Не секрет, что к русской крестьянской поэзии относились то благосклонно-снисходительно, то резко враждебно. Исключе­нием было лишь песенное творчество Алексея Кольцова, высоко оцененное Пушкиным и Белинским. Литературная же судьба «но­вокрестьянских» поэтов, вошедших в русскую поэзию в 10-е годы XX века, с самого начала была нелегкой. Казалось бы, им сопутствовали все признаки поэтической популярности. К пер­вой книжке Николая Клюева «Сосен перезвон» предисловие написал признанный лидер символизма Валерий Брюсов, на пер­вые поэтические опыты Есенина сочувственно откликнулись Алек­сандр Блок и Зинаида Гиппиус. Шумный успех имели выступле­ния Н. Клюева и С. Есенина на литературных вечерах. Но осо­бой радости он поэтам не приносил. Они понимали, что объяснял­ся этот успех скорее этнографическим интересом к «мужицким» стихотворцам, их воспринимали как экзотическую диковину, а не как равных мастеров слова. Показательно в этом отношении письмо Н. Клюева С. Есенину от 9 июля 1915 года, в котором он предостерегает своего младшего собрата от переоценки востор­гов «поэтов-книжников»: «Твоими рыхлыми драчёнами объелись все поэты, но ведь должно быть тебе понятно, что это после ана­насов в шампанском. Я не верю в ласки поэтов-книжников и не лягать их тебе не советую. Верь мне. Слова мои оправданы опытом».

Известно, что Октябрьскую революцию крестьянские поэты восприняли с энтузиазмом, посвятив ей свое творчество. Но и в послереволюционное время их поэзия оказалась на поло­жении второстепенной, периферийной. Пролетарская поэзия стараниями не в меру ретивых руководителей от литературы была объявлена самой передовой, самой революционной. Началось прославление стального, железного как символа буду­щей мощи и силы Советской страны. Крестьянские поэты, изна­чально воспевавшие, поэтизировавшие неразрывную связь чело­века с миром живой природы, воспротивились культу стали и железа. Они увидели в наступлении паровоза, «чугунки» угрозу не только природе, но и нравственным, этическим ценностям крестьянской жизни. Одним из самых ярких и трагических свидетельств такого сопротивления стал знаменитый есенинский «Сорокоуст». Навсегда в истории русской поэзии останется поэти­ческий образ красногривого жеребенка, отчаянно пытающегося обогнать паровоз. Что ж, паровоз в этой гонке победил, но горькое, острое и нежное чувство поэта непобедимо в нашем сознании, нашей памяти. Оно будет жить всегда, не давая угаснуть нашей тревоге за судьбу природы, не позволяя успокоиться в наших душах чувству сострадания ко всему живому.

Сергей Есенин — самый яркий и самый талантливый пред­ставитель «новокрестьянской поэзии». Но его талант был настоль­ко мощным, что не позволил поэту остаться в рамках одного направления, он стал поэтом общенациональным, отразив в своем творчестве думы, тревоги, надежды соотечественников разных возрастов, различного социального происхождения и положе­ния. Однако его ощущение трагичности своей судьбы было прежде всего ощущением трагедии русской деревни, русского крестьян­ства. Он ушел из жизни, когда наиболее драматические события в судьбе русской деревни только начинались.

Николаю Клюеву, Сергею Клычкову, Петру Орешину суждено было стать современниками и свидетелями ломки традицион­ных крестьянских устоев. По-разному они переживали эти собы­тия, но финал у них был общий. Все они были уничтожены как кулацкие поэты. И затем на долгие годы вычеркнуты из истории советской литературы.

* * *

Начало «новокрестьянской» поэзии в русской литературе поло­жил Николай Алексеевич Клюев. Почему это новое направле­ние? Почему «яовокрестьянское»? Ведь до него были Суриков и Никитин, был Дрожжин. До Клюева поэты, вышедшие из народа, являлись выразителями угнетенного состояния самого многочисленного класса России, скорбь и грусть, порожденные бесправным состоянием крестьянства и городской бедноты, были основными мотивами их творчества. А уроженец северного Оло­нецкого края Н. Клюев пришел в литературу с другими темами. Он с гордостью заявил о своем крестьянском происхождении. Он называл себя потомком неистового Аввакума, а потому в клюевских интонациях не могло быть ни униженности, ни покор­ного смирения. В 1907 году тогда еще никому не известный моло­дой поэт пишет Александру Блоку: «Простите мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рожде­ния образов, то они не уступали бы вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление». Клюев считал себя вправе так говорить с прославленным поэтом, ощущая себя потомком и представителем знаменитых северорусских сказителей — импровизаторов. Ведь именно в тех краях Гильфердинг записал свод русских былин, братья Соколо­вы составили собрание сказок, ту землю прославили сказители Рябинины и вопленица Федосова. Книги, иконопись, творчество народных мастеров всегда почитались в семье Клюевых. Очевид­цы вспоминали, что в их доме было немало старопечатных книг, икон, старых, дониконовского письма. Поэтически одаренным человеком была мать поэта Прасковья Дмитриевна, знавшая мно­жество песен, духовных стихов, плачей, обладавшая талантом импровизации. Ходил по ярмаркам с медведем-плясуном дед Ни­колая Клюева. «Долго еще висела шкура кормильца на стене в дедовой повалуше, пока время не истерло ее в прах,— вспоми­нал в автобиографических записях поэт.— Но сопель медвежья жива, жалкует она в моих песнях, рассыпается золотой зернью, аукает в сердце моем, в моих снах и созвучиях...»

Впервые поэт (тогда еще совсем молодой — девятнадцати­летний) опубликовал свои стихи в 1904 году в Петербургском альманахе «Новые поэты». Публикации эти не отличались оригинальностью. Первая же книга Клюева «Сосен перезвон» (1911) стала заметным явлением в поэзии тех лет.

Стихотворения первой поэтической книжки Клюева поражали читателей своей необычностью, отсутствием нивелирующей инди­видуальность упорядоченности ритмов, образов, тропов. Валерий Брюсов в предисловии к сборнику сравнивал клюевские стихи с диким лесом, который разросся «как попало по полянам, по склонам, по оврагам. Ничего в нем не предусмотрено, не пред­решено заранее, на каждом шагу неожиданности — то причудли­вый пень, то давно повалившийся, обросший мхом ствол, то слу­чайная луговина,— но в нем есть сила и прелесть свободной жизни... Поэзия Клюева похожа на этот дикий свободный лес, не знающий никаких «планов», никаких «правил».

В первой книге поэта четко обозначились отличительные черты клюевской поэзии — активное использование образов, тем, поэтических приемов песенного народного творчества, бунтарские мотивы. Их можно было бы принять за продолжение традиции народных разбойничьих и тюремных песен. Но угадывалось в этих произведениях и сугубо личное, автобиографическое. Документы, обнаруженные в архивах одним из первых биографов Николая Клюева А. К. Грунтовым, подтверждают это. А. К. Грунтов уста­новил, что «в 1905 году Клюев был привлечен Московским жан­дармским Управлением к дознанию по делу о распространении среди служащих станции Кусково Московско-Нижегородской железной дороги прокламаций революционного содержания». В 1906 году за антиправительственную пропаганду Клюев был арестован и около полугода просидел в тюрьме.

Но когда мы говорим о революционности Клюева, помним о своеобразии его протеста. Помним, что его революционность была связана с религиозными представлениями, идеей религиозной жертвенности, страдания за «братьев» и «сестер»:

Я надену черную рубаху И вослед за мутным фонарем По камням двора пойду на плаху С молчаливо-ласковым лицом.

Итак, непокорность, гордость своим крестьянским происхож­дением, бунтарские мотивы — отличительные качества новой крестьянской поэзии. Еще одна, может быть даже более показа­тельная особенность этой поэзии — высокая степень поэтизации крестьянского быта. Крестьянская изба — не убогое жилище бед­ного горемыки, а основа мироздания, целый мир, избяной космос («Беседная изба — подобие вселенной: в ней шолом — небеса, палати — Млечный Путь...»). Процесс строительства избы упо­добляется акту высокого поэтического, художественного творе­ния:

Тепел паз, захватисты кокоры,

Крутолоб тесовый шоломок.

Будут рябью писаны подзоры

И лудянкой выпестрен конек.

По стене, как зернь, пойдут зарубки:

Сукрест, лапки, крапица, рядки,

Чтоб избе-молодке в красной шубке

Явь и сон мерещились — легки.

«Рожество избы» — акт творения, это созидание, искусство. Клюевский стих пытается запечатлеть в слове мастерство кружевниц и вышивальщиц:

У Прони скатерть синей Онега,— По зыби едет луны телега, Кит-рыба плещет и яро в нем Пророк Иона грозит крестом...—

и вдохновенное ремесло резчиков по дереву:

Резчик Олеха — лесное чудо, Глаза — два гуся, надгубье — рудо, Повысек птицу с лицом девичьим, Уста залиты потайным кличем.

И в наше время в газетных очерках и журнальных статьях мы можем прочитать восторженные слова о народных умель­цах-искусниках. Но у Клюева — иное. Он говорит не столько об умилении искусством Прони или Олехи, сколько о глубоком фило­софском смысле творимых ими образов. К сожалению, большин­ству современных читателей, и особенно молодых, многие клю-евские стихи будут непонятны. В них много красивого, но смут­ного, чарующего, но неясного. Что это за птица с лицом девичьим, вышедшая из-под резца Олехи? Да ведь это сладкогласная птица Сирин, изображение которой часто встречается в народных вы­шивках, в резных наличниках и карнизах. Может быть, поэзия Клюева подскажет современной молодежи необходимость зна­комства с древнерусским искусством, его персонажами и сюжета­ми, славянской мифологией, поможет увидеть в произведениях народного прикладного искусства глубокую мудрость, запечатлен­ную в форме знака, символа, простого и привычного, но не постигнутого? Как много глубокого, глубинного в простом. Да­вайте же приглядимся, попробуем понять простоту и мудрость быта русского крестьянина, как это сделал в свое время молодой поэт Сергей Есенин в философско-эстетическом трактате «Ключи Марии».

Революцию Клюев приветствовал «Песнью Солнценосца», цик­лом стихотворений «Ленин», «Гимном великой Красной Армии». Клюев верил, что революция приведет русский народ к мужицкому раю. В 1918 году он вступает в ряды РКП (б). Переехав в Вытегру, ведет там лекционную, пропагандистскую работу, пишет агитационные произведения. Активная пропаганда революционных идей глубоко религиозным человеком производила особенно сильное впечатление на современников. Так, один из них, А. К. Ро­мановский, вспоминал: «Все лето 1919 года я жил в городе Вытегре... Примерно в июне мне пришлось непосредственно слы­шать выступление Клюева... Однажды расклеенные афиши изве­стили, что в местном театре состоится его выступление. Я при­шел в театр, когда уже все места в зале были заняты, и оказался в толпе стоящих у бокового входа, близко к сцене... На ней ни­кого, кроме Клюева, не было, никто не объявлял тему его речи. Зал притих. Мне теперь трудно вспомнить, о чем конкретно тогда говорил, но помню, что революцию он образно сравнивал с женщиной, размашисто шагающей по Руси. Сравнения и сопо­ставления поэта были неожиданны и своеобразны. Он умел к тому же позировать, привлекать к себе внимание. Как сейчас помню: стоит Клюев, одна рука приложена к сердцу, другая взметнулась вверх, воспаленные глаза сияют, Я никогда до того не слышал, что могут говорить так горячо и убедительно. Но многие его слова заставляли думать, что Клюев несомненно человек религиозный. Казалось странным, что он мог совмещать в себе, с одной сторо­ны, большие, широкие, современные идеи, а с другой — веру в бога». Религиозность Клюева стала причиной исключения его из рядов партии в апреле 1920 года. О силе убеждения слова поэта свидетельствует тот факт, что вопрос о пребывании Клюева в партии рассматривали несколько раз. Поэт сумел убедить в не­правомерности решения об исключении Вытегорскую городскую партийную организацию, уездную партконференцию. И только постановлением   Петрозаводского   губкома   он   был   исключен.

Созданные Клюевым в 20-е годы поэмы «Мать-Суббота», «Заозерье», «Деревня» с обилием фольклорных мотивов и этно­графических подробностей, которыми поэт восхищенно любуется, подбирая самые дорогие, самые заветные слова для рассказа о них, вызвали весьма противоречивые отклики в печати. Добрые слова о самобытном художественном мастерстве Н. Клюева были сказаны Вс. Рождественским и В. Полонским. Некоторыми дру­гими литераторами. Но слов одобрения было мало. Очень мало. Много и громко звучали обвинения поэта в приверженности патриархальному, старому, уходящему. А стало быть, в неприятии современной советской действительности. В клюевских сказочных идиллиях углядели пропаганду кулацких представлений о кресть­янской зажиточной жизни.

Неудивительно, что Клюев оказался одной из первых жертв репрессий 30-х годов. В 1934 году он был арестован и выслан сна­чала в поселок Колпашево (ныне город в Томской области), а затем в Томск. Долгие годы жила легенда о смерти поэта от сер­дечного приступа на одной из железнодорожных станций и о про­паже чемодана с его рукописями. В действительности же Клюев был расстрелян в Томске в 1937 году. Судьба многих клюевских стихотворений и поэм, написанных во время ссылки поэта, неизвестна. Впереди у нас новые встречи с Клюевым, с его стихами, которые пока не дошли до читателя.

Сергей Антонович Клычков — младший современник Н. Клюе­ва, родился в Тверской губернии в 1889 году. Если клюевская поэзия густо, концентрированно насыщена сложными для вос­приятия метафорами, стилистическими приемами древнерусской литературы, расцвечена словесной архаикой, то в стихах Клычкова поражает простота поэтической формы, незамысловатость сюжета, прозрачность содержания. По своей ясности и безмятеж­ности ранняя лирика Клычкова напоминает произведения кален­дарной обрядовой лирики. Так же как и в народной лирической песне, высшим идеалом красоты у поэта является природа. Он хорошо знает ее и стремится воссоздать в стихах самые близкие его сердцу, волшебные, загадочно-таинственные пейзажи род­ного Пошехонья. В лесных чащобах подают голоса лешие и русалки, какие-то неведомые птицы манят и пугают своими голоса­ми. Некоторые литературоведы называли Клычкова предшест­венником Есенина. Это утверждение небезосновательно. Судите

сами:                   А в тумане над лугами

Сбилось стадо в кучу, И бычок бодает тучу Красными рогами.

Читаешь про игривого бычка и воспринимаешь его не как художественное иносказание, а как непосредственное изображе­ние наивного и симпатичного теленка. Он так же трогателен и безыскусен, как тот есенинский клененочек маленький, кото­рый «матке зеленое вымя сосет». Поэтизация сельской природы, труда крестьянина, народных празднеств — наиболее характерная черта поэзии Клычкова. Причем праздник и труд у него не проти­вопоставлены, они продолжают друг друга, чем успешнее труд, тем радостней праздник. Наиболее последовательно эта мысль выражена в сборнике «Кольцо Лады» (1913). В этой книге два главных героя — Дед и Лада. Дед — собирательный, условно-обобщенный образ труженика, хранителя мудрости, трудового и нравственного опыта предков. Это скорее мифологический образ, нежели реальный. Лада — образ, также пришедший из языче­ских славянских мифов, девушка-невеста, девушка-мечта. Так вот, поэт переплетает в книге две сюжетные лирические линии, застав­ляет звучать поочередно две музыкальные темы — Деда и Лады: «Дедова пахота» — «Лада купается», «Дед отборонил» — «Лада в саду», «Лада в хороводе» — «Дед с покоса». Картины родной природы, сцены крестьянского труда Клычков озвучивает волшеб­ной музыкой сказочного Леля:

Лель цветами все поле украсил,

Все деревья листами убрал.

Слышал я, как вчера он у прясел

За деревнею долго играл...

В стихотворениях 20—30-х годов фольклорно-идиллический романтизм Клычкова становится более сдержанным, появляются мотивы безответной любви, измены, усложняется гамма пере­живаний лирического героя. Меняется тональность пейзажных зарисовок:

Заря поля окровенила, И не узнать родимых мест: Село сгорело, у дороги Стоят пеньки и, как убогий, Ветряк протягивает шест-.

Можно искать причины напряженно-драматического звуча­ния стихотворений, вошедших в последний сборник поэта «В гос­тях у журавлей» (1930), в сложностях личной жизни поэта. Но скорее всего главная причина — иная. Начавшийся в стране про­цесс раскрестьянивания, борьбы против «патриархально-фео­дальных» пережитков требовал отказа от крестьянских мотивов в поэзии. Не пожелавший подчиниться этому «требованию времени» Сергей Клычков оказался под беспощадным обстрелом рапповской критики. «Его имя произносилось наряду с именами Клюева, Есенина, Орешина. Уступая им в оригинальности даро­вания и эмоциональной насыщенности, Клычков, подобно им, был полон старо-деревенского консерватизма и мистицизма»,— писал о поэте один из вождей РАППа Г. Лелевич. «В гостях у жу­равлей» был последним оригинальным поэтическим сборником Сергея Клычкова. Поэт вынужден был заняться переводами. Отдельными изданиями в 30-е годы выходят его переложения эпических произведений народов СССР. В сборник избранных переводов Клычкова «Сараспан» вошли марийские народные пес­ни, произведения Г. Леонидзе, В. Пшавелы, А. Церетели и дру­гих поэтов.

В июле 1937 года Сергей Антонович Клычков был арестован и вскоре (в октябре того же года) расстрелян.

Первая книга стихов Петра Васильевича Орешина была изда­на в 1918 году. Называлась она «Зарево». На выход книги от­кликнулся рецензией Сергей Есенин. Емко и образно он опреде­лил круг тем поэзии Орешина, сравнив «Зарево» с озером, «где отражаются и месяц, и церковь, и хаты». Отражается то же, что и в стихах Есенина, Клычкова, Клюева. Но мир орешинской поэзии не похож на поэтические картины его собратьев по «крестьянской купнице», содружеству «новокрестьянских» поэтов. Если у раннего Есенина, у Клычкова почти неразличимы социаль­ные мотивы, то Орешин с болью пишет о далеко не поэтических сторонах жизни крестьянства. Не сказочные Лели и Лады, не уто­пический Город Белых Цветов волнуют воображение Петра Оре­шина, а безрадостная жизнь большей части русского крестьян­ства:

А сердце все изранено,

Все кровью истекло.

Проклятое, болезное,

Голодное село.

Когда началась первая мировая война, Петр Орешин, так же как и Сергей Клычков, оказался во фронтовых окопах. Инте­ресно сопоставить отношение двух писателей-фронтовиков к войне. Романтик Клычков, стремящийся населить поэтический мир ска­зочно-волшебными образами, в своей поэзии игнорировал крова­вый, бесчеловечный быт войны. Лишь в его последнем поэти­ческом сборнике есть неясный намек на страшные фронтовые воспоминания. Продолжающий реалистическую линию крестьян­ской поэзии Петр Орешин воспринимает и изображает войну как беду всего народа. Не только смерть или искалеченная судьба собрата по окопу — солдата были причиной скорби поэта. Его боль обостряется от осознания того, сколько горя война принесла оставшимся вдали от боевых позиций — детям, растущим без от­цовской опеки, женам, безвременно стареющим от тяжелой рабо­ты, без любви, помощи, понимания близкого человека, престаре­лым родителям, беспомощным перед жестокой жизнью. Не вос­создавая подробных картин окопной фронтовой жизни, непосиль­ного быта солдаток, Орешин сумел передать всю глубину скорб­ных переживаний в незамысловатых, внешне спокойных по инто­нациям стихах:

Тятька вернулся на зорьке,     В хате березовой любо

Весело будет в избе.                Слушать диковинный сказ.

Будет с усмешкою горькой      Будет охотно дивиться

Он говорить о себе.                 Жутким рассказам народ.

Выставит ногу, обрубок,          Только жены белолицей

Жаркому дню напоказ.            Грусти никто не поймет!

Характерная для «новокрестьянской» литературы поэтизация народной жизни присуща и творчеству Петра Орешина. Но это особая поэтизация. Орешин эстетизирует хлебородную мощь земли. Исследователи уже давно заметили особое значение эпите­та «ржаной» в его художественной системе:

О, край родной,

Как ты чудесен:

Ржаная степь, ржаной народ,

Ржаное солнце, и от песен

Землей и рожью отдает.

Рожь, жито в русском языке, русской поэзии издавна ассоци­ировались с жизнью. Это слово становится в стихах Орешина символом грубоватой простоты и силы, непрерывности крестьян­ской жизни. «Ржаное солнце» — это сразу и сила, и тепло, и свет. В послереволюционные годы он пишет очень много. Много печа­тается в журналах и газетах, одна за другой выходят книги его

стихов. Орешин, оставаясь верным активной общественной пози­ции своего творчества, приветствует революционные изменения в стране. Показательны названия орешинских стихотворений в те годы: «Комсомольцы», «На книжном рынке», «В покосе со­ревнуются бригады...», «На тракторе сидел я, управляя...», «Радио в деревне». Но было бы неверным представлять послереволю­ционное творчество поэта как сплошное радостное песнопение во славу нового дня. Были у него и сомнения — тем ли путем идет деревня:

Соломенная Русь, куда ты? Какую песню затянуть? Как журавли, курлычут хаты, Поднявшись в неизвестный путь.

Петр Васильевич Орешин разделил общую трагическую судьбу крестьянских поэтов. Он был репрессирован, погиб в марте 1938 года.

Объединенные единой темой, каждый из крестьянских поэтов творил свой особый художественный мир. Но и в клюевских уто­пически-сказочных стихах о Белой Индии, и в пейзажно-мифоло-гических миниатюрах Сергея Клычкова, и в реалистических кар­тинах сельского быта у Петра Орешина есть общее, главное — чувство сыновнего беспокойства за судьбу родной земли, челове­ка, живущего на ней. Чувство сильное и предельно искреннее, острое, часто до боли сердечной» Вернувшись к читателю на исхо­де века, их стихи зазвучали современно, порой злободневно, ибо рождены они тревогой за судьбу красоты в живом, нерукотвор­ном мире, и в первую очередь — в душе человека. К сожалению, последние десятилетия доказали обоснованность такого беспокой­ства. Тем понятнее внимание к творчеству крестьянских поэтов сегодня.