Роман (1798–1799, не закончен)
Юлий пытается найти Люцинду там, где он привык ее
видеть — в ее комнате, на их кушетке, — и, не отыскав ее, начинает вести
с ней странный, лишенный определенного содержания разговор, то
отдаваясь на волю влекущих его фантазий, то прибегая к помощи исписанных
им когда-то листков, сохраненных ее заботливыми руками. В этом наплыве
образов он хочет прежде всего найти слова и краски для описания той
радости и любви, которая связывает его с ней, той гармонии, в глубины
которой они погружаются вдвоем, не размыкая объятий. «Я уже больше не
могу сказать «моя любовь» или «твоя любовь», — пишет он, — обе они
одинаковы и слиты воедино, являясь в равной мере любовью и взаимностью».
Один из его «снов наяву» он называет «Аллегорией
дерзости». В искусно возделанном саду ему удается побороть внезапно
прыгнувшее на него отвратительное чудовище; поверженное, оно
превращается в обыкновенную лягушку, и некто, стоящий у него за спиной,
называет ему имя фантома. «Это — Общественное Мнение, — говорит он, — а я
— Остроумие», Следуя за своим новым спутником, Юлий видит забавные и
поучительные сцены, в которых, кроме четверых юношей, участвуют
Дерзость, сперва отпугивающая Юлия своим вызывающим и смелым видом,
Деликатность, Приличие, Скромность; они разгуливают по зеленым лугам,
созданным великой волшебницей фантазией, и сами они вызваны к жизни ее
волей. Они то меняют маски, то раскрывают свои истинные лица; но именно
Дерзость своей независимостью и проницательностью все больше привлекает
нашего странника. Самого же себя он начинает называть «возлюбленный сын
Остроумия», подобно тому как рыцарь, странствующий в поисках
приключений, говорит про себя: «Я — возлюбленный сын счастья».
«Общество, — говорит он Люцинде в одной из их
дальнейших бесед, — это хаос, который должен быть гармонизирован, может
быть, только при помощи остроумия, если же не шутить и не дурачиться с
элементами страсти, то она сгущается в непроницаемые массы и затемняет
всё». Юношеские годы Юлия могли бы служить прекрасной иллюстрацией как
верности этого тезиса, так и его собственного постоянства в следовании
ему. В те годы мысль его находилась в постоянном брожении; каждое
мгновение готов он был встретить нечто необычайное. Ничто не могло бы
его поразить, и меньше всего его собственная гибель. Без дела и без цели
бродил он между вещами и людьми, как человек, который с трепетом ждет
чего-то такого, от чего зависит его счастье. Все могло его прельстить, и
вместе с тем ничто не могло удовлетворить его.
При этом ни одно из проявлений распутства не могло
превратиться для него в неотъемлемую привычку, ибо в нем было столько же
презрения, сколько и легкомыслия. В конце концов это презрение
отвратило его от нынешних его спутниц; он вспомнил о подруге своего
отрочества, девочке нежной, возвышенной и невинной; поспешив вернуться к
ней, он нашел ее уже сформировавшейся, но такой же благородной,
задумчивой и гордой, как раньше. Он решил обладать ею, с брезгливостью
отвергая малейшие соображения о морали; но, когда он почти достиг
своего, внезапный поток ее слез охладил его и вызвал в его душе что-то
похожее на раскаяние. После этого он снова погрузился на время в прежний
образ жизни; но вскоре в этом водовороте развлечений он встретил еще
одну девушку, которой захотел обладать безраздельно, невзирая на то что
нашел ее среди тех, кто почти открыто принадлежит всем; она была почти
столь же порочна, как та — невинна, и обычно в своих отношениях с
мужчинами, исполняя то, что считала своей обязанностью, оставалась
совершенно холодной; но Юлий имел счастье понравиться ей, и она вдруг
привязалась к нему больше, чем это можно выразить словами. Может быть,
впервые ей перестало нравиться то окружение, которое до сих пор ее
вполне удовлетворяло. Юлий это чувствовал и радовался этому, однако не
мог до конца преодолеть того презрения, которое внушали ему ее профессия
и ее испорченность. Когда она ему сказала, что он будет отцом ее
ребенка, он счел себя обманутым и оставил ее. Ее слуга позвал его к ней;
после долгих уговоров он последовал за ним; в ее кабинете было темно,
он приник к ней — и услышал глубокий вздох, который оказался последним;
взглянув на себя, он увидел, что он в крови. В порыве отчаяния она
нанесла себе многочисленные раны, большинство из которых оказались
смертельными… Этот случай преисполнил его ужасом и отвращением к
общественным предрассудкам. Раскаяние подавлял он посредством гордости,
только усиливавшейся тем чувством нового, более выношенного презрения к
миру, которое он ощущал в себе.
Однако прошло время, и он встретил женщину,
избавившую его от этой болезни. Она сочетала в себе любезность и
артистизм с самообладанием и мужеством; обожествляя ее, он не считал
себя вправе пытаться нарушить ее семейное счастье; чувство к ней
сделалось для его духа прочным средоточием и основанием нового мира. Он
вновь осознал в себе призвание к божественному искусству; свою страсть и
свою юность он посвятил возвышенному труду художника, и постепенно море
вдохновения поглотило поток его любовного чувства.
Случилось, однако, что он встретил молодую
художницу, которая, подобно ему, страстно поклонялась прекрасному. Лишь
немного дней провели они вдвоем, и Люцинда отдалась ему навеки, открыв
ему всю глубину своей души и всю силу, естественность и возвышенность,
которые в ней таились. Долгое время он называл страстью то, что он
чувствовал к ней, и нежностью то, что она давала ему; промелькнуло более
двух лет, прежде чем он осознал, что безгранично любим и сам любит с не
меньшей силой. Любовь, понял он, не только тайная внутренняя
потребность в бесконечном; она одновременно и священное наслаждение
совместной близостью. Только в ответе своего «Ты» может каждое «Я»
полностью ощутить свое бесконечное единство.
Высшее проявление разума заключается не в том,
чтобы поступать по своему намерению, а в том, чтобы предаваться всей
душой фантазии и не мешать забавам молодой матери с ее младенцем.
Мужчина пусть боготворит возлюбленную, мать — ребенка и все — вечного
человека. И душа постигнет жалобу соловья и улыбку новорожденного и
поймет значение всего, что тайными письменами начертано в цветах и
звездах; священный смысл жизни, так же как вечный язык природы. Она
никогда не сможет покинуть этот волшебный круг, и все, что она создаст
или произнесет, все будет звучать как удивительный романс о чудесных
тайнах детского мира богов, сопровождаемый чарующей музыкой чувств и
украшенный полным глубокого значения цветением милой жизни. |