В начале 1800 года отряд Гумбольдта и Бонплана продвигался по рекам бассейна Ориноко в Южной Америке.
– Здесь хорошо, право, так, вероятно, бывает в раю, – заметил од нажды Карлос, проводник-индеец.
Александр Гумбольдт ответил:
– Судя по всему, в этом раю, как и в других местах, доброта крайне редко сопутствует силе.
Аллигаторы, гревшиеся на песчаных отмелях, подтверждали эту мысль. Некоторые из них достигают в длину семь метров! Ночью эти допотопные чудовища выползали на берег и часами неподвижно глядели на лагерный костер. По ночам джунгли оживали.
«После 11 часов в ближнем лесу поднялся такой шум, что всю остальную часть ночи мы и думать не могли о сне. Дикий крик зверей оглашал лесную чащу. Среди множества голосов, звучавших одновременно, индейцы могли различить только те одиночные голоса, которые раздавались после коротких пауз. Это были однотонный рыдающий вой обезьян-ревунов, пискливый, напоминающий флейту звук, издаваемый маленькими обезьянками-сапажу, пронзительное урчание полосатой, мною уже описанной ночной обезьяны (Nyctipitecus trivirgatus), прерывистые крики большого тигра (ягуара. – Р.Б.), кугуара, или безгривого американского льва, пекари, ленивца, попугаев, парраков (орталид) и других птиц из фазаньих. Когда тигры приближались к опушке леса, наша собака, до того непрерывно лаявшая, вдруг начинала выть и искать защиты под нашими висячими гамаками. Иногда крик тигра доносился сверху, с вершины дерева; он сопровождался жалобным свистом обезьян, которые старались ускользнуть от этого необычного для них преследования.
Если спросить индейцев, почему иногда по ночам поднимается этот непрерывный шум, они, улыбаясь, ответят: звери радуются прекрасному лунному свету, они празднуют полнолуние. Мне же эта сцена представлялась случайно начавшейся, долго длившейся и все возраставшей борьбой зверей… Длительное наблюдение показало, что покой лесов нарушает отнюдь не «празднование лунного света». Голоса бывали громче при сильном дожде или когда при раскатах грома молния освещала глубь леса».
Так писал выдающийся ученый и отважный путешественник Александр Фридрих Гумбольдт (1769–1859). Он родился в семье прусского дворянина, слушал лекции в германских университетах и Фрейбергской горной академии, служил в Горном департаменте Берлина, писал работы по минералогии, палеонтологии, геологии, физике: «Минералогические наблюдения над рейнскими базальтами» (1790), «Подземная флора Фрейнберга» (1793), «О подземных газах» (1799), двухтомник, посвященный его опытам по гальванизму (1797–1799).
Получив наследство, он оставил службу и отправился вместе с молодым ботаником Эмме Жаком Александром Бонпланом в трудные и опасные экспедиции в Новом Свете. Научные результаты пятилетних странствий обрабатывали 20 лет. Его «Путешествие по тропическим областям Нового Света» (1807–1834) составило 30 томов…
Итак, вернемся к началу 1800 года. Гумбольдт и Бонплан продолжали путешествие. Их лодка с трудом продвигалась в узкой полосе воды между гранитными скалами и плавучим лесом. Опасности ждали на каждом шагу. Чем выше по течению они поднимались, тем болотистее становились берега, тем труднее было выбрать место для стоянки.
Еще недавно на реке Риу-Негру они по крайней мере находили сухое дерево для костра. Здесь же, в сырых непроходимых лесах Касикьяре, топлива не было. Целыми неделями они питались исключительно маниокой, сухими бобами какао, бананами и лишь изредка мясом обезьян.
Местность была почти не обжита, лишь изредка попадались маленькие поселения миссионеров. Больше всего отравляли жизнь исследователям комары. Однажды, спасаясь от них, Гумбольдт и Бонплан стали под водопад, в другой раз зарылись в песок.
Ягуары, которых индейцы почитали как магических существ, постоянно доставляли путешественникам много волнений. Гумбольдт вспоминал:
«Я то и дело смотрел в сторону реки, но только когда стал рыться в песке в поисках блесток слюды, заметил свежие следы ягуара, которые так легко узнать по их форме и величине. Следы вели к лесу, и, взглянув в ту сторону, я в восьмидесяти шагах увидел ягуара, лежавшего под каролинией. Ни разу еще мне не встречался зверь такой величины. Бывают в жизни моменты, когда тщетно звать на помощь разум. Я очень испугался, но все же еще настолько владел собой и своими движениями, чтобы последовать наставлениям, которые давали нам индейцы на такой случай. Я пошел прочь, но не побежал и старался не шевелить руками; как мне показалось, внимание ягуара было полностью привлечено стадом capybaras (капибар. – Р.Б.), переплывавших реку. Затем я повернулся и, описывая большую дугу, двинулся к берегу… Меня так и подмывало обернуться и посмотреть, не преследует ли меня зверь! К счастью, я не поддался этому искушению и оглянулся лишь тогда, когда отошел достаточно далеко. Ягуар продолжал спокойно лежать на месте… Наконец, я достиг пироги и, задыхаясь от волнения, рассказал индейцам о своем приключении».
20 мая, лавируя среди плавучих стволов деревьев, скопившихся между обрывистыми скалистыми берегами, лодка вошла в Ориноко. Еще одна бессонная ночь, оглашаемая рычанием ягуаров, – и путешественники раскинули лагерь на берегу великой реки у миссионерской станции Эсмеральда. В течение месяца им пришлось испытать невероятные лишения и невзгоды, чтобы установить существование связи между Ориноко и бассейном Амазонки.
Они были вполне вознаграждены за все опасности и тяготы этой экспедиции. Гумбольдт считал, что в будущем этот водный путь приобретет огромное хозяйственное значение. Он уже мысленно видел торговые магистрали, по которым европейские товары потекут от восточного побережья на Запад до самого Перу. Ему казалось, что здесь, в дремучих лесах Амазонки, он открыл новую колыбель человечества, обширную страну, которая по богатствам недр и плодородию могла бы соперничать с Месопотамией и Египтом.
Истощенные, измученные трудной дорогой, Гумбольдт и Бонплан решили поскорее вернуться на побережье. Приведя в порядок лодку, 23 мая они пустились в обратный путь. Достигнув 15 июня, на двадцать третий день путешествия в узкой лодке, Ангостуры, исследователи заболели лихорадкой. Гумбольдт сравнительно быстро излечился с помощью местного средства – питья из меда и сока местного целебного растения, а Бонплан захворал тяжело. Гумбольдт устроил его в доме местного врача. Состояние Бонплана ухудшалось. Однажды вечером слуга сказал Гумбольдту, что Бонплан умер. Гумбольдт поспешил в комнату, где лежал его друг, и увидел, что тот всего лишь потерял сознание. Кризис длился недолго, и Бонплан стал выздоравливать.
«Трудно передать тебе, сколько беспокойства его болезнь доставила мне, – писал Гумбольдт брату. – Я никогда бы не нашел друга более верного, энергичного и мужественного… Мне никогда не забыть, сколь великодушную привязанность ко мне он проявил во время бури на Ориноко 6 апреля 1800 года. Нашу пирогу уже на две трети залило водой, индейцы уже спрыгнули в воду и пустились вплавь к берегу; лишь мой великодушный, преданный друг остался со мной, умоляя, чтобы я разрешил ему вплавь переправить меня через разбушевавшуюся реку… Наше положение было поистине отчаянным: мы находились в полумиле от берега, крокодилы стаей окружили нас, наполовину высовываясь из воды… В этот опаснейший момент порыв ветра надул паруса нашего суденышка, и мы были спасены самым непостижимым образом, потеряв всего лишь несколько книг и немного продовольствия».
Бонплан поправлялся медленно, друзьям пришлось задержаться в Ангостуре до 9 июля. Гумбольдт использовал это время для сбора различных сведений. Ангостура насчитывала шесть тысяч жителей и имела регулярные торговые связи с Испанией, начало которым было положено в 1771 году кадисскими купцами. Путь из Кадиса до Пунта-Варима, расположенного у устья Ориноко, занимал от восемнадцати до двадцати дней, обратный – около тридцати пяти. Предметами экспорта были какао, хлопок, индиго и сахар, из Испании ввозили текстильные изделия.
27 августа Гумбольдт и Бонплан прибыли наконец в Куману. В общей сложности они проделали путь в 6450 миль по наименее изученным и труднодоступным областям Америки, собрали 12 000 образцов растений, из которых 1400 определили уже во время путешествия. И все же Гумбольдт писал своему учителю Вильденову в Берлин:
«Я собрал едва ли десятую часть того, что мы видели… Но – увы! – почти со слезами открыли мы наши ящики с растениями. Вследствие непомерной влажности американского климата и потому, что среди буйно растущей зелени очень трудно было находить старые, зрелые листья, треть нашей коллекции погибла. Мы ежедневно обнаруживали в ящиках все новых насекомых, которые пожирали и бумагу и растения. Скипидар, камфара, деготь, просмаливание досок, проветривание на открытом воздухе – все европейские средства оказались здесь бессильными.
Наше терпение истощается. Но, несмотря на постоянное чередование сырости, жары и горного холода, я чувствую себя еще более здоровым и бодрым с тех пор, как покинул Испанию. Тропики – моя стихия. За последние два года я почти не болел. Я очень много работаю, мало сплю, при астрономических наблюдениях без вреда для себя провожу по четыре-пять часов на солнце с непокрытой головой… На Атабапо, где дикари постоянно умирают от болотной лихорадки, мой организм выдержал испытание непостижимо хорошо».
Письмо брату Гумбольдт писал из Куманы: «Трудно создать положение, которое бы более способствовало занятиям науками и самостоятельным исследованиям, чем то, в котором я сейчас нахожусь. Развлечения, в цивилизованных странах неизбежно сопутствующие светскому образу жизни, здесь меня совершенно не отвлекают, зато природа то и дело предоставляет мне новые интересные объекты для изучения. Единственное, о чем можно сожалеть в подобном одиночество, – это то, что остаешься в стороне от прогресса европейского просвещения и науки и лишаешься преимуществ, вытекающих из обмена идеями».
…Позже он с минералогом Густавом Розе и биологом Христианом Готфридом Эренбергом побывал в России, исследуя Урал, Алтай, Прикаспий. В последние годы жизни работал над многотомным сочинением «Космос», где человечество представлено частью земной природы, а наша планета – частичкой Мироздания. Труд остался незавершенным. В нем введено понятие «либеносфера» (сфера жизни), что позже переименовали в биосферу.
В книге «Картины природы» (1807) Гумбольдт писал: «Я стремился представить картину природы в целом и показать взаимодействие ее сил, а также воспроизвести то наслаждение, которое получает от непосредственного созерцания тропических стран человек, способный чувствовать».
Он советовал не путать реальную природу с ее искаженными образами в науках, которые дробят мир на детали, оперируют схемами. Называл высокой целью научного познания – «отыскание законов природы, исследование правильного чередования форм, проникновение в необходимую взаимосвязь всех изменений, происходящих во Вселенной». Понимал он и прикладное значение естествознания: «Человек не может воздействовать на природу, не может завладеть никакой из ее сил, если не знает законов природы… Знание и изучение суть радость и право человечества; они суть части народного богатства».
«Только там начинается наука, – писал он, – где дух овладевает материалом, где делается попытка подчинить массу опытов разумному познанию; наука есть дух в приложении его к природе».
Выдающегося австрийского геолога Э. Зюсса некоторые коллеги с иронией называли геопоэтом. «Аэпитет «геопоэт» является почетным, – писал академик В.А. Обручев, – так как в общении с природой – величайшим поэтом – Зюсс черпал вдохновение и облекал свои научные труды в художественную форму; сухой перечень фактов превращался под его пером в красочное описание, доступное широкому читателю».
Эти слова в полной мере относятся к А. Гумбольдту. Вообще, отличительная черта великих натуралистов – географов и геологов, биологов и экологов – благоговение перед природой. Увы, такое восприятие мира постепенно стало тускнеть по мере дробления научных дисциплин и сужения специализации ученых.
