Анатолию Федоровичу Кони принадлежит видное место в истории русской культуры второй половины XIX - начала XX века. Мы чтим в его лице, прежде всего выдающегося юриста-практика - бесстрастного судью и гражданина, который, по меткому определению одного из современников, в условиях неправосудного строя грудью бился за праведный суд. Кони был также крупным ученым в области права, блестящим педагогом и прирожденным литератором, непревзойденным мастером ораторского искусства, неутомимым общественным деятелем. И что не менее важно, прекрасным человеком - прямым, добрым, бескомпромиссно честным.

Не случайно в числе друзей Анатолия Федоровича были И. С. Тургенев и Н. А. Некрасов, И. А. Гончаров и Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой и А. Ф. Писемский, многие другие выдающиеся писатели, журналисты, актеры, передовые общественные деятели. А сколько замечательных людей, оставивших свой след в истории нашей страны, было связано с А. Ф. Кони узами если не дружбы, то самого близкого и доброго знакомства!

А. Ф. Кони прожил долгую и нелегкую, но поистине прекрасную жизнь. Его служебная, литературная и общественная деятельность длилась более шестидесяти лет. Он родился в царствование Николая I, два десятилетия спустя после поражения, декабрьского восстания 1825 года и через семь лет после гибели Пушкина, а умер в канун десятой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

Анатолию Федоровичу довелось стать свидетелем и участником событий, знаменовавших собою смену нескольких эпох в русской истории. Общественный подъем 60-х годов XIX века и революционное народничество 70-х годов; реформы Александра II и контрреформы Александра III; кровавый дебют царствования Николая II; народная революция 1905-1907 годов и крах самодержавия в феврале 1917-го; победа Октябрьской революции и первые шаги рабоче-крестьянской власти - таков диапазон этих событий. И почти вся жизнь Анатолия Федоровича была связана с городом на Неве, его родным городом, который он горячо любил и которому посвятил немало ярких страниц в своих воспоминаниях, статьях и очерках.

Более семидесяти лет жизни провел он в Петербурге - Петрограде - Ленинграде и стал поистине "живущей вечностью", как шутливо называли его студенты первых советских вузов, где Кони, несмотря на преклонный возраст и болезни, увлеченно читал курсы лекций, выступал с воспоминаниями и докладами, испытывая большую радость и удовлетворение от постоянного общения с молодежью.

"Я прожил жизнь так, что мне не за что краснеть, - писал А. Ф. Кони на склоне лет. - Я любил свой народ, свою страну, служил им, как мог и умел... Я много боролся за свой народ, за то, во что верил".

Это очень искренние и правдивые слова. А. Ф. Кони отдал всю свою жизнь идеалам справедливости и гуманизма. Он не был ни социалистом, ни революционером, никогда не входил ни в какие партии. Но, будучи либералом, находясь в скрытой или явной оппозиции к правительству (но не к монархии). Кони примыкал к тому крылу русского дворянского либерализма, которое можно назвать демократическим, или левым.

Политические взгляды Кони, равно как его оценки некоторых общественных институтов пореформенной России, а также отдельных государственных и общественных деятелей, порою расходятся с нашими, что вполне закономерно. Человек своего времени, он мыслил его категориями, жил его заботами и надеждами. Однако жизнь и деятельность Анатолия Федоровича Кони являют собой высокий пример полной отдачи своему делу. Их гуманистическая, патриотическая направленность вызывает глубокое уважение наших современников. Не потеряло своего значения и его духовное наследие.

Как это ни парадоксально, при огромной известности и общественном авторитете выдающегося юриста и литератора о нем, кроме двух специально посвященных ему сборников, изданных в связи с его восьмидесятилетием и первой годовщиной смерти и давно уже ставших библиографической редкостью, не было ни одного основательного биографического очерка.

                                   «Я ВЕРИЛ И ВЕРЮ В РОССИЮ»

Прошли считанные недели после штурма Зимнего и Второго съезда Советов, взявшего власть в свои руки. Созданный съездом Совет Народных Комиссаров во главе с В. И. Лениным делал свои первые шаги. Образованные взамен старых министерств народные комиссариаты существовали пока больше на бумаге. Курьеры да несколько ответственных работников - вот и всё, что составляло наркомат. Старые чиновники, то есть основные служащие прежних министерств, в подавляющей своей части отказывались признавать новую власть и служить ей, саботировали ее распоряжения. Саботажников пришлось уволить, а найти им замену было не так-то просто.

Пустовало и большинство кабинетов Наркомата просвещения, занявшего здание бывшего министерства у Чернышева моста (ныне - площадь Ломоносова). Нарком Луначарский, не зная сна и отдыха, искал работников, которые бы хоть что-то понимали в деле народного образования и на которых можно было бы опереться.

"Я, конечно, прекрасно понимал, - пишет Луначарский, - всю исключительную значительность этого блестящего либерала, занявшего одно из самых первых мест в нашем передовом судебном мире эпохи царей. Мне самому чрезвычайно хотелось видеть маститого старца и знать, что, собственно, хочет он мне сказать, мне - пролетарскому наркому, начинающему свою деятельность в такой небывалой мировой обстановке".

И пролетарский нарком отправился на Надеждинскую улицу к действительному тайному советнику, члену Государственного совета, сенатору Кони - не отмененные Временным правительством, все эти высшие чины и звания формально пока сохранялись, ибо будут упразднены решением Совнаркома лишь некоторое время спустя, в декабре 1917-го. Анатолий Федорович принял наркома в своем кабинете, который еще хранил, по словам Луначарского, все следы его нормальной жизни: большое количество книг, удобные кресла вокруг стола.

"Кони встал на своих нестойких ногах, но я поспешно попросил его сесть, - читаем далее в воспоминаниях наркома. - Свои острые колени он накрыл чем-то вроде пледа и довольно пристально разглядывал меня, пока я усаживался... Лицо его было совсем желтым, словно старая слоновая кость, да и черты его казались вырезанными очень искусным, тонким резчиком по слоновой кости, такие определенные в своем старчестве, такие четкие и изящно отточенные..."

И далее Луначарский признаётся, что когда шел к Кони, то был почти убежден, что тот непременно обратится к нему с какой-нибудь просьбой. Времена-то ведь были исключительно трудные, даже самые простые условия быта, особенно для старого человека, привыкшего жить комфортно и обеспеченно, стали недоступны. В полутемном кабинете было так холодно, что Луначарский даже пожалел о снятом в передней пальто. А Кони, словно угадав ход мыслей наркома и оттого даже испугавшись, поспешил опровергнуть их.

- Мне лично решительно ничего не нужно, - сказал Анатолий Федорович. - Я разве что хотел спросить вас, как отнесется правительство, если я по выздоровлении кое-где буду выступать, особенно с моими воспоминаниями. У меня ведь чрезвычайно много воспоминаний. Я записываю их отчасти, но очень многое не вмещается на бумагу. Кто знает, сколько времени я проживу! Людей, у которых столько на памяти, как у меня, очень немного.

- Наркомпрос будет весьма сочувствовать всякому вашему выступлению с соответствующими воспоминаниями, будь то в письменной форме или в форме лекций.

- Впрочем, я очень плохо себя чувствую, и я совсем калека, - горько вздохнул Кони. Он немного помолчал, а потом заговорил, да так, что, по словам Луначарского, тут сразу можно было узнать Анатолия Федоровича, с его непревзойденной по своей логике и образности речью.

"Он говорил мне, что решился пригласить меня для того, чтобы сразу выяснить свое отношение к совершившемуся перевороту и новой власти. А для этого он-де хотел начать с установления своего отношения к двум формам старой власти - к самодержавию и к Временному правительству".

И далее - "с огромным презрением, презрением тонкого ума и широкой культуры" - Кони, глядя сверху вниз на царей и их приближенных, начал свой рассказ, изобилующий меткими наблюдениями и характеристиками, об Александре II и Александре III, а, говоря о Николае II, только махнул рукой.

Потом Кони говорил о бездарности царских министров, об их бесчестности и безответственности, склонности к постоянным интригам, об их жалком бюрократическом вырождении. А какие слова адресовал он Временному правительству! Даже судорога сарказма пробежала по его большим губам.

Кони задумался и, взглянув на Луначарского косым, внимательным и недоверчивым взглядом, произнес медленно, как бы размышляя вслух:

- Может быть, я очень ошибаюсь. Мне кажется, что последний переворот действительно великий переворот. Я чувствую в воздухе присутствие истинно сильной власти. Да, если революция не создаст диктатуры - диктатуры какой-то мощной организации, - тогда мы, вероятно, вступим в смутное время, которому ни конца, ни края не видно и из которого бог знает что выйдет, возможно, даже крушение России. Вам нужна железная власть и против врагов, и против самих себя! Ведь в таком быстро организующемся правительственном аппарате, который должен охватить землю от Петербурга до последней деревушки, всегда попадается множество сора. Придется резко критиковать самих себя. А сколько будет и ошибок, болезненных ошибок, ушибов о разные непредвиденные углы! И все же я чувствую, что в вас действительно огромные массы приходят к власти. Тут на деле открывается возможность широчайшего подбора властителей по доверию народа, проверенных в работе... Что же, я верил и верю в Россию, я верил и верю в гиганта, который был отравлен, опоен, обобран и спал. Я всегда предвидел, что когда народ возьмет власть в свои руки, это будет в совсем неожиданных формах, совсем не так, как думали мы - прокуроры и адвокаты народа. И так оно и вышло. Когда увидите ваших коллег, передайте им мои лучшие пожелания.

Итак, Анатолий Федорович во время этой встречи выразил не только полную лояльность по отношению к Советской власти через одного из высших ее представителей, но и признание ее целей, готовность сотрудничать с нею. Естественно, что, когда некоторое время спустя Анатолию Федоровичу, как и многим другим "бывшим", Советское правительство предложило, если он того пожелает, выехать за границу, Кони решительно отказался.

- Когда больна мать-родина, сын должен остаться около нее, - был его ответ.

В начале января 1918 года Кони был избран профессором Первого Петербургского (ныне - Ленинградского) университета по кафедре уголовного судопроизводства, а затем Второго Петербургского университета, просуществовавшего, впрочем, недолго - около двух лет. Этот университет был образован на базе Психоневрологического института, который открылся за несколько лет до революции как вольная частная школа, учрежденная научной общественностью Петербурга. Разместился он за Невской заставой, на углу Казачьей улицы и улицы Первого Луча (ныне - улица Бехтерева, 3), в здании, специально построенном для него на средства, собранные общественностью. Инициатором и фактическим главой института был В. М. Бехтерев, председатель Русского общества нормальной и патологической психологии.

В мае 1918 года Психоневрологический институт стал государственным и получил наименование Второго Петербургского (Петроградского) государственного университета. Он состоял из нескольких факультетов (педагогического, юридического, медицинского, естественно-исторического), которые имели общую направленность и цель - всестороннее изучение человеческой личности, то есть как в биологических, так и в социальных проявлениях. Неудивительно, что преемниками Второго Петроградского университета стали несколько медицинских научных учреждений. А с его преобразованием прекратилась в нем и преподавательская деятельность Кони.

Однако загрузка Анатолия Федоровича и без того была более чем достаточной. Помимо чтения лекций в так называемом Железнодорожном университете, который существовал тогда при Доме просвещения Мурманской железной дороги и вел культурно-просветительную и профессионально-техническую работу среди рабочих и служащих дороги как в самом Петрограде, так и на дистанциях, Анатолий Федорович начал преподавать курс этики общежития в Петроградском кооперативном институте и курс ораторского искусства в Институте живого слова, где затем также прочел курс этики общежития. Это были совершенно новые учебные заведения, созданные Советской властью для детей трудящихся, жаждавших знаний.

Образованный при театральном отделе Народного комиссариата просвещения Институт живого слова - детище А. В. Луначарского - являлся высшим учебным и научно-исследовательским заведением. Выступая на открытии института 15 ноября 1918 года, Луначарский, в частности, сказал:

"Нужно вернуть человеку его живое слово; это может быть понято всесторонне, многогранно. Это значит проложить правильные пути между внутренним человеческим миром и словесным его выражением, включая в словесное выражение ту эмоцию, те окраски, тот тембр, ритм, тот аккомпанемент, которые входят как нераздельные явления в человеческую речь. Я настаиваю на том, что искусство речи глубоко психологично и глубоко социально. То, что я знаю много слов, что я говорю без запинки, - это еще не значит, что я умею говорить. Умеет говорить человек тот, кто может высказать свои мысли с полной ясностью, выбрать те аргументы, которые особенно подходящи в данном месте или для данного лица, придать им тот эмоциональный характер, который был бы в данном случае убедителен и уместен".

Свою выразительную речь Луначарский закончил так:

"Есть эпохи, в которых свобода речи признаётся окончательно или становится обязательной, хотя бы ей пришлось прокладывать путь через препоны, когда слово оказывается острым орудием борьбы, самым совершенным, каким человек располагает, именно потому, что искусство заражать есть искусство убеждать, и тогда каждый стремится к тому, чтобы быть этим словом вооруженным не только для того, чтобы провести свои идеи, защитить свои интересы и отразить чужое нападение, но чтобы участвовать в том многоголосом хоре, в который складывается в конце концов этот хаос политической борьбы в данном народе в данное время. Участвовать как равноправному, имеющему свою определенную партию. Человек, который молчит в эпоху политических кризисов, это получеловек. Он обязан говорить. Он обязан говорить даже тогда, когда сказать полностью свое слово означает рисковать."

Речь наркома очень понравилась Анатолию Федоровичу. Ему, человеку твердых убеждений, всегда имевшему "свою определенную партию" и умевшему блестяще выразить и защитить ее, эта речь была близка и по духу, и по мысли.

Нагрузка, которую взвалил на свои плечи семидесятипятилетний, согбенный дугою, с больными ногами, передвигающийся на двух костылях старик, может показаться поистине феноменальной. В университете - четыре лекции в неделю; в Институте живого слова - шесть лекций в неделю; в Железнодорожном университете - две лекции в неделю. А сколько лекций и выступлений с воспоминаниями в самых различных аудиториях - перед красноармейцами, курсантами, рабочими, медиками... И все это - в нетопленых, промозглых помещениях, в разных частях города, а то и в пригородах. Как только у него хватало сил и характера, сколько надо было иметь мужества и доброй воли, чтобы так вот повсюду поспевать, не теряя оптимизма и веры!

В фонде А. Ф. Кони, хранящемся в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, есть листок с автобиографией Анатолия Федоровича, написанной им собственноручно и озаглавленной "Curriculum vitae с 1907 г." (краткое жизнеописание - лат.). Перечислив учебные заведения, в которых он преподавал после Октября, Кони далее пишет:

"Лекции в Доме ученых, в городской думе (на съезде психиатров); в Доме литераторов; в Доме Герцена; в Пушкинском доме; в Толстовском музее; в клубе Института гражданских инженеров; в Доме просвещения (на Владимирской, 12); в Обществе охраны и изучения Петербурга; в Обществе охраны материнства и младенчества; в училище св. Анны, в Политехническом институте; в Военно-медицинской академии; в Пироговском обществе; в Женском медицинском институте и др., а также в Детском Селе и в санатории Дома ученых там же".

Кажется, не было в Петрограде начала 20-х годов такого учреждения, куда бы не приглашали выступить Анатолия Федоровича, и никто никогда не знал от него отказа.

Отметим, что упомянутый Кони Дом литераторов размещался в доме II по Бассейной улице (до 1917 года там находился игорный дом). Его деятельностью руководила коллегия по управлению домом, имелась также литературно-научная коллегия. А. Ф. Кони был членом Дома литераторов. В январе 1921 года, в 84-ю годовщину со дня гибели А. С. Пушкина, он произнес там взволнованную речь, посвященную поэту, которого горячо любил и высоко чтил. Кроме того, Кони являлся также членом литературного отдела Дома искусств (набережная Мойки, 59), объединившего писателей, художников и музыкантов и ставшего в те трудные дни активно действующим очагом культуры для всего города. Кони выступал там с воспоминаниями о Тургеневе, Достоевском, Толстом. Его воспоминания послужили темой двух вечеров. В числе других писателей и художников, проживавших тогда в Доме искусств и слушавших Кони, были также баронесса В. И. Икскуль, старая знакомая Анатолия Федоровича, и старейшая писательница Е. П. Леткова-Султанова.

Кони не только читал лекции в институтах, не только выступал перед самыми различными аудиториями. Не обходились без его участия и собрания Союза деятелей художественной литературы, проходившие обычно в помещении издательства "Всемирная литература", созданного после революции А. М. Горьким (оно размещалось в особняке на Моховой улице, 36). Горький же вовлек большинство писателей Петрограда и в названный выше союз, предпринимал шаги к его активизации, стремился обратить внимание этой профессиональной организации прежде всего на проблемы творческие. Заседания членов союза проходили иногда и в квартире Горького. На одном из заседаний Кони наряду с Горьким и Куприным был избран в арбитражную комиссию, а также в редакционную коллегию, в которую вошли А. М. Горький, А. А. Блок, Ю. Л. Слёзкин, В. Я. Шишков и другие писатели.

Союз деятелей художественной литературы просуществовал недолго. В конце апреля того же 1919 года он прекратил свою деятельность, поскольку Народный комиссариат просвещения отказал ему в финансировании. Некоторое время спустя его преемником стало Петроградское отделение Всероссийского союза писателей, правление которого проводило свои заседания также в помещении издательства "Всемирная литература" на Моховой. "Союз ставит себе целью, - говорилось в его статусе, - объединение всех писателей на почве защиты их профессиональных и духовных интересов". Кони не только вошел в него, но и был избран наряду с четырьмя другими литераторами в состав судей чести.

Всюду Анатолий Федорович "выступал с величайшей охотой и с неизменным успехом, - свидетельствует К. И. Чуковский. - Читал о Пушкине, о Льве Толстом, о Пирогове, о воспитании детей, о перевоспитании преступников, об этике общежития и, конечно, о своем любимом человеколюбце Гаазе. У него было великое множество тем, но, о чем бы он ни читал, всякая его лекция звучала как моральная проповедь, всякая упорно твердила о том, как прекрасна человеческая совесть, сколько счастья в служении добру. О чем бы он ни говорил, в каждой лекции слышался один и тот же неизменный подтекст:

Голос у него тогда был слабый, стариковский, простуженный, но слушали его с таким жадным вниманием, что шепот его доходил до самых далеких рядов".

Кони постоянно думал о юном поколении, о его будущем, общение с молодежью доставляло ему особенное удовольствие и радость. Но и молодых тоже влекло к нему, притягивало словно магнитом.

А. П. Андреева, которая проработала в органах советской юстиции тридцать пять лет и которой, по собственным ее словам, посчастливилось не только видеть Анатолия Федоровича Кони и на протяжении трех лет слушать его лекции в Петроградском кооперативном институте, но и быть принятой им лично и с ним беседовать, свидетельствует: "Студенчество ревностно следило за тем, где и когда предполагается лекция Анатолия Федоровича, стараясь не пропустить ни одной из них... На какие только запросы не откликался Кони! Каких проблем он не затрагивал!.. С его лекций мы уходили в приподнятом настроении, взволнованными и счастливыми от сознания, что не в пример большинству профессоров-наставников... Анатолий Федорович делился с нами сокровищами своих разносторонних знаний и с готовностью отвечал на любые вопросы".

Следует, однако, заметить, что, хотя имя Кони для начинающего юриста было, можно сказать, легендарным и молодое поколение считало его "живущей вечностью", юридический факультет, как таковой, не был тогда в моде и привлекал к себе не многих. Царские законы и суды революция сдала в архив истории, новых кодексов, за исключением трудового, а также о браке и семье, еще не было. Более того, многие смотрели на юристов как на классовый пережиток, как на никчемный осколок недавнего прошлого. Были и такие, кто доказывал вредность и ненужность юридических факультетов в социалистическом государстве, где не должно быть места ни преступникам, ни преступлениям. Такие рассуждения, довольно популярные в те годы, действовали на молодежь дезориентирующе. Они зародили серьезные сомнения и в сердце девятнадцатилетней Анны Андреевой, приехавшей в Петроград с Рязанщины и поступившей на юридический факультет. "С кем поговорить? Кому открыть душу и получить наставление и совет?" Анна решилась обратиться к Кони и написала ему лихорадочное исповедальное письмо. Некоторое время спустя она получила приглашение на Надеждинскую.

- Я с волнением прочитал ваше письмо. - Голос Кони звучал глухо, чувствовалось, что ему трудно говорить, и девушка напряженно ловила каждое слово, только бы не пропустить. - Отрадно, что среди молодежи есть такие трепетные натуры, ищущие свое место в жизни. Мне хочется скорей успокоить вас и убедить в том, что стоите вы на правильном пути и видите свое определенное место в жизни. Вам говорят окружающие, что адвокатура и вообще судебно-прокурорская деятельность не женское дело и что юристы вообще не нужны. Это неверно! Юристы нужны в любом обществе и любом государстве. Не сможет обойтись без них и современное молодое государство. Появятся кодексы, неизбежно будут созданы судебно-прокурорские учреждения, будет и адвокатура.

Немного передохнув, Кони продолжал: - Не правы те, кто утверждает, что юстиция не женское дело. Еще во времена старого правительства я всячески пытался доказать необходимость участия женщин в судебной деятельности. Поставленные молодым государством задачи грандиозны. Народ темен и неграмотен, очень нужны грамотные, культурные люди, в том числе юристы.

Кони встал, подошел к девушке, по-стариковски благословил и поцеловал в лоб. "Идите, идите по избранному пути и не думайте, что это утопия". Она горячо поблагодарила Анатолия Федоровича, его слова буквально окрылили ее.

Выше упоминалось, что Кони читал наряду с другими лекциями также курс, озаглавленный им "Этика общежития". Раньше ни в одном учебном заведении такого курса не было. Анатолий Федорович разработал его впервые в расчете на определенную аудиторию. Курс целиком был обращен именно к рабоче-крестьянской молодежи, которой предстояло созидать новое, социалистическое общество. Что представлял собою курс этики общежития? Вот как расшифровывал это сам Кони в одном из автобиографических набросков-отчетов:

краткий разбор нравственных учений выдающихся мыслителей;

посильное разрешение вопросов, возникающих в областях:

а) судебной (учение о поведении судебного деятеля);
     б) врачебной (врачебная тайна, явка к больному, откровенность с ним, гипноз,       вивисекция и т. д.);
      в) экономической (различные источники дохода);
       г) политической (свобода совести, веротерпимость, права отдельных народностей и их языка и т. д.);

д) в области общественного порядка (развлечения и жестокие зрелища);
      е) литературы, искусства и театра;
     ж) в областях воспитания и личного поведения.

Таким представлялся Анатолию Федоровичу диапазон понятия "этика общежития", и это в те дни, когда некоторые "архиреволюционеры" причисляли этику, равно как и юстицию, к буржуазным пережиткам, вредным для победившего пролетариата. Однако молодежь, к чести ее, в массе своей охотнее внимала бывшему сенатору, чем пролеткультовским геростратам.