Религиозный философ, писатель, поэт, публицист, один из основоположников славянофильства. Ориентация на восточную патристику со металась у Хомякова с элементами философского романтизма. Выступал с либеральных позиций за отмену крепостного права, смертной казни, свободу слова, печати и др. Автор стихотворной трагедии «Ермак» (1832) и «Дмитрий самозванец» (1833).

Лидер славянофилов А. С. Хомяков по справедливости должен быть признан одним из крупнейших русских мыслителей. Человек многогранный, философ, богослов, историк, публицист и поэт, Хомяков является видной фигурой 1840-х годов. В восприятии современников Алексей Степанович Хомяков представал человеком по меньшей мере странным.

В знаменитых литературных салонах Москвы 1840–1850-х годов он, по воспоминаниям И. С. Тургенева, «играл роль первенствующую, роль Рудина». М. П. Погодин восторгался: «Какой ум необыкновенный, какая живость, обилие в мыслях, которых у него в голове заключался, кажется, источник неиссякаемый, бивший ключом, при всяком случае, направо и налево. Сколько сведений, самых разнообразных, соединенных с необыкновенным даром слова, текшего из уст его живым потоком. Чего он не знал?».

Иным недоброжелателям эта блестящая эрудиция казалась поверхностною и неглубокою. Историк С. М. Соловьев, например, считал Хомякова «самоучкой» и «дилетантом». Подобные оценки не были вовсе безосновательны. Хомяков действительно «самоучка», получивший домашнее образование. И действительно «дилетант», проявивший себя необычайно ярко.

Еще в ранней юности Хомяков заявил о себе как поэт и драматург, завоевал признание знатоков и уверенно занял в сознании современников место крупного поэта «второго ряда». Он обладал талантом художника (и даже ездил в Париж для совершенствования в живописи), но оставил после себя лишь несколько превосходных акварелей и рисунков. Круг научных интересов Хомякова поражает прежде всего необыкновенной разносторонностью, даже «разбросом».

Философ и богослов, получивший известность на Западе своими французскими брошюрами о русском церковном любомудрии. Историк и историософ, автор объемистой «Семирамиды», неоконченной и при жизни автора не напечатанной. Социолог и правовед, сумевший в самое глухое николаевское время опубликовать в подцензурной печати острейшие политические статьи. Экономист, разрабатывавший еще в 1840-е годы практические планы уничтожения крепостничества и позже активно влиявший на подготовку крестьянской реформы. Эстетик и критик — литературный, музыкальный, художественный. Полиглот-лингвист, знавший множество древних и новых европейских языков, небезуспешно занимавшийся сравнительной филологией.

Правда, все эти интересы Хомякова сосредоточивались почти исключительно на уровне салонных «споров», где его несомненное лидерство вызывало скрытое раздражение.

«Хомяков — низенький, сутуловатый, черный человечек, с длинными черными косматыми волосами, с цыганскою физиономиею, с дарованиями блестящими, самоучка, способный говорить без умолку с утра до вечера и в споре не робевший ни перед какою уверткою» (С. М. Соловьев).

Изредка появлявшиеся в журналах и сборниках статьи Хомякова обескураживали читающую публику необыкновенной пестротою и кажущейся необязательностью сообщаемых сведений по различным отраслям знания, — а еще более тоном шутливого балагурства, за которым не разберешь, где автор говорит всерьез, а где издевается. И сама необычайная энергия, увлеченность натуры Хомякова создавали дополнительные оттенки его репутации человека «несерьезного».

Он, например, увлекался техникой, изобрел паровую машину «с сугубым давлением» (и даже получил за нее патент в Англии), а во время Крымской войны — особое дальнобойное ружье и хитроумные артиллерийские снаряды. Он занимался медициной и много сделал в области практической гомеопатии. Помещик-практик, он открывал новые рецепты винокурения и сахароварения, отыскивал в Тульской губернии полезные ископаемые, разрабатывал «способы улучшения зимних дорог укатыванием». Страстный охотник, замечательный наездник, блестящий стрелок, он, едва ли не первым в России, занялся теоретическими проблемами спорта, — впервые употребив это английское слово на русском языке. (статья «Спорт, охота», 1845).

Объяснять эту разносторонность только дилетантизмом — явно несправедливо, тем более что для Хомякова она была принципиальной. Разнообразие интересов человека было для него путем к созданию идеала гармонической универсальной творческой натуры. Он много писал о бедах и невзгодах современной России, об общественных язвах своего времени, — и в глазах властей предержащих прослыл едва ли не революционером, чьи статьи запрещались к печати, а стихи становились достоянием «вольной» поэзии. («Россия», 1854).

В восприятии одних современников Хомяков представал «бретером диалектики», человеком текучих, постоянно меняющихся воззрений. В глазах других он оказывался личностью необыкновенно устойчивой, принявшей для себя в качестве единственно возможного «родовое», православное миросозерцание. Он был «вольнодумец, заподозренный полицией в неверии в Бога и в недостатке патриотизма» — и в то же время оказывался «осмеян журналистами за национальную исключительность и религиозный фанатизм».

Алексей Степанович Хомяков родился 1 мая 1804 года в Москве на Ордынке, в приходе Егория, что на Всполье. Но детство его протекало в «дворянском гнезде» в Богучарове Тульской губернии. Здесь сохранились предания о давно минувших временах, о любви тишайшего государя к подсокольничему Петру Хомякову. Несомненно, на подростка оказал влияние рассказ о том, как Кирилл Иванович Хомяков, умирая бездетным, предложил крестьянам самим избрать наследника из рода Хомяковых. Крестьяне, собрав нужные сведения о родственниках из рода Хомяковых, выбрали прадеда Алексея Степановича и утвердили его в правах наследства.

Не от этого ли предания берет начало представление о важности мирского приговора и общинного духа?

Юный Алексей Хомяков любил также вспоминать, что в 1787 году императрица Екатерина проезжала через Тулу и советовала дворянству открыть банк.

«Нам не нужно, матушка, банка, — отвечали дворяне, — у нас есть Федор Степанович Хомяков. Он дает нам деньги в заем, отбирает себе во временное владение расстроенные имения, устраивает их и потом возвращает назад».

Образ прадеда служил Алексею Степановичу примером для подражания в его собственной хозяйственной деятельности. К сожалению, дед и отец Хомякова не унаследовали рачительности и домовитости своего предка. Степан Александрович Хомяков был человек добрый, образованный, но беспорядочный и вдобавок страстный игрок. Мать Хомякова, Мария Алексеевна, урожденная Киреевская, обладала сильным характером. Когда ее муж проиграл более миллиона рублей в карты в московском английском клубе, она взяла в свои руки управление имениями и возвратила все фамильные богатства.

В ознаменование освобождения России от Наполеона в 1812 году она на собственные сбережения построила церковь. Это было проявлением ее патриотизма. Хомяков говорил, что именно своей матери он обязан непреклонной верностью православной церкви и верой в русский национальный дух.

Еще мальчиком Хомяков был глубоко религиозен. В семилетнем возрасте его привезли в Петербург. Он нашел этот город языческим и решил быть в нем мучеником за православную веру. Почти в это же время Хомяков брал уроки латыни у французского аббата Буавэна. Найдя опечатку в папской булле, он спросил своего учителя: «Как вы можете верить в непогрешимость папы?».

Хомяков был страстным приверженцем освобождения славян и не переставал мечтать о их восстании против турок. В семнадцатилетнем возрасте он бежал из родного дома, чтобы принять участие в борьбе греков за независимость, но был задержан в окрестностях Москвы.

Учился Хомяков в Московском университете, окончил его физико-математическое отделение в 1822 году. С 1823 по 1825 год он находился на службе в кавалерийском полку. Вот что говорил после смерти Хомякова его командир: «… образование его было поразительно превосходное. Какое возвышенное направление имела его поэзия! Он не увлекался направлением века к поэзии чувственной. У него все нравственно, духовно, возвышенно. Ездил верхом отлично, по всем правилам берейторской школы. Прыгал через препятствия в вышину человека. На эспадронах дрался превосходно. Обладал силою воли не как юноша, но как муж, искушенный опытом. Строго исполнял все посты Православной Церкви, а в праздничные и воскресные дни посещал все Богослужения».

По определению П. А. Флоренского, он был «целомудренный в выражении своей внутренней жизни, и даже до скрытности, весь цельный, и гордый своей цельностью, не допускавший в себе рефлексии над собою»

5 июля 1836 года Хомяков женился на сестре поэта Н. М. Языкова Екатерине Михайловне. Этот брак оказался счастливым. Семейство Хомякова было многочисленным — пять дочерей и четыре сына.

Исконная деревенско-помещичья свобода, независимость — от начальства, от литературного труда, от текущей политики — все это придавало особенную направленность его поискам идеальной жизни для человека вообще и для русского человека в частности. Поиски внутренней свободы привели Хомякова к учению, которое позже получило неточное название славянофильства.

Факт рождения славянофильской идеологии Н. А. Бердяев рассматривал как явление, имеющее общенациональное значение.

«Славянофильство — первая попытка нашего самосознания, первая самостоятельная у нас идеология. Тысячелетие продолжалось русское бытие, но русское самосознание начинается с того лишь времени, когда Иван Киреевский и Алексей Хомяков с дерзновением поставили вопрос о том, что такое Россия, в чем ее сущность, ее призвание и место в мире».

В книге Бердяева «А. С. Хомяков» (1912) этот тезис развернут детально, а члены славянофильского кружка представлены «первыми русскими европейцами», которые, пройдя школу европейского философствования, «переболев» шеллингианством и гегельянством, попытались создать основы самостоятельной, собственно русской философии.

А началось все с того, что зимой 1839 года Хомяков написал и прочитал в одном из московских салонов статью «О старом и новом». В ней впервые был вычленен исходный вопрос о соотношении «старого» и «нового» в жизни русского общества, о возможности соединения в ней «закона» и «обычая». При этом композиция статьи нарочито парадоксальна. Тезис «Старина русская была сокровище неисчерпаемое всякой правды и всякого добра» тут же опровергается целым набором негативных факторов допетровской жизни. Антитезис «Ничего доброго и плодотворного не существовало в прежней жизни России» — тоже опровергается, и не меньшим количеством позитивных факторов. Синтезис, картина «оригинальной красоты общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо», — становится поводом для постановки новых, и тоже непростых, проблем…

Статья Хомякова представляла собой вызов, своеобразную перчатку, которую надо было поднять. Вызов принял Иван Васильевич Киреевский: в ответной статье он предлагал иную постановку проблемы.

Не в том дело, что лучше, «старое» или «новое», мы «поневоле должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы враждующих начал». И как в этом «третьем» соотнести «торжество рационализма» (следствие западного влияния) и «внутренний духовный разум» России? «Разрушение жизни» произошло именно из-за несоотнесенности этих начал. Но вместе с тем возвращать «русскую стихию» насильственно — «было бы смешно, когда бы не было вредно». Но и забвение ее приводит к тому, что происходит постоянное и быстрое «истребление остающихся форм»…

Уже в этом начальном споре в «свернутом» еще виде содержались основополагающие идеи русского славянофильства утверждение особого пути исторического развития России; поиски особенной миссии ее в отношении к Западу и Востоку, внимание к простому народу — хранителю исконных начал русской жизни, интерес к прошлому и настоящему «единокровных» славянских народов и т. д.

Кружок, вскоре составившийся вокруг двух основателей, был весьма невелик, но прочен и устойчив: в основе его единства лежали родственные связи, сходное воспитание и образование (все видные славянофилы в юности были связаны с Москвой и ее университетом), соответствие основных, рождавшихся в жестоких спорах убеждений. И. Киреевский занимался по преимуществу философией и эстетикой; К. Аксаков и Д. Валуев — русской историей и литературой, Ю. Самарин — внутренней политикой и крестьянским вопросом, А. Кошелев — экономикой и финансами, П. Киреевский — фольклористикой. Хомяков и в этом кружке отличался особенной универсальностью интересов и занятий, — он по преимуществу посвятил свою деятельность разработке историософской и религиозной концепции славянофильства.

В 1820-х годах развернулась полемика об «Истории государства Российского» Карамзина, охватившая чуть ли не все круги творческой интеллигенции России, и одним из главных вопросов, который она поставила, был вопрос о позиции историка в его отношении к прошлому, о допустимости «художнического», «страстного» подхода к истории. Во второй половине 1830-х годов подобного типа задачу поставил перед собою Хомяков. Материалом для поисков стала всемирная история. Хомяков понимал сложность задачи — и это определило две принципиальные установки его труда: установка на неоконченность («Я ее никогда не кончу», «При жизни моей я не думаю ее печатать…») и на видимый непрофессионализм, «необязательность». Последние подчеркивались даже «бытовым» заглавием всего обширного труда, которое было дано Гоголем случайно прочитав в записях Хомякова имя Семирамиды, Гоголь громогласно возвестил «Алексей Степанович Семирамиду пишет!»

Видимый дилетантизм исследования, казалось бы, не подлежит сомнению. «Семирамида», писавшаяся с некоторыми перерывами около 20 лет и составившая три тома, вполне сохранила стиль и особенности «домашних» бесед в славянофильском кружке в ней отсутствуют цитаты, почти нет указаний на источники (а в качестве таковых Хомяков держал в памяти сотни исторических, философских и богословских сочинений), некоторые факты изложены неточно, некоторые сопоставления (особенно этимологические) явно поверхностны и случайны. Однако «любительская» позиция Хомякова происходит вовсе не от недостатка сведений и не от неумения работать профессионально.

В ряде тезисов Хомяков заявляет господствующая историческая наука не в состоянии определить внутренние, действительные причины движения истории, — следовательно, это должен сделать любитель в свободном поиске тезисов и их доказательств и в форме, «отрешенной от сугубой научности». Параллельно с собственно историософским вариантом «Семирамиды» создается ее публицистический вариант — серия статей «в никем не читаемом «Москвитянине» «Письмо в Петербург о выставке» (1843), «Письмо в Петербург по поводу железной дороги» (1844), «Мнение иностранцев о России» (1845), «Мнение русских об иностранцах» (1846), «О возможности русской художественной школы» (1847), «Англия» (1848), «По поводу Гумбольдта» (1848) и некоторые другие.

Их собственно публицистическую цель Хомяков пояснил в одном из писем.

«Я хотел, я должен был высказать заветную мысль, которую носил в себе от самого детства и которая долго казалась странною и дикою даже моим близким приятелям. Эта мысль состоит в том, что как бы каждый из нас ни любил Россию, мы все, как общество, постоянные враги ее потому что мы иностранцы, потому что мы господа крепостных соотечественников, потому что одуряем народ и в то же время себя лишаем возможности истинного просвещения.» Внешне историософские построения Хомякова кажутся простыми.

Из трех возможных «разделений человечества» («по племенам», «по государствам» и «по верам») наиболее значимым оказывается последнее, но для того, чтобы понять веру народа во всех ее аспектах, необходимо изучение первичного этапа народознания «племени», концентрирующего «физиологию» данного народа. Анализируя первоначальные движения племен, Хомяков приходит к выводу: «Каждый народ имел свою исключительную страсть, то есть был одностихиен. Рассматривая «исключительную страсть» древних народов, Хомяков выделяет две антиномичные стихии, определявшие облик первоначального существования людей на Земле «народы завоевательные» и «народы земледельческие».

В дальнейшем развитии своем эта антиномия осложнилась множеством вариантов, но развитие всемирной истории Хомяков мыслит как своеобразную реализацию драматического конфликта двух противоположных духовных «начал». Символ веры в стихии «иранства» — божество в виде свободно творящей личности. «Кушитство» противопоставляет этому символу свободы стихию необходимости. Соответственно этой антитетичной паре (свобода — необходимость) в «кушитских» религиях (наиболее яркими из них становятся пантеистические религии буддизм, шиваизм и др.) основным символом становится Змея (связываемая с плодородием, землей и водой, женской или мужской производящей силой, временем, мудростью и т. п.).

«Иранская» мифология враждебна Змее. Геркулес побеждает Гидру, Аполлон — Пифона, Вишну — Дракона. При наличии в «иранстве» примеси «кушитства» непременно побеждает последнее. Духовная свобода должна быть абсолютной, любая же уступка необходимости ведет к гибели духовной свободы.

Этот процесс Хомяков иллюстрирует, разбирая историю Древней Греции и Рима, историю победы «кушитства» у изначально «иранских» народов европейского Севера. Появление христианства представляло героическую попытку противостояния мировому «кушитству», которое в христианских странах перешло «в логику философских школ». И отрицаемое Хомяковым гегельянство стало своеобразным триумфом «кушитства» в веке девятнадцатом.

Н. Бердяев назвал антиномию «иранство» — «кушитство» «самой замечательной, наиболее приближающейся к гениальности, идеей Хомякова». Рассуждая о православии, католичестве, протестантизме, магометанстве, буддизме, конфуцианстве и т. д., Хомяков отталкивался от «веры» как явления многозначного. В основу положительной программы философа положены поиски путей воссоздания духовности при осознании изначальной «сущности» каждого народа, которая может быть определена только при уяснении законов и факторов исконной народной веры. «Нигилизм» так же, как и «фетишизм», приводят к нравственному тупику, выход из которого (как внутри стихии «иранства», так и в «кушитстве») лежит в осознании общих исторических путей дальнейшего единого движения вперед.

Таким образом, прогресс оказывается невозможен без «возвратной оглядки», — это еще один из хомяковских «парадоксов». Хомяков был знаком и дружен со многими выдающимися людьми своей эпохи с Пушкиным и Гоголем, Лермонтовым и Веневитиновым, Аксаковыми и Одоевскими, Чаадаевым и Грановским, Шевыревым и Погодиным, Белинским и Герценом, Самариным и Языковым, Бартеневым и Гильфердингом.

В юности он полемизировал с Рылеевым, доказывая лидеру декабристов несправедливость замышлявшейся им «военной революции» и обвиняя его в стремлении к «тирании вооруженного меньшинства». В зрелых летах он много полемизировал с западниками и гегельянцами, один из которых — Герцен, — не согласившийся со своим оппонентом, записал, однако, 21 декабря 1842 года: «Я рад был этому спору. Я мог некоторым образом изведать силы свои, — с таким бойцом помериться стоит всякого ученья».

В 1850-е годы Хомяков стал своеобразным символом философской мысли «консервативной Москвы», незыблемым, непоколебимым и неизменно оппозиционным к правительству, к революционерам, пытающимся свергнуть его насильственно, к либералам стремящимся к «золотой середине». На склоне лет Хомяков не пленялся уже славою поэта. Ему хотелось быть не только мыслителем и ученым, и он положительно считал себя всеведущим. Не было такого вопроса, по которому он не высказывался. Книги он словно проглатывал. Его друзья говорили, что ему достаточно одной ночи, чтобы усвоить себе самое глубокомысленное сочинение. Наделенный от природы могучим здоровьем, он умер почти «по-базаровски».

В сентябре 1860 года Алексей Степанович отправился в свои рязанские имения, где, в частности, лечил крестьян от холеры. Заразился сам — и вечером 23 сентября опочил в своей деревне Ивановское. Его хоронили в серый осенний день, в Даниловом монастыре, пять или шесть родных и друзей, да два товарища его молодости.

После него остался ряд публицистических статей по самым разным проблемам несколько французских брошюр богословского содержания и много рукописей, частично разобранных и опубликованных его учениками. Русская мысль начала осваивать наследие Хомякова много лет спустя после его кончины — и лишь к концу XIX столетия, когда были, хотя и в относительной полноте, изданы основные его сочинения, когда отшумели бури «шестидесятнической» революционности и начала формироваться русская религиозная философия, — выявились действительные масштабы этой фигуры московского спорщика, щеголявшего в европеизированных салонах в зипуне и мурмолке. Но и здесь, в позднейшем осмыслении, не обошлось без парадоксов.