зерно и картошку. У Дарьи
есть хороший полушерстяной Иванов костюм. Иван купил его за три недели
до войны, не успел и поносить вдоволь. Когда Дарье становится невмоготу и
начинает больно болеть сердце, она выносит костюм из сенника и ловит
далекий, уже забиваемый затхлостью сундука Ванюшин запах. Раз, вывернув
карманы, видит копеечку и махорочную пыльцу и потом долго сидит,
разволнованная, с облегчающими слезами. А копеечку прячет в сахарницу.
На Первое мая сельский дедко, сивый бухтинник Миша,
покупает ее единственную оставшуюся живность — козу. Половину цены Дарья
берет деньгами (и тут же отдает их финагенту), половину — картошкой. И
делит картошку тоже пополам: корзину на питание, корзину на семена. Но
чтобы не умереть, приходится варить в самоваре и эту семенную картошку.
Наконец Дарья решается: идет с бабами, выменивает Иванов костюм на
полмешка картошки и обрезками сажает полторы гряды. А корзиной
оставшихся обрезанных картофелин питается до самой Казанской.
Наступает лето. Дарья каждый день ходит с бабами
косить, а на привалах греет на солнышке опухшие ноги. Ее все время тянет
в сон, кружится голова и тонко, по-угарному звенит в ушах. Дома Дарья
разговаривает с самоваром, как раньше разговаривала с козой или с
подпольной мышкой (мышка в ее избе теперь не живет).
И вдруг к Дарье снова приходит Пашка Куверик и
требует заплатить деньги. Одна ты, говорит, во всей деревне
злоупорничаешь. Больше Пашка ждать не намерен: придется, видно,
принимать меры. Деловито оглядев избу, он начинает описывать имущество,
потом уносит то, что находит ценным, — два фунта шерсти и самовар.
Дарья, плача, умоляет оставить ей самовар: «Век буду Бога за тебя
молить, Пашенька», но Кувери и слушать не хочет.
Без самовара в избе становится совсем неприютно и
пусто. Дарья плачет, но и слезы в глазах кончаются. Она грызет мягкую,
изросшую в земле картофелину, еще одну. Лежа на печи, Дарья пытается
отделить явь от сна и никак не может. Далекие громы кажутся ей шумом
широкой, идущей двумя полосами войны. Война представляется Дарье в виде
двух бесконечных рядов солдат с ружьями, и эти солдаты поочередно
стреляют друг в друга. А Иван — на горушке, и у него почему-то нет
ружья. Дарья мучительно хочет окрикнуть его, чтобы он поскорее взял
ружье, но крика не получается. Она бежит к сыну, да ноги не слушаются и
что-то тяжелое, всесильное мешает ей. А ряды солдат все дальше и дальше…
На третий или четвертый день Сурганиха видит в
магазине выставленный на прилавке Дарьин самовар. «Бес этот Куверик, —
думает Сурганиха, — самовар отнял у старухи». На покосе она рассказывает
о самоваре бабам, выясняется, что Дарья уже третий день не выходит в
поле. Бабы со всей деревни собирают кто сколько может и, выкупив
самовар, довольные, идут к Дарьиной избе, да только хозяйки в ней нет.
«Видно, сердешная, по миру ушла», — говорит Сурганиха.
За лето через деревню идут сотни нищих: стариков,
детей, старушек. Но Дарью никто не видел, и домой она не возвращается. И
только зимой до деревни доходит слух, что километрах в десяти отсюда, в
сеновале на лесной пустоши, нашли какую-то мертвую старуху. Кусочки в
ее корзине уже высохли, и одежда на ней была летняя. Бабы единогласно
решают, что это обязательно и есть ихняя Дарья. Но старик Миша только
подсмеивается над бабами: «Да разве мало таких старух по матушке-Расее?
Ежели считать этих старух, дак, поди, и цифров не хватит».
А может, и правы они, эти бабы, кто знает? Они, бабы, почти всегда бывают правы, особенно когда на земле такая война… |