Побывал я недавно в храме Облачного Леса, где происходила церемо­ния объяснений сутры Цветка Закона, и встретил там двух удивитель­ных старцев, они были старше годами, чем обычные люди. Одному было сто девяносто лет, другому — сто восемьдесят. В храме толпи­лось множество народу, монахи и миряне, слуги и служивые, важные господа и простой люд. Но наставник — толкователь сутр не появ­лялся, и все терпеливо ожидали. Тут слово за слово, и старцы принялись вспоминать прошлое — ведь они пережили тринадцать импе­раторских правлений и видели, и помнили всех придворных и импе­раторов. Все присутствующие придвинулись поближе, чтобы тоже послушать рассказы о старине. Когда еще услышишь такое! Старцам, а звали их Ёцуги и Сигэки, очень хотелось вспоминать о том, что происходило в старину, они говорили, что в древности люди, если им хотелось говорить, а нельзя было, выкапывали яму и в нее рассказы­вали свои секреты.

Как забавно было смотреть на старца Ёцуги, когда он раскрывал желтый веер с десятью планками из черного дерева хурмы и важно посмеивался. Он собрался поведать собравшимся о счастливой судьбе его светлости господина Митинаги из могущественного рода Фудзивара, превзошедшего всех в мире. Дело это трудное, великое, и потому придется ему по порядку рассказать о многих императорах и импе­ратрицах, министрах и высших сановниках. И тогда прояснится ход вещей в мире. А говорить Ёцуги будет только о том, что сам слышал и видел.

Обрадовались собравшиеся в храме и придвинулись еще ближе к старцам. А Ёцуги вещал: «С самого сотворения мира один за другим до нынешнего правления сменилось, кроме семи поколений богов, шестьдесят восемь поколений императоров. Первый был император Лзимму, но о тех отдаленных временах никто не помнит. Я же сам свидетель того времени, когда в первый день третьей луны третьего года Кадзё, в год младшего брата огня и коня взошел на престол им­ператор Монтоку и правил миром восемь лет. Его матушке, императ­рице Годзё, были посвящены прекрасные стихи прославленного поэта Аривара Нарихира. Как прекрасна и изящна была жизнь в старину! Не то что сейчас».

Сигэки сказал: «Ты поднес зеркало, и в нем отразились многочис­ленные судьбы людей знатных и знаменитых. У нас такое чувство, будто утреннее солнце ярко осветило нас, стоящих перед мраком долгих лет. Я теперь как зеркало в шкатулке для гребней, что лежит брошенное в женских покоях. В нем трудно что-нибудь разглядеть. Когда мы стоим против вас, подобно отполированному зеркалу, то прозреваем прошлое и будущее, судьбы, характеры и формы».

Ёцуги сложил так:

Ёцуги рассказывал: «Левый министр Моротада был пятым сыном благородного Тадахиры. У него была дочь неизъяснимой прелести. Когда она собиралась во дворец и садилась в коляску, то волосы ее тянулись через весь двор до главного столба в зале приемов, а если под волосы подложить белую бумагу, то ни кусочка не будет видно. уголки ее глаз были немного опущены, что было очень изящно. Как-то император узнал, что сия юная особа знает наизусть знаменитую антологию «Собрание старых и новых песен Японии», и решил испы­тать ее. Он спрятал книгу и наизусть прочитал начальные строки Предисловия, «Песни Ямато…», и она легко продолжила и потом чи­тала стихи из всех разделов, и никаких расхождений с текстом не было. Услыхав об этом, благородный господин ее отец, левый ми­нистр Моротада, облачился в парадные одежды, вымыл руки и пове­лел повсюду читать сутры и сам молился за нее. А император полюбил дочь Моротады необыкновенной любовью, самолично учил ее играть на цитре, но потом, говорят, любовь его совсем прошла. Она же родила сына, всем сын был хорош и собою прекрасен, но скорбен главою. Так что сын великого правителя и внук славного мужа левого министра Моротады оказался слабоумным — это поис­тине удивительно!»

Ёцуги рассказывал: «Когда император-монах Сандзё был еще жив, то все было хорошо, но когда он скончался, то для опального принца все изменилось и стало не так, как бывало. Придворные не являлись к нему и не предавались вместе с ним развлечениям, никто не слу­жил ему. Не было никого, кто разделил бы с ним часы скуки, и он мог только рассеянно предаваться воспоминаниям о лучших време­нах. Придворные стали пугливы и, страшась гнева нового императо­ра, обходили стороной покои принца. И челядинцы в доме сочли, что служить ему затруднительно, и самые низшие слуги ведомства двор­цового порядка считали зазорным убирать в его покоях, и потому трава густо разрослась в его саду, а жилище обветшало. Редкие при­дворные, что иногда навещали его, советовали ему самому отречься от наследства и сложить с себя сан, прежде чем его заставят сделать это. И когда посланный могущественного Митинаги из рода Фудзивара явился к принцу, тот сообщил ему, что решил постричься в мона­хи: «Мне не дано знать сроки моего пребывания в сане наследного принца и свою судьбу в этом мире. Сложив с себя сан, я утолю свое сердце и стану подвижником на пути Будды, отправлюсь в паломни­чество и буду пребывать в мире и спокойствии».

Митинага, боясь, что принц может передумать, явился к нему в сопровождении своих сыновей и многочисленной блестящей свиты, со скороходами и верховыми передовыми. Выход его был многолю­ден и шумен, и, должно быть, на сердце у принца, хотя он и решил­ся, было неспокойно. Господин Митинага понимал его чувства и сам прислуживал ему за столом, подавал блюда, своими руками вытирал столик. Утратив же свой высокий сан, бывший принц тяжко оплаки­вал потерю и вскоре скончался».

Ёцуги рассказывал: «Один старший советник был от природы искусен в изготовлении вещей. Государь в то время был еще совсем юн годами, и изволил он как-то повелеть своим придворным принести ему новых игрушек. И все бросились искать разные диковинки — зо­лотые и серебряные, лаковые и резные — и принесли малолетнему императору целую гору красивейших игрушек. Старший советник же смастерил волчок, и прицепил к нему пурпурного цвета шнуры, и за­крутил перед императором, и тот стал бегать за волчком кругами и веселиться. И стала эта игрушка его постоянной забавой, а на гору дорогих диковинок он и не взглянул, А еще придворные делали веера из золотой и серебряной бумаги с блестками, а планки — из аромат­ного дерева с разными вычурами, писали на несказанно красивой бу­маге редкие стихи. Старший советник же взял для веера простую желтоватую бумагу с водяным знаком и, «сдерживая кисть», изуми­тельно написал «травяным письмом» несколько поэтических слов. И все пришли в восхищение, а государь вложил этот веер в свою руч­ную шкатулку и часто им любовался».

Ёцуги рассказывал: «Однажды давным-давно государь отправился в путешествие верхом и взял с собой юного пажа из рода Фудзивара, государь изволил забавляться игрой на цитре, а играли на ней с помо­щью особых когтей, надеваемых на пальцы. Так вот император сии когти где-то в пути изволил обронить, и как ни искали их, найти не могли. А в путешествии другие когти было не достать, и тогда госу­дарь повелел пажу оставаться в том месте и когти непременно найти. А сам повернул коня и поехал во дворец. Бедный паж положил много трудов, чтобы те когти найти, но их нигде не было. Вернуться же ни с чем было нельзя, и дал мальчик обет Будде, что на том месте, где обнаружатся когти, он построит храм. Как такое желание могло зародиться в столь юном сердце? Видно, все это было предопределе­но: и то, что император обронит когти, и то, что повелит пажу ис­кать их. Такова история храма Горакудзи. Его задумал построить совсем юный отрок, что, конечно, удивительно».

Ёцуги рассказывал: «От дочери принца родились два мальчика, как два стройные деревца, собою прекрасны и умны, выросли и стали младшими военачальниками при дворе, господами, «срывающими цветы». Однажды в год старшего брата Дерева и Собаки разразилось жестокое поветрие, и старший брат скончался утром, а младший — вечером. Можно только представить себе, каковы были чувства матери, у которой в течение дня умерли двое детей. Младший брат долгие годы ревностно выполнял законы Будды и, умирая, сказал своей ма­тери: «Когда я скончаюсь, не делайте с моим телом ничего, что подо­бает в таких случаях, просто почитайте надо мной сутру Цветка Закона, и я непременно вернусь». Сие завещание мать его не то что забыла, но поскольку была не в себе после смерти двоих, то кто-то другой из домашних поворачивал изголовье к западу и прочее, что полагалось, и потому он не смог возвратиться. Позже он привиделся во сне своей матери и обратился к ней со стихами, ибо он был пре­красный стихотворец:

И как же она пожалела об этом! Младший сын был редкостной красоты, и в будущих поколениях вряд ли появится кто-нибудь его превосходящий. Он всегда был слегка небрежен в одежде, но намно­го элегантней всех тех, кто старался изо всех сил. Он не обращал внимания на людей, а только бормотал под нос сутру Цветка Закона, но с каким непревзойденным изяществом перебирал он хрустальные четки! Старший брат был тоже пригож, но намного грубее младшего. Как-то раз уже после смерти они явились во сне одному ученому мо­наху, и тот стал расспрашивать их о судьбе в обители смерти и рас­сказывать, как матушка горюет о младшем брате, а тот ответил, ласково улыбаясь:

Придворные помнили, как однажды во время снегопада младший брат посетил левого министра и сломал в его саду ветку сливы, отяг­ченную снегом, он встряхнул ее, и снег медленно осыпался хлопьями на его платье, а поскольку изнанка его платья была блекло-желтой, а рукава, когда он срывал ветку, вывернулись наизнанку, то снег запят­нал их, и весь он в снегу так сиял красотой, что некоторые даже про­слезились. Это было исполнено столь печального очарования!

Ёцуги рассказывал: «Один император был одержим злым духом и часто пребывал в дурном настроении и иногда мог совсем забыть себя и предстать в смешном виде перед подданными, но он умел сла­гать прекрасные песни, люди передавали их из уст в уста, и никто не мог сравниться с ним в поэзии. Он окружал себя только изысканны­ми вещами, я удостоился лицезреть его тушечницу, которую он пожертвовал на чтение сутр, когда заболел Шестой принц: на берегу моря была изображена гора Хорай, длиннорукие и длинноногие су­щества, и все выделано с необыкновенным искусством. Великолепие его утвари не поддается описанию. Его обувь выносили показывать народу. Он весьма искусно писал картины, умел с неподражаемым искусством рисовать тушью катящиеся колеса экипажа, а однажды изобразил обычаи, принятые в богатых домах и у простолюдинов, да так, что все залюбовались».

Не было конца историям Ёцуги, другой старец Сигэки вторил ему, и прочие люди, служивые, монахи, слуги, тоже вспоминали по­дробности и добавляли, что знали, о жизни замечательных людей Японии. И старцы не переставали повторять: «Как счастливо мы встретились. Мы открыли мешок, что годами оставался закрытым, и разорвали все прорехи, и все истории вырвались наружу и стали до­стоянием мужчин и женщин. Был такой случай. Однажды человек святой жизни, желавший посвятить себя служению Будде, но коле­бавшийся, прибыл в столицу и увидел, как министр является ко двору в блестящем одеянии, как бегут впереди него слуги и телохра­нители, а вокруг шествуют подданные, и подумал, что, видно, это первый человек в столице. Но когда министр предстал перед Митинага из рода Фудзивара, человеком незаурядной воли и ума, могуще­ственным и непреклонным, святой человек понял, что именно он превосходит всех. Но вот появилась процессия и возгласили прибы­тие императора, и по тому, как его ожидали и принимали и как вно­сили священный паланкин, как ему оказывали уважение, святой человек понял, что первый человек в столице и в Японии — это ми­кадо. Но когда император, сойдя на землю, преклонил колени перед ликом Будды в зале Амида и сотворил молитву, святой сказал: «Да, нет никого, кто был бы выше Будды, вера моя теперь безмерно укре­пилась».