Мать Петра, Анна Петровна, скончалась от чахотки через два месяца после его рождения в небольшом голштинском городе Киле. Её сокрушили тамошняя жизнь и несчастное супружество. Отец Петра, голштинский герцог Карл Фридрих, племянник шведского короля Карла XII, был государь слабый, бедный, дурён собой, небольшого роста и слабого сложения. Он умер в 1739 году, а опеку над его сыном, которому было тогда около 11 лет, принял его двоюродный брат герцог Голштинский и епископ Любекский Адольф Фридрих, вступивший потом на шведский престол. Пётр был от природы слабым, хилым и невзрачным на вид ребёнком.
Главными воспитателями были гофмаршал его двора Брюммер и обер-камергер Берхгольц. Ни тот ни другой не подходили на эту роль. По свидетельству француза Милле, Брюммер годен был только на то, «чтобы воспитывать лошадей, а не принцев». Он обращался со своим воспитанником чрезвычайно грубо, подвергал его унизительным и тягостным наказаниям, заставляя стоять на коленях на рассыпанном по полу горохе, оставлял без обеда и даже подвергал побоям. Унижаемый и стесняемый во всём, Пётр усвоил дурные вкусы и привычки, стал раздражителен, вздорен, упрям и фальшив, приобрёл печальную наклонность лгать, с простодушным увлечением веруя в свой собственный вымысел. Вместе с тем принц оставался тщедушным и непривлекательным как в физическом, так и в нравственном отношении. Он обладал странной, беспокойной душой, заключённой в узком, малокровном, преждевременно истощённом теле. Ещё в детстве он обнаружил склонность к пьянству, из-за чего воспитатели вынуждены были пристально следить за ним на всех приёмах.
Сначала Петра готовили к восшествию на шведский престол и заставляли учить лютеранский катехизис, шведский язык и латинскую грамматику. Но Елизавета I, сделавшись русской императрицей и желая обеспечить наследование по линии своего отца, командировала майора Корфа с поручением во что бы то ни стало взять её племянника из Киля и доставить в Петербург. Пётр приехал в русскую столицу 5 февраля 1742 года и был вскоре объявлен великим князем и наследником русского престола. Пообщавшись с племянником, Елизавета поражена была его невежеством и велела немедленно заняться обучением. Из этого благого намерения вышло мало путного. Преподаватель русского языка Веселовский с самого начала являлся редко, а потом, убедившись в полной неспособности своего подопечного, и вовсе перестал ходить. Профессор Штелин, которому поручено было обучать наследника математике и истории, проявил больше настойчивости. Очень скоро он понял, что великий князь «не любит глубокого размышления».
Он приносил на уроки книги с картинками, древние русские монеты и по ним рассказывал древнюю историю России. По медалям Петра I Штелин рассказывал историю его царствования. Читая ему газеты, он проходил так всеобщую историю.
Впрочем, гораздо важнее для Елизаветы было приобщить племянника к православию. С этой стороны тоже столкнулись с немалыми трудностями, поскольку Пётр с детства усвоил правила самого строгого и наименее веротерпимого лютеранства. Наконец после многих для себя неприятностей он подчинился воле императрицы, но при этом несколько раз говорил, что ему приятнее было бы уехать в Швецию, нежели оставаться в России.
Единственное занятие, которому Пётр предавался с самозабвенным упорством, была игра в солдатики. Он велел наделать себе множество самых разных солдатиков: восковых, свинцовых и деревянных и расставлял их в своём кабинете на столах с такими приспособлениями, что если дёрнуть за протянутые по столам шнурки, то раздавались звуки, похожие на беглый ружейный огонь. В табельные дни Пётр собирал свою дворню, надевал генеральский мундир и производил парадный смотр своим игрушечным войскам, дёргая за шнурки и с наслаждением вслушиваясь в батальные звуки. Любовь к этим ребяческим играм великий князь сохранял долгое время даже после женитьбы на Екатерине.
Из записок Екатерины известно, какого рода забавам он любил предаваться вскоре после свадьбы. В деревне он устроил себе собачню и начал сам дрессировать собак. «Он с удивительным терпением, — пишет Екатерина, — обучал несколько собак, наказывая их палочными ударами, выкрикивая охотничьи термины и прохаживаясь с одного конца двух своих комнат до другого. Как скоро какая-нибудь собака уставала или убегала, он подвергал её жестоким истязаниям, отчего она выла ещё громче. Когда эти упражнения, невыносимые для ушей и спокойствия его соседей, наконец надоедали ему, он принимался за скрипку. Он не знал ни одной ноты, но имел сильное ухо и полагал главное достоинство игры в том, чтобы сильнее водить смычком и чтобы звуки были как можно громче. Игра его раздирала слух, и нередко слушателям приходилось сожалеть, что они не смеют заткнуть себе уши. Затем снова происходила дрессировка собак и истязание их, которое поистине казалось мне чрезвычайно жестоким. Раз я услышала страшный, непрекращающийся визг. Спальня моя, где я сидела, находилась возле комнаты, где происходила собачья выучка. Я отворила дверь и увидала, как великий князь поднял за ошейник одну из собак, велел мальчику калмычонку держать её за хвост и толстою палкою кнута своего из всей силы бил бедное животное. Я стала просить его, чтобы он пощадил несчастную собачку, но вместо того он стал бить её ещё сильнее. Я ушла к себе в комнату со слезами на глазах, будучи не в состоянии выносить такое жестокое зрелище. Вообще, слёзы и крики, вместо того чтобы возбуждать жалость в великом князе, только сердили его. Жалость была для его души тягостным и, можно сказать, нестерпимым чувством…»
Через мадам Крузе Пётр доставал себе кукол и детские безделушки, до которых он был страстный охотник. «Днём он прятал их от всех под моей постелью, — вспоминала Екатерина. — Великий князь тотчас после ужина уходил в спальню, и как скоро мы были в постели, мадам Крузе запирала дверь на замок, и великий князь принимался играть до часу и до двух утра. Я наравне с мадам Крузе, рада не рада, должна была участвовать в этом приятном занятии. Иногда я забавлялась им, но гораздо чаще оно меня утомляло и даже беспокоило, потому что куклы и игрушки, иные очень тяжёлые, наполняли и заваливали собой всю кровать».
Можно ли удивляться, что Екатерина родила ребёнка лишь через девять лет после свадьбы? Хотя находились и другие объяснения этой задержке. Шампо в донесении, составленном для Версальского двора в 1758 году, писал: «Великий князь, сам того не подозревая, был неспособен производить детей, вследствие препятствия, устраняемого у восточных народов посредством обрезания, но почитаемого им неизлечимым. Великая княгиня, не любившая его и не проникнутая сознанием иметь наследников, не была этим опечалена».
Со своей стороны Кастера писал: «Он (великий князь) так стыдился несчастия, поразившего его, что у него не хватало даже решимости признаться в нём, и великая княгиня, принимавшая его ласки с отвращением и бывшая в то время такой же неопытной, как и он, не подумала ни утешить его, ни побудить искать средства, чтобы вернуть его в свои объятия».
Если верить тому же Шампо, Пётр избавился от своего недостатка с помощью любовника Екатерины Сергея Салтыкова. Произошло это при следующих обстоятельствах. Однажды весь двор присутствовал на большом балу. Императрица, проходя мимо беременной Нарышкиной, свояченицы Салтыкова, разговаривавшей с Салтыковым, сказала ей, что ей следовало бы передать немного своей добродетели великой княгине. Нарышкина отвечала, что это, может быть, и не так трудно сделать, как кажется. Елизавета стала её расспрашивать и так узнала о физическом недостатке великого князя. Салтыков тут же сказал, что пользуется доверием Петра и попытается уговорить его согласиться на операцию. Императрица не только согласилась на это, но дала понять, что этим он оказал бы большую услугу. В тот же день Салтыков устроил ужин, пригласил на него всех хороших друзей Петра и в весёлую минуту все они обступили великого князя и просили его согласиться на их просьбы. Тут же вошёл хирург, — и в одну минуту операция была сделана и отлично удалась. Пётр наконец смог вступить в нормальное общение с женой и вскоре после этого она забеременела.
Но если Пётр с Екатериной и соединились для зачатия ребёнка, после его рождения они чувствовали себя совершенно свободными от супружеских обязательств. Каждый из них знал о любовных увлечениях другого и относился к ним с полным равнодушием. Екатерина влюбилась в Августа Понятовского, а Пётр стал ухаживать за графиней Елизаветою Воронцовой. Последняя вскоре взяла над великим князем полную власть. Современники дружно выражали недоумение по этому поводу, поскольку совершенно не могли объяснить, чем она могла приворожить Петра. Воронцова была совершенно некрасива и даже более того. «Уродливая, грубая и глупая», — говорит про неё Массон. Другой свидетель выражается ещё жёстче: «Она божилась как солдат, косила, воняла и плевалась при разговоре». Ходили слухи, что Воронцова поощряла все пороки Петра, напивалась вместе с ним, бранила и даже поколачивала своего любовника. По всеобщему мнению, она была злой и невежественной женщиной. Тем не менее ничего Пётр не хотел так сильно, как жениться на ней, предварительно разведясь с Екатериной. Но пока жива была Елизавета, об этом можно было только мечтать.
Все, кто более или менее знал Петра, не сомневались, что с приходом его к власти политика России изменится кардинальным образом. Прусские привязанности наследника были общеизвестны, поскольку он не считал нужным скрывать их (да и вообще, по самой природе своей он не мог хранить тайн и тут же выбалтывал их первому встречному; порок этот более всех других в дальнейшем повредил ему). Во время Семилетней войны прусские привязанности нисколько не уменьшились, поскольку большую часть времени Пётр проводил в кругу голштинских офицеров, которые все по северогерманскому патриотизму благоговели перед своим национальным героем Фридрихом II.
25 декабря 1761 года скончалась Елизавета. В первую же ночь своего восшествия на престол Пётр разослал гонцов в различные корпуса русской армии с приказом прекратить неприятельские действия. В тот же самый день любимец нового императора бригадир и камергер Андрей Гудович отправлен был к принцу Анхальт-Цербстскому с извещением о восшествии на престол Петра и повёз грамоту императора к Фридриху. В ней Пётр III предлагал Фридриху возобновить согласие и дружбу. И то и другое было принято с величайшей благодарностью. Фридрих немедленно отправил в Петербург своего адъютанта полковника Гольца. 24 апреля был заключён мир, причём на самых выгодных для Фридриха условиях: прусскому королю возвращались все его земли, занятые русскими войсками в бывшую войну; отдельным параграфом провозглашалось желание обоих государей о заключении военного союза, который, очевидно, был направлен против бывшей союзницы России Австрии.
Столь же радикально повёл себя Пётр во внутренней политике. 18 февраля был обнародован манифест о вольности дворянства. Отныне все дворяне, на какой бы службе они ни находились, военной или гражданской, могли продолжить её или выйти в отставку. Князь Пётр Долгоруков сообщает анекдот о том, как был написан этот знаменитый манифест. Однажды вечером, когда Петру хотелось изменить своей любовнице, он позвал к себе статс-секретаря Дмитрия Волкова и обратился к нему с такими словами: «Я сказал Воронцовой, что проработаю с тобой часть ночи над законом чрезвычайной важности. Мне нужен поэтому назавтра указ, о котором бы говорили при дворе и в городе». После этого Волкова заперли в пустой комнате с датской собакой. Несчастный секретарь не знал, о чём писать; наконец вспомнил, о чём всего чаще твердил государю граф Роман Ларионович Воронцов — именно о вольности дворянской. Волков написал манифест, который и был на другой день утверждён государем.
21 февраля издан был очень важный манифест, упразднивший Тайную канцелярию, ведомство, известное своими многочисленными злоупотреблениями и явными злодеяниями. 21 марта появился указ о секуляризации церковных владений. Согласно ему монастыри лишались своих многочисленных земельных владений, а монахам и священникам были положены фиксированные государственные оклады.
Между тем Гольц, который и после подписания мира продолжал оставаться в Петербурге и имел во всех делах большое влияние на Петра, с тревогой доносил Фридриху о растущем недовольстве против императора. О том же самом пишет в своих записках Болотов. Упомянув о некоторых постановлениях нового царствования, возбудивших удовольствие русских, он далее пишет: «Но последовавшие затем другие распоряжения императора возбудили сильный ропот и негодование в подданных, и более всего то, что он вознамерился было совершенно переменить религию нашу, к которой оказывал особенное презрение. Он призвал первенствующего архиерея (новгородского) Дмитрия Сеченова и приказал ему, чтоб в церквах оставлены были только иконы Спасителя и Богородицы, а других бы не было, также чтоб священники обрили бороды и носили платье, как иностранные пасторы. Нельзя изобразить, как изумился этому приказанию архиепископ Дмитрий. Этот благоразумный старец не знал, как и приступить к исполнению этого неожиданного повеления, и усматривал ясно, что государь имел намерение переменить православие на лютеранство. Он принуждён был объявить волю государеву знатнейшему духовенству, и хотя дело на этом до времени остановилось, однако произвело во всём духовенстве сильное неудовольствие».
К неудовольствию духовенства прибавилось и неудовольствие войск. Одним из первых дел нового царствования был роспуск елизаветинской лейб-компании, на месте которой увидели тотчас же новую, голштинскую, гвардию, пользовавшуюся явным предпочтением императора. Это возбуждало ропот и возмущение в русской гвардии. Как признавалась позже сама Екатерина, ей предлагали план свержения Петра III уже вскоре после смерти Елизаветы. Однако она отказывалась участвовать в заговоре вплоть до 9 июня. В этот день, когда шло празднование мира с прусским королём, Пётр публично оскорбил её за обедом, а вечером приказал арестовать. Дядя принц Георгий заставил императора отменить этот приказ. Екатерина осталась на свободе, но более не отговаривалась и согласилась принять помощь своих добровольных помощников. Главными среди них были гвардейские офицеры братья Орловы.
Переворот был произведён 28 июня 1762 года и увенчался полным успехом. Узнав, что гвардия единодушно поддержала Екатерину, Пётр растерялся и без долгих слов отрёкся от престола. Панин, которому поручили передать низложенному императору волю его жены, нашёл несчастного в самом жалком состоянии. Пётр порывался целовать ему руки, умолял, чтоб его не разлучали с любовницей. Он плакал, как провинившийся и наказанный ребёнок. Фаворитка бросилась к ногам посланца Екатерины и также просила, чтоб ей позволили не оставлять её любовника. Но их всё-таки разлучили. Воронцова была отправлена в Москву, а Петру назначили в качестве временного пребывания дом в Ропше, «местности очень уединённой, но очень приятной», по уверению Екатерины, и расположенной в 30 верстах от Петербурга. Здесь Пётр должен был прожить до тех пор, пока не будет подготовлено для него подходящее помещение в Шлиссельбургской крепости.
Но, как выяснилось вскоре, эти апартаменты ему не понадобились. Вечером 6 июля Екатерине передали записку от Орлова, написанную нетвёрдой и едва ли трезвой рукой. Можно было понять лишь одно: в тот день Пётр за столом заспорил с одним из собеседников; Орлов и другие бросились их разнимать, но сделали это так неловко, что хилый узник оказался мёртвым. «Не успели мы разнять, а его уже не стало; сами не помним, что делали», — писал Орлов. Екатерина, по её словам, была тронута и даже поражена этой смертью. Однако никто из виновных в убийстве не был наказан. Тело Петра привезли прямо в Александро-Невский монастырь и там скромно похоронили рядом с бывшей правительницей Анной Леопольдовной.
Мать Петра, Анна Петровна, скончалась от чахотки через два месяца после его рождения в небольшом голштинском городе Киле. Её сокрушили тамошняя жизнь и несчастное супружество. Отец Петра, голштинский герцог Карл Фридрих, племянник шведского короля Карла XII, был государь слабый, бедный, дурён собой, небольшого роста и слабого сложения. Он умер в 1739 году, а опеку над его сыном, которому было тогда около 11 лет, принял его двоюродный брат герцог Голштинский и епископ Любекский Адольф Фридрих, вступивший потом на шведский престол. Пётр был от природы слабым, хилым и невзрачным на вид ребёнком.