В то время, как правосудие Вечного истребляло весь род одного похитителя Русского престола, другой — еще во всем блеске и счастье веселился в Туле. Тамошний дворец едва мог вместить в себя множество знатных вельмож и бояр, приезжавших к царевичу из всех городов России с поздравлениями. Во всей же Туле собралось тогда более 100 000 человек. Шумные крики народной радости раздавались на городских улицах с утра до вечера: Русские думали, что давно оплаканный народом Дмитрий воскрес для счастья своих подданных, и веселились от всей души. Самозванец старался увеличить веселье народа вином и притворным участием в их радости. Я говорю притворным, потому что он никогда не любил Русских и в любом случае предпочитал им Поляков. Впоследствии это предпочтение было главной причиной его гибели, потому что Поляки бессовестно им пользовались и оскорбляли Русских, как хотели. Моим читателям, верно, досадно будет узнать о том унижении, какое терпели тогда наши бедные предки; но я заранее скажу, что оно будет непродолжительно, что Русские отомстят за себя и что время их счастья и славы уже близко! Вооружимся же терпением, друзья мои, и с твердостью прочтем еще несколько рассказов об их бедствиях. Самыми тягостными были те, которые ожидали их тогда в Москве, куда уже отправился под драгоценным именем святого младенца — бродяга, более достойный презрения, чем последний из его подданных.

26 июня 1605 года, через десять дней после убийства молодого Федора, самозванец въехал в столицу. Этот въезд был чрезвычайно великолепен. Казалось, беглый дьякон Чудова монастыря боялся, чтобы кто-нибудь из Московских жителей не узнал его, и потому старался скрыться под самым пышным нарядом и окружить себя самой многочисленной свитой. Ее большую часть составляли не Русские, а Поляки, Литовцы и Немцы. Польские литаврщики и трубачи, Литовские музыканты, ехавшие впереди, заглушали даже пение молебна, который служили на Лобном месте, где Московское духовенство встретило царя. Такое неуважение к святыне, непривычное для Русских, огорчило их, несмотря на общее веселье праздника. Бедные встревожились еще более, когда вслед за царем и духовенством вошли в соборную церковь Успения и все иноверцы — Поляки, Венгерцы, Немцы и другие: тогда еще не было принято позволять иностранцам входить в церковь, а допущение музыки казалось народу еще большим неприличием. С ужасом подумали многие: «Наш ли это благочестивый государь позволяет греметь музыке во время молебна и впускает в церковь Божию некрещеных! Видно, что он вырос не на своей православной Руси, а у Поляков!» Так рассуждали наши предки, смотря на самозванца в первые дни его царствования, когда его поступки еще не были слишком безрассудны и он несколько старался угождать народу: делал много милостей, возвратил из ссылки несчастных бояр, сосланных Борисом, показал особенную благосклонность к Романовым как своим мнимым родственникам, назначил старшего из них, Филарета, Ростовским митрополитом; удвоил жалованье чиновникам и войску; велел заплатить все казенные долги Иоаннова царствования; отменил разные пошлины. Но все это было только в первые недели; после же коронования, 21 июля, он уже перестал притворяться и явно занимался одними Поляками. Будучи обязан Польше своим величием, он предпочтительно любил эту страну и, восхищаясь ее обычаями и учреждениями, непременно хотел ввести их и у нас. Прежде всего он начал менять порядок в нашей старинной боярской Думе: приказал заседать в ней, кроме патриарха, митрополитам и епископам, и назвал всех бояр Думы сенаторами*. Потом учредил новые придворные чины: великого дворецкого, великого мечника, великого оружничего, великого сокольничего, назвал дьяков великими секретарями. Все эти перемены ничего не значили бы, если бы он менял на хорошее только то дурное, что мы имели, и делал бы это, не унижая Русских; но дерзкий Отрепьев был не таков: он обижал подданных своими насмешками, называл их невежами, беспрестанно хвалил одних иностранцев. Смешнее всего казалась ему набожность Русских, которую он для своего извинения называл суеверием. Отрепьев старался противоречить Русским на каждом шагу: например, в то время у наших царей был обычай, чтобы перед обедом священник благословил и окропил пищу святой водой; самозванец не велел делать этого и садился за стол не с молитвой, а с музыкой; дал иезуитам, которых Русские называли некрещеными, лучший дом в Кремле и позволил им служить латинскую обедню. Кроме того, он был расточителен и так безрассудно сыпал деньги на всякие ненужные вещи, что в три месяца издержал более семи миллионов рублей! Одним словом, добрый народ, сначала с радостью поверивший, что это истинный царевич Дмитрий, начал сомневаться, видя его дела и неуважение дерзких Поляков к святыне.

Н.П. Ломтев. Сцена из Смутного времени (спасение Марины Мнишек во время восстания против поляков 17 мая 1606 года в Москве).

Марина Мнишек была Русской царицей лишь в течение недели. В ночь с 16 на 17 мая 1606 года началось восстание против Поляков в Москве. Заговорщики ворвались в Кремль в поисках Лжедмитрия, а Марине удалось спастись, потому что она не была узнана. В народе о католичке Марине осталась память как о безбожнице и колдунье, и ее спасение объяснялось тем, что она ускользнула из Кремля, обратившись сорокой.

Марина Мнишек. Гравюра 1850 г.

Вскоре нашлись люди, которые знали убежавшего из Чудова монастыря дьякона Григория и находили сходство между ним и царем. Был еще человек, опаснее их — князь Василий Иванович Шуйский, занимавший главное место в числе тех, кто ездил в Углич для следствия об убиении царевича: он знал Дмитрия живого, видел его мертвого и мог присягнуть, что на Русском троне сидел обманщик. Он говорил об этом так громко, что вскоре его слова дошли до ушей первого любимца Лжедмитрия — Басманова, и Шуйский был взят под крепкую стражу, предан суду и приговорен к смерти. Несчастный уже стоял на Лобном месте перед палачом, уже его голова лежала на плахе, и народ, любя всегда Шуйских, происходивших от князя Андрея Ярославича, брата Невского, с горестными слезами смотрел на него, как вдруг раздался крик: стой! Царский чиновник прискакал из Кремля и объявил прощение преступнику. Самозванец, вероятно, побоялся народного мятежа за смерть любимого боярина или, уже слыша о дурном расположении к себе Русских, хотел удивить их своим милосердием, как бы то ни было, но мнимый Дмитрий спас Шуйского на свою погибель.

Народ в минуту объявления этой милости был подлинно в восхищении и славил царя, но через несколько дней, когда восторг прошел, все снова начали толковать о вероятности слов князя Шуйского и о других слухах, носившихся в городе на счет беглого Отрепьева. Мнимый царь, презирая своих подданных, мало обращал внимания на их толки и, выбрав в свои новые телохранители триста Немцев под командованием трех капитанов, Маржерета, Кнутсена и Вандемана, считал себя в полной безопасности, безумно веселился со своими Поляками и в сентябре отправил пышное посольство за невестой.

Неизвестный художник конца XIX века. Святейший Гермоген, патриарх московский и всея Руси.

Но Марина и ее отец не скоро выехали из Польши; гордые Поляки, кичась помощью, какую они оказали Русскому царю, не соглашались на обручение, пока он не прислал 200 000 злотых на уплату долгов воеводы Сандомирского; дары же, посланные невесте, стоили 800 000 рублей, кроме той бесчисленной суммы, которая была издержана на путешествие Марины и ее свиты до Москвы.

Это путешествие было единственное в то время по своей блистательной пышности, и едва ли какая-нибудь истинно царская невеста ехала к своему жениху с таким великолепием, как эта гордая Полька к своему мнимому царю-жениху.

Свита воеводы Сандомирского состояла из двух тысяч человек и такого же числа лошадей. Невеста ехала между рядами конницы и пехоты. От местечка Красного повезли ее в великолепных санях, украшенных серебряным орлом и запряженных двенадцатью белыми лошадьми; кучера были в парчовой одежде и в черных лисьих шапках. Во всех селениях встречали ее хлебом и солью; в городах — с драгоценными дарами.

Лжедмитрий I. Гравюра 1850 г.

2 мая 1606 года Марина приехала в Москву. У городской заставы ее встретили дворянство и войско. Еще не въезжая в город, невеста пересела в колесницу с серебряными орлами, запряженную десятью пегими* лошадьми. Музыка раздавалась со всех сторон. Звон колоколов, бой барабанов, пальба из пушек оглушали всех Москвитян. Для них странно и неприятно было видеть, что духовенство не встречало царскую невесту: она была католичка, и самозванец, намереваясь и всех своих подданных сделать католиками, не требовал, чтобы она крестилась. Безрассудный не думал, какое негодование возбуждал он такими поступками в народе, который всегда был чрезвычайно привязан к своей вере и никогда еще не имел царицей иноверку. Бессовестный обманщик сделал еще более: он почтил свою невесту такой честью, какой не имели и самые лучшие и добродетельные царицы: короновал Марину, эту простую Польскую дворянку, венцом Мономаха! На нее надели, как на Русских царей, животворящий крест, бармы и цепь Владимира, помазали миррой и причастили!

Эта последняя дерзость совершенно разоблачила царя: все увидели, что он не может быть истинным Дмитрием, и в то время, когда самые шумные свадебные праздники один за другим сменялись при дворе, когда гордые Польские паны, везде занимая первое место, веселились, унижая народ, всегда для них ненавистный, и надеялись по милости хитрой Марины и ее услужливого супруга скоро завладеть всей Россией, Русские, с виду спокойные и равнодушные, но в душе встревоженные и оскорбленные, тайно советовались о средствах спасения святой веры и милого Отечества.