 Бугров Николай
Александрович (1839–1911) был самым влиятельным лицом в Нижнем Новгороде и всей
губернии. «Миллионер, крупный торговец хлебом, владелец паровых мельниц,
десятка пароходов, флотилии барж, огромных лесов». Так характеризовал его М.
Горький. На примере этого купца и предпринимателя видно, что с конца XIX века в
царской России власть капитала была решающей.
Бугров открыто поддерживал
старообрядцев, «беспоповцев» и тайные сектантские скиты. По словам Горького:
«Глава государственной церкви, нигилист и циник Константин Победоносцев писал…
доклад царю о враждебной, антицерковной деятельности Бугрова, но это не мешало
миллионеру упрямо делать своё дело. Он говорил „ты" взбалмошному губернатору
Баранову, и я видел, как он в 96 году на всероссийской выставке дружески хлопал
по животу Витте и, топая ногою, кричал на министра двора Воронцова».
Прочитав повесть Максима
Горького «Фома Гордеев», Бугров, как сообщили автору, отозвался резко: «Это —
вредный сочинитель, книжка против нашего сословия написана. Таких — в Сибирь
сослать, подальше, на самый край». Повесть задела Бугрова за живое, и он
пожелал встретиться с её автором. Но Максим Горький, наслышанный не только о
добрых, но и скверных делах «миллионщика», отказался от встречи.
Тем временем к писателю
обратилась женщина, желавшая уехать к своему другу, заболевшему в ссылке у
Полярного круга. Ей требовалась крупная сумма, которой у Горького не было.
После неудачных попыток занять деньги у знакомых, он вынужден был обратиться к
Бугрову.
«С лица, измятого
старостью, — вспоминал писатель, — на меня недоверчиво и скользко взглянули
маленькие усталые глазки, веко одного из них было парализовано и отвисло,
обнажая белок, расписанный красными жилками, из угла глаза, от переносицы,
непрерывно текла слеза. Зрачки показались мне мутными, но вдруг в них вспыхнули
зелёненькие искры, осветив на секунду это мордовское лицо умильной усмешкой. И
пожимая руку мою пухлой, но крепкой рукою. Бугров сказал:
— Честь городу нашему…
Чайку попить не желаете ли со мною?»
За столом Бугров вёл
беседу основательно. Удивился, что Горький, побывав в ночлежке, смог выбиться в
люди, стал писателем и смог изобразить русского купца, да ещё с поучением.
Узнав, зачем требуются Горькому деньги, Бугров их дал. От расписки отказался,
но всё-таки её получил по настоянию Горького. Прощаясь, сказал:
— Иной раз позвольте
лошадь прислать за вами, — вы далеко живёте. Весьма прошу посетить меня.
…Странным образом в
российской смуте конца XX века появились, будто вынырнув из бездны небытия,
люди, всерьёз, вроде бы, уповающие на бывшие и давно рухнувшие опоры Российской
империи: «Самодержавие—православие—народность». Мол, тут-то и заключена формула
возрождения постсоветской России.
А умный, немало повидавший
и продумавший купец-миллионщик Бугров более ста лет назад (!) убедился в
бессилии такого магического заклятья, выдуманного человеком, далёким от жизни
народа, чиновником, привычным к службе, а не труду. В беседах с молодым
писателем Бугров порой высказывал мысли крамольные. О Николае II отзывался с
пренебрежением:
— Не горяч уголёк. Десяток
слов скажет — семь не нужны, а три — не его. Отец тоже не великого ума был, а
всё-таки — мужик солидный, крепкого замеса, хозяин. А этот — ласков, глаза
бабьи.
Он прибавил зазорное слово
и вздохнул, говоря:
— Не по земле они ходят,
цари, не знают они, как на улице живут. Живут, скворцы в скворечнях, во дворцах
своих, но даже тараканов клевать не умеют — и выходят из моды. Не страшны
стали. А царь — до той минуты владыка, покуда страшен.
По словам Бугрова, даже
его дворник Михайло, служивший прежде в охране Александра III, высказался о
новом царе без всякого уважения: «Не велик у нас царь! И лицом неказист, и
роста недостойного для столь большого государства».
Как сторонник старой веры,
не признающей «никонианства», Бугров без уважения отзывался о православной
церкви. Вера в Бога, по его наблюдениям и разумению, сильно пошатнулась в
народе. Он привёл такой случай.
В глухое село Заволжья
школьный учитель привёз фонограф и решил показать его мужикам. Когда из
небольшого деревянного ящика раздался голос человека, запевшего русскую песню,
мужики обомлели и насупились, а старик крикнул:
— Заткни его, так
распротак!
Учитель попытался
объяснить действие машинки, но мужики решили: «Сжечь дьяволову игрушку!»
Тогда учитель поставил
валик с церковным песнопением. Потрясённые мужики ушли. Старик, придя домой,
сказал: «Собирайте меня, умереть хочу». Надел смертную рубаху, лёг под образа и
через неделю помер. А по селу пошёл слух о скором конце света, о чертях в
ящике, которые молитвы поют. Иные пьянствовать начали. Разладилась жизнь.
— Даже у нас в лесах
покачнулся бог, — говорил Бугров. — Величие его будто бы сократилось.
Любовности нет к нему, и как бы в забвение облекается. Отходит от людей. Фокусы
везде. Фокусами заслоняют чудо жизни, созданной им.
Философия жизни у Бугрова
была трудовая:
— В человеке одна годность
— к работе. Любит, умеет работать — годен. Не умеет? Прочь его… Я бы кресты и
ордена за работу давал — столярам, машинистам, трудовым чёрным людям. Успел в
своём деле — вот тебе честь и слава. Соревнуй дальше. Когда всю землю поднимем,
да в работу толкнём, тогда жить просторнее будет. Народ у нас хороший…
У этого богатейшего купца
сохранялось, как у всякого неглупого и не утратившего совести человека,
убеждение в несправедливости существующего общественного уклада и
бессмысленности жизни, посвящённой мании обогащения… Ради комфорта? Бугров не
был столь мелок и жалок, чтоб находить в этом удовлетворение. Его увлекало своё
дело само по себе. Возможно, в этом он находил смысл жизни. А более вероятно —
возможность не задумываться глубоко о сути скоротечности бытия и неизбежной
смерти. Вот слова Бугрова (в пересказе Горького) во время беседы с другим
богачом и умником Саввой Морозовым:
— Рабочий у нас плохо
живёт, а — рабочий хороший… Народ у нас хороший. С огнём в душе. Его дёшево не
купишь, пустяками не соблазнишь. У него, брат, есть девичья мечта о хорошей
жизни, о правде…
Прервём цитату. Учтём:
говорил он о том старом русском народе, совершившем революцию, победившем в
Гражданской войне, создавшем Советский Союз и отстоявшем его. Новые
обуржуазенные русские — иные. Продолжим:
— Я вот иной раз у себя на
даче беседую с ними по вечерам в праздники. Спросишь: «Что, ребята, трудно
жить?» — «Трудновато». — «Ну а как, по-вашему, легче-то можно?» И я тебе скажу
— очень умно понимают они жизнь. Может, не своим умом, а — научены, книжки у
них появились, листочки из Сормова… Вот — Горький хорошо знает эти дела. Деньги
берёт у меня на листочки. Я — даю… Против меня это, но я — даю! Конечно —
гроши. Но если и ничтожные цифры в этом деле заметны, — что было бы, если мы с
тобой все капиталы пустили в дело это?..
— Конечно — озорство,
когда человек отказывается от себя самого, это я понимаю. Но — ведь
отказываются, полагая, что тут святость, праведность. Я таких знаю… Вот Горький
рассказывал, что даже князь один, Кропоткин, что ли…
— Ты сам знаешь — богатство
не велика сладость, а больше — обуза и плен. Все мы — рабы дела нашего. Я трачу
душу, чтоб нажить три тысячи в день, а рабочий — тридцати копейкам рад. Мелет
нас машина в пыль, мелет до смерти. Все — работают. На кого же? Для чего? Вот
это непонятно — на кого работаем. Я работу люблю. А иной раз вздумаешь, как
спичку в темноте ночи зажигаешь, — какой всё-таки смысл в работе? Ну — я богат.
Покорно благодарю. А — ещё что? И на душе отвратно…
Были у него и другие
чудачества. Он не имел конторы, бухгалтерии. Его уговорили завести контору. Он
снял для неё помещение, солидно его обустроил, выписал из Москвы
квалифицированного бухгалтера. Тот для начала хотел произвести инвентаризацию.
Но Бугров не предоставил ему никаких документов, сказав:
— Это — большое дело.
Имущества у меня много, считать его — долго.
Просидев в конторе без
дела месяца три, бухгалтер попросил увольнения, не желая получать деньги даром.
— Извини, брат, — сказал
Бугров, — Нету меня времени конторой заниматься, лишняя она обуза мне. У меня
контора тут.
Он хлопнул себя по карману
и по лбу.
Одно из его чудачеств было
скверного толка. Он брал у бедняков родителей дочь, жил с ней, пока не надоест,
и выдавал её замуж за какого-нибудь своего служащего или рабочего с приданым
3–5 тысяч рублей и домиком в три окна. В Сейме, где у него были дача и большая
паровая мельница, таких домиков было немало, хотя далеко не все их обитатели
жили в любви и согласии; бывали у них и трагедии.
Крупный капитал получил
Бугров от отца и преумножил его: например, нажил миллионы в голодные годы.
«Был он щедрым
филантропом, — писал Горький, — выстроил в Нижнем хороший ночлежный дом;
огромное, на 300 квартир, здание для вдов и сирот, прекрасно оборудовал в нём
школу; устроил городской водопровод, выстроил и подарил городу здание для
городской думы, делал земству подарки лесом для сельских школ и вообще не жалел
денег на дела благотворения».
Такой вот богач-оригинал,
который любит работу, думает о её смысле и даёт деньги на поддержку рабочего
революционного движения. Этим он не задабривал будущих возможных победителей в
классовой борьбе, ибо не верил в возможность революционного переворота при
своей жизни. Да и понимал он, что в случае победы пролетариата никакого
снисхождения таким, как он, ожидать не приходится.
Чем объяснить его столь
странное меценатство? Ответить на вопрос в некоторой степени поможет пример
другого известного миллионера. | 
